П. К. "Часовня на костях"

Лютер снова почувствовал, как в нем играет непринятие. Он не хотел видеть Мальвину в дорогом сердцу месте, хотя они провели вместе уже приличный срок. Он надеялся, что о ней не забыли, но понимал, что кроме Божества никто и не подумает позаботиться о такой глупой девчонке; кажется, малышка из атеизма способна запросто перейти в фанатеющий сатанизм, и кто тогда захочет перевоспитывать ее?

– Каждую ночь, как только моя голова касается подушки, я мечтаю, чтобы…

Лютер не договорил. Хотел произнести: «Чтобы сюда вернулась твоя матушка…», но смолк, потому что где-то еще глубже не хотел вовсе.

– Ты правда думаешь, что она придет? – Мальвина почему-то прознала и поникла, села и следом опустила плечи, и, хотя Лютер не верил в ее умение грустить, он был уверен, что ее существование уже подразумевало умелую актерскую игру.

– Никакая мать не бросит свое дитя, не вернувшись к нему. Бог дал людям совесть, которую нельзя проигнорировать.

– Тоже считаешь, что она меня бросила? – Мальвина подняла черные глаза на Лютера, и он почему-то подумал, что какой-то маленький, совсем безвредный дьяволенок все-таки сидит в этом взгляде и ищет удобного момента, чтобы напакостить.

– Нет, – лгал.

– А пора бы, – отвернулась. – Мне скоро стукнет восемнадцать. Тогда и церковь избавится от меня.

– Через три года?.. Не лги себе. Ты здесь недолго, так чем тебе так не нравятся теплые каши на завтрак и крыша над головой?

Несмотря на то, что разговор из напряженных упреков свелся к чему-то более нежному и осторожному, Лютер сохранял предельную безучастность и даже не двигался в сторону Мальвины, хотя он не боялся поддержать человека других взглядов.

– Здесь везде кресты, здесь везде есть вера в лучшее… – она внимательно оглядела главный зал, подметив, что Лютер отвлекся на разговор и не зажег ни одну из свечек. Она облокотилась на переднюю лавочку и осмотрелась. – Люди приходят сюда, когда отчаялись, когда им нужна помощь, они хотят, чтобы кто-то в них поверил, сказал им: «Ты все сможешь», и моя мама пришла сюда, надеясь списать собственный грех церкви, иначе зачем она оставила меня одну без денег в совсем незнакомом мне едва населенном городе? Это место – единственное в своем роде. И кто, кроме тебя, правда в нем заинтересован?

– Зачем ты называешь себя грехом? Дети – чудесное явление.

– Только не такие, как я.

– Ты все еще не хочешь рассказать мне о своем прошлом?

– Я сказала – нет. Я больше никогда не поверю людям.

Лютер отвернулся от Мальвины. Его сердце болезненно сжалось в полуживой комочек. Он каждое утро готовил ей завтрак, а она возвращала ему пустые тарелки. Священник не надеялся на то, что обретет когда-то родственную душу, но что-то закопанное в самой глубине его легких каждый раз трепетало от мысли, что в маленьком городишке может быть человек, который примет его таким и согласится быть принятым, и когда ободранная до нитки промокшая госпожа привела к нему плаксивую девочку, он подумал, что наконец-то в церкви, наполненной только теплом его веры, появится что-то, что наполнит верой его самого, к тому же, Мальвина напоминала ему нечто близкое и родное.

Иконописи, висящие в зале грузным негодованием, неодобрительно зашептались. Не такому человеку, как Лютеру, говорить о вере, о религии, и в то же время именно он, статный мужчина, утверждал о необходимости раскаяться. Или было что-то еще? Чтобы услышать шепот отчетливее, придется дождаться ночи.

* * *

Сумка тяжелая, важная, солидная, но пыльная и старая – вещей мало, что компенсировалось их весом. Лили чувствовала, шагая еще по нижней улице и не планируя сворачивать в сторону лесной горки, что на новом месте ее ожидает что-то грузное и непредсказуемое.

«Почему вдруг непредсказуемое, если я только что ощутила всю его предсказуемость?» – Лили ненадолго остановилась, осматриваясь. Геката. Город, возведенный на костях триединой богини, место, по словам мамы, наполненное дьявольскими заповедями. Если идти по каменной дорожке, то можно увидеть пару оживленных домиков по бокам, а где-то за спиной располагалась небольшая церквушка, спрятанная золотистыми ивами подле озера. В этот период года, поддаваясь весенней жажде, верба цвела особо притягательно, переливаясь оттенком драгоценного камня в виде полумесяца на верхушке религиозного здания. Населенный пункт, привлекший Лили природной красотой и изобилием зелени, еще сонно шумел в грезах. Раннее утро сопровождалось птичьим пением. Девушка медленно сделала еще один шаг, изводя себя нетерпеливым ожиданием, как вдруг заметила торопящегося невысокого мужчину с короткими, запутанными волосами. Они отдавали нечеловеческой сединой, хотя по своей сущности искрились углем – что-то таинственное, мистическое в его образе ускользало от взгляда. Походка неуверенная, но робость сочеталась не столько в манере движений, сколько в бедном, тревожном взгляде, в мечущихся бледных глазках. Лили стояла, ожидая, когда судьба столкнет их, рассматривая мужской грязненький костюм – на месте груди пуговицы рубашки выглядели особенно неприлично, между пятой и шестой от ключиц зияла рваная дыра, будто незнакомца не так давно ранили. Щетинка, довольно мило подчеркивающая усталый, неприметный вид мужчины, шла от подбородка к вискам.

«Он точно идет ко мне», – приметила Лили, сделав робкий шаг в сторону, как бы не отказываясь от встречи, но выражая противоречивый интерес. Новые знакомства всегда отражали желания, скрывавшиеся глубоко в человеческой душе, и интерпретация речи зависела исключительно от слушателя.

Мужчина остановился на пару секунд, словно дрожа, болезненно рассматривая лицо целованной серафимом, поднимая одну руку, опуская, затем снова повторяя неразумное движение, сомневаясь. Затем он резво обхватил кисть Лили своими худощавыми пальчиками, явно ознакомившимися с жестоким трудом, рабским, все еще трясясь, и вложил второй рукой в раскрытую бледненькую ладошку с замысловато расположенными родинками черный ключ.

– Откроет любую дверь, – мужчина с заботливой трепетностью сжимал тонкие ручки и тревожно поглаживал их большим пальцем, хотя, кажется, поглаживания походили на хаотичные постукивания, – но только если ты сможешь убедить дверь открыться! Двери – это не только то, у чего есть замок, некоторые двери… они там, ну, здесь, – незнакомец робко указал на виски.

– Любую дверь?.. – голос мужчины был таким тяжелым для уха, что Лили мгновенно ощутила тяжесть чужой жизни и собственной смерти. Торопливого, неловкого человека хотелось остановить, утешить, погладить, убедить во всем только самом хорошем и интимном. Задавая вопрос, она уже не рассчитывала получить ответ, потому что чувствовала, что мужчина вот-вот исчезнет, растворится, но он убедительно закивал:

– Ты… умная. Ты догадаешься. Мне очень не хочется пугать тебя своей сомнительностью, своей неправдоподобностью, но, послушай, пожалуйста, внимательно. Я отдаю тебе самое дорогое… нет, лжец я, – мучительно замотал головой, хватаясь за нее, – самое дорогое – это Дусечка… ее я никогда тебе не отдам. Но Дусечка отдала мне это, – ткнул пальцем в ключ, что держала Лили, – а это самое дорогое, что Дуся могла принести с ночного мира. Храни, храни! Никому не отдавай, я умоляю, – мужчина жалобно взвыл, – отдашь, неверно используешь – Дуся умрет преждевременно.

Наверное, не так я говорю – все сгинет. Не только мой свет. Мне страшно лить воду на кипящий песок, боюсь превратить его в глину, потому мне хочется ждать, надеяться, что ты верно его применишь, да, верно… Я задерживаю тебя, хе-хе? – неловко выдохнул. – Не бойся, я уже ухожу, я честно, клянусь, безвредно существую и не желаю никакого зла, но мир вынуждает чувствовать за всех… А ты – вера моя. Ты – человеческая личина, я вижу, как сквозь пыльцу твоих волос развивается пшеничная истина.

Лили уже сложила губы, чтобы спросить, что гложет душу мужчинки со рваной рубашкой, но внимание привлек совсем другой звук – словно лопнула луна. Обернувшись, она и не заметила, в какой именно момент незнакомец исчез – ключ в руке остался тлеть черной ржавчиной. Девушка плотно сжала губы: не любила загадки, не уважала намеки. Хотела, чтобы ей говорили все по существу: правда сохраняет достоверность только в том случае, если разные способы ее изложения не исказят наиболее прямолинейный вариант, тот, который большинство примется обзывать леденящим, ожесточенным.

Еще пару раз покружив вокруг себя, Лили убедилась, что никто не мог стать свидетелем их встречи. Досадно. Со стороны ив шла прихожанка церкви, но и она была повернута спиной.

Особняк украшен старыми люстрами, размахнувшимися в гостиной – от дуновения ветерка недавно зажженные свечки покачивались, но очень настойчиво горели. При вечерних малиновых тенях, окрашивающих старые бежевые обои, особняк выглядел надежным убежищем от тревог, преследовавших девушку по пятам из старого дома. Лили, поправляя край платья, воодушевленно осматривала только что проданное ей по смешной цене жилье, а все из-за недостроенного сада и кладовой. Она твердо пообещала себе стараться, чтобы привести дом в порядок. Вскоре непонятная разруха станет семейным очагом на одного.

Ночь. Необыкновенно черная тьма заполнила Гекату, следом закрывая полотном и сознание золота. Обычно никакое торжество луны не протекает бесследно. Так и Лили очнулась от жирнющей твари, от одних туманных когтистых лап, душащих в предвестии ярости. И блеск янтарных глаз запомнился также хорошо, как если бы солнце посетило затмение. Ах, нет! Глубокий судорожных вдох доказал Лили, что она всего лишь спала.

Под утро вымытая в солнечных лучах, Лили разложила маленький чемоданчик, отгоняя сон работой. Она взяла только самое необходимое: пару платьев, полотенец, белье, головные уборы… И решила оставить свое прошлое за лопатками. Вот, спустившись по круговой лесенке на первый этаж, новая хозяйка каблучком постучала по красному покрытию. Пыль разлетелась во все стороны.

«Я обязательно очищу и высушу все ковры», – несмотря на свое многообещающее одиночество, Лили искренне радовалась возможности потратить время на себя, а не на кого-то еще. Деньги, вложенные в этот дом, она откладывала чуть ли не с детства, давно мечтая купить отдельное от сестер жилье, но Лили не знала, что ей так крупно повезет, поэтому была готова отрабатывать везение всеми возможными способами, будь то пыльные ковры или грязные окна. В старом доме не было у нее даже такой роскоши – кусок хлеба делили на всех, а отец порол, если съесть больше положенного. Время работы запомнилось тяжелым, но девушка сразу поняла, что если сказать о своей заначке, ее растащат на еду и алкоголь, поэтому приходилось много лгать, в более поздние годы устроившись редакторкой газет.

И дом, несмотря на свое первозданное сухое одиночество, чувствовался так, будто бы в нем было что-то живое. Лили думала, что шла по дышащим костям, обратабывающим пыльные залежи. Легкий запах застоявшейся грязи вперемешку с дикой малиной, разросшейся вдоль неубранного сада… Новая хозяйка закрывала глаза и чувствовала, что именно так по ее телу распространяется свобода – совсем одна в имении, вольна делать что угодно. Девушка вышла во двор, чуя коленками поцелуи желтых одуванчиков.

Лили так много трудилась, что не нашла времени на завтрак, обед и ужин, и, только когда начало смеркаться, она вспомнила – и зачем? У нее было странное представление о еде, от которого девушка пыталась себя избавить. Пока солнце сияло, Лили удалось очистить большую часть сада от сорняков и вредителей, она также полила старые грушу, алчу и сливу, подумав, что неплохо было бы высадить яблони и вишни в западной части двора, там, где начиналась прогнившая насквозь кладовая с граблями и лопатами. Устав, хозяйка завалилась спать медведем в зиму.

Именно на третий день после покупки дома и начинается история, которая могла случиться только с Лили и только благодаря ее настойчивому энтузиазму. Она была солнечным цветком, наливным спелым яблоком, однако процесс гниения беспощадно вкусил зеленые лепестки.

Снова радуясь возможности поваляться в солнечном море, она долго сражалась с желанием встать. Суставы и мышцы ломило, живот отчаянно требовал еды, царапины зудели. Найдя в себе силы, Лили поднялась, одернула ночнушку и направилась в сторону ванны.

Длинный коридор с очередным пыльным ковром, поворот и… хозяйка зашла внутрь белой комнаты с голубыми узорчатыми плитками. На уборном столике, как будто специально для нее, лежала ватка, спирт, зеленка, уже лилась вода, словно кто-то хотел, чтобы за женскими ручками велся уход.

Не на шутку напуганная, Лили тут же принялась себя убеждать: «Оно здесь всегда и было… или я оставила это вчера вечером, когда купалась».

Следом девушка подняла взгляд на широкое зеркало и оглядела себя, кладя врученный ключ в сторону на столик. «Я выгляжу такой бледной. Смерть мне не к лицу», – описала Лили. Умывшись, искупавшись, непонятно почему не притронувшись к спирту и ватке, она спустилась вниз, чтобы позавтракать и снова приняться за работу.

На третий день девушка закончила работать в саду.

«И давно здесь стоит фортепиано?» – увидев пыльный музыкальный инструмент, она слегка постучала по нему. Лили важно осмотрела комнату: разбросанные бумаги с нотами, обучающие книги и пустой стеклянный комод в углу. Комната была спрятана, словно кто-то хотел оставить свою творческую деятельность внутри себя. Внутри… живого дома. Пара растаявших свечей, от которых пахло пластиком, пыльное заколоченное окно, пропускающее только три струи закатного солнца, душный воздух, скрипящий под ногами пол и грубый черный кожаный стул. Девушка не садилась на него: уважала сокровенность прошлого хозяина. Она решила убраться в комнате и больше сюда не заходить, однако здесь определенно кто-то был. Может ли это иметь прямую связь с оставленным ключом?..

* * *

– Мальвина! – сквозь зубы прорычал Лютер. Рык был слышен даже в самых далеких каменных стенах. Что-то злобное зародилось в священнике в этот момент, и, уличив внутри себя следы гнева, он нашел время, чтобы остановиться, сделать глубокий вдох и… – Мальвина, непослушная ты приспешница дьявола!

Лютер искал девчонку везде, где мог: в гостевых комнатах, в собственной спальне, в главном зале и в уборной; ее не было ни во дворе, ни около лесной тропы, ни около воды. Он даже успел испугаться, пока искал свою подопечную, но вовремя нашел ее на пороге церкви:

– Где ты была? – священник резко схватил и сжал тощие плечи, грозно нависнув над ней. – Я устал ждать объяснений. Почему ты снова уходишь, ничего не говоря? Ты должна быть разумнее, хотя бы ради своей безопасности. Я устал терять тебя.

Мальвина выглядела напуганной: она услышала, как Лютер поднял голос, и не смогла понять, действительно ли на нее злились или только пытались смутить.

– Я ходила в городок, – глазки смотрели ровно в душу, – мне хотелось немного развеяться. Я же не должна об этом предупреждать. Вы мне об этом не говорили…

Лютер удивился, и все его любопытство, все его недовольство сменилось искренним непониманием, виной:

– Ты только что обратилась ко мне на «вы»? – тот опустил свои руки, как будто бы вообще не имел права прикасаться к девушке, отстранился и терпеливо нахмурился. Он сразу захотел поблагодарить ее за уважение. Мальвина покраснела и посмотрела себе под ноги. Все обвинения сняты.

– Кто-то разрисовал иконы и стены… – разочарованно прошептал Лютер, больше не глядя на дьяволенка. В ее темных глазах засверкало что-то красное.

Да кто посмел опорочить божественные оболочки? На протяжении долгого времени Лютер искал в них утешение, получая лишь осуждение, а теперь? Он сразу вспомнил слова Мальвины о том, как все здесь бесполезно… с какой же сатирой она говорила о святом, близком сердцу! Он часами излагал свои тяжести, стоя на коленях, раскаивался в душевных переживаниях и учился, и одиночество скрашивало перешептывающиеся между собой образы, узнавшие все тайны, прозвучавшие меж стен, помнящие пролитую кровь.

– Лютер, – непослушная девчонка потянула свою ладонь, чтобы взять мужчину за рукав, – я могу помочь? – и как только ее тоненькие пальцы коснулись плотной хлопковой ткани, что-то заставило ее одернуть руку.

– Ты подозрительно мягкая сегодня, – серьезно проговорил священник. – Если этот грех – твой, сознайся.

– Не мой.

– Я поверю.

Что бы то ни было, на иконах смоляные рога, дыры да огромные рваные ресницы, клочья ткани и водяные разводы. Мальвина разочарованно опустила плечи, будто бы она была в этом как-то замешана, но Лютер имел свойство либо доверять на всю вылитую стеклом душу, либо не доверять совершенно. Смущенная мордочка девчонки заставила мужчину проникнуться симпатией, и теперь Лютер мог только изводиться догадками.

– Эти иконы очень много значат для тебя, – и снова Мальвина стала обращаться к нему, как к знакомому.

Лютер не решился позвать кого-то на помощь. Он предпочел отмывать стены и реставрировать говорящие лица весь день, рискуя их стоимостью и собственным питанием. Мальвина, конечно же, не принесла ему и ягоды. Работа была далеко не закончена, когда Лютер ложился спать – он настолько устал, что уснул после первого касания к одеялу, так и не укрывшись им.

Его разбудила Мальвина, неловко теребившая край одеяла: черные пряди спадали с хрупких плечиков сиротки, внимательный взгляд, более подходящий для взгляда напуганной ночью кошки, и слегка открытые красно-рыжие губы, будто бы Мальвина хотела в чем-то признаться. Священник приподнялся на кровати, но девочка не двинулась с места, разве что теперь расстояние между ними неутешительно сократилось:

– Ты вторгаешься в мое личное пространство, – спокойно проговорил Лютер, нахмурив густые охровые брови, – ты выглядишь так, будто бы…

Мальвина почему-то резко отвернулась от священника, но не покраснела – на ее ранее взволнованном лице отразилось сомнение, и она, повернувшись спиной к мужчине, направилась к выходу из комнаты. Лютер не смог удержаться от комментария:

– Ты что, просто смотрела, как я сплю?

– Нет, – Мальвина обратилась к нему с угрозой, – тебе снились кошмары, а я слушала их, – ее глаза наполнилось непонятным бесчувствием; в них не было ни капли человечности, и Лютер не на шутку испугался, что в нее вселился дьявол – кто еще будет так уверенно говорить беспристрастные вещи? Кто еще будет стоять над его беспомощным телом, пока душа терзается кошмарами? Резко он ощутил влажность собственных глаз: «Я что же, плакал?»

Мужчина промолчал. Он бессилен против неверующего, и обмыть святой водой одержимого недостаточно, чтобы изгнать из него дьявола. Но и ютить Мальвину, девушку, которая как минимум этого не ценит, а как максимум – уродует церковь, казалось чем-то запредельно неуважительным после снежной лавины, обрушившейся на него пару секунд назад. Лютер отвернулся, ложась на кровать – он не хотел спать, но таким образом он сделал вид, что у него есть дело важнее разговоров с Мальвиной. Откашлявшись, она вышла из комнаты.

«Была ли моя ошибка в ней?.. Стоило ли мне принимать просьбу ее матери? – Лютер тоскливо сомкнул веки. – В этой церкви сгинула не одна душа. Можно ли здесь взрастить хотя бы росток?..»

Ее стремительные шаги утопали в звонком эхе коридоров церкви, но Мальвине это даже нравилось – она ощущала себя героем книги, написанной страстью и чувствами, персонажем, которому выпала доля мученицы, и пускай до ушей доносился тревожный шепот, предназначенный вовсе не ей, не кошке, Мальвина умела пропускать мимо себя все, что касаться ее не должно было.

Спустившись в главный зал, где свечи давно потухли от проникнувшего внутрь ветра, девушка остановилась, увидев, как белокурое чудо неловко открывает тяжелую дверь и морщится от тьмы:

– Сюда давно никто не заходил, – сразу же признала свое присутствие Мальвина. – Так что да, воздух здесь немного пресный. Ой, вы смотритесь мило… Ах, ты одна? Если бы Лютер тебя увидел – посчитал бы ангелом, – после недолгой паузы добавила она. – Ты – вылитое божье послание.

Гостья неуверенно закусила губу:

– Простите, но если я – божье послание, то сам дьявол охотится за мной.

«Моя нежная Лили… твои губы говорят такие гадкие, паршивые вещи, обзывая меня нечистью, вырванной из адских лап… Я – плоть и кровь, зарытая и измельченная, и пусть мое тело сожрали черви, я готов буду отдать тебе свои последние кости, по которым ты ходишь… Я разрешу тебе собрать из них вешалки, сделать новый, стильный комод, погнаться за чувством моды и использовать меня в любых своих целях, только обрати на меня внимание и будь готова ответить на мои поцелуи».

II

Я мог бы рассказать вам немного о той женщине, что меня убила. Ее звали Камилъго Аглая, высокая и забавная, любящая громкий шум девушка, поразившая меня неискренностью своих намерений. Вам, наверное, трудно читать о двух историях сразу, но, поверьте, куда труднее было их прожить! Причина нашего раздора уморительнее некуда, но, простите, о ней вы узнаете, только когда я буду умирать уже как личность.

Так вот, когда-то Вернон прикрикнул имя моей убийцы: «Аглая!»

И она протянула тонкую ручку под губы, а он, скорее ведомый феромонами, одарил ее поцелуем черствых старых усиков. Девушка тут же покраснела, отвернула лицо к полу и улыбнулась, провоцируя в животе графа ураган из бабочек. Аглая заставила его верить, что он особенный, раз ему удалось выбить «современную принцессу» из колеи самоуверенности, но я, мертво глядевший на ее не дрогнувшие колени, на ее быстро успокоившуюся грудь, не испытывал ничего, кроме наслаждения: наблюдение за хитростями девчонки помогло мне составить более точный портрет о ней, и, тем не менее, ничего, кроме страсти к манипуляции и жажды выпить всего меня, в ее голове не было – кажется, она славилась тем, что целый год была личной зверушкой великого художника и позировала ему обнаженной в поле из одуванчиков; теперь она хочет денег графа Вернона, строя ему глазки и показывая собственную беззащитность перед мужским опытным телом; она будила в офицерах чувство главенства, была идеальной женой в патриархальной семейной модели, но мало кто из ее поклонников понимал, что она дьявольски хорошо управляет чувствами мужской ревности, самоудовлетворения, наслаждения и разочарования, а уж тем более никто не знал, что глаза Аглаи являются ее главным оружием. Я видел, как она показывает себя загадочной незнакомкой, чтобы при разговоре с ней всем сразу казалось, что они – принцы. Вернон, старый идиот, пал на колени перед женским очарованием, одержимый ощущением давно утекшей молодости.

И тут взгляд Аглаи коснулся меня; признаться, я и сам почувствовал что-то совсем не свое от хищности ее глаз; мне показалось, что ей удалось прочитать мои мысли, а потому я и ощутил ненависть, которую не ощущал раньше. Некоторые все-таки и правда ненавидят, когда их рассматривают – они таинственны, хотят играть, только заранее зная, что выиграют. И я совсем не имею в виду денежный приз. Меня всегда раздражали ее поступки, ее голос, ее нрав.

Через две секунды Аглая нахмурилась, яркие голубые глаза стали двумя кошачьими щелочками, а потом – круглыми совиными ореолами.

– Граф! – и тут же схватив Вернона под руку, она понеслась ко мне, умело пролетая промеж других девушек, только теперь у нее получилось даже у меня вызвать ощущение востребованности и гордости при виде того, как красивая «принцесса» жаждет встретиться со мной лицом к лицу. Она остановилась в метре и протянула мне свою ручку, ожидая поцелуя, но я сжал ее и опустил вниз:

– Мы встретились с вами второй раз, а вы так быстро узнали меня, – я улыбнулся даже по-кошачьи. – Признаться, даже мне потребовалось много времени, чтобы вспомнить, что вы из себя представляете.

Я задел Аглаю, и ее обиду выдало не что иное, как движение платья: она постоянно шевелит ногами, когда недовольна, – только свое глубокое разочарование она спрятала за детской невинностью: надула щеки, сердито фыркнула.

– Вы могли бы быть вежливее.

Я согласно кивнул ее словам, и двинулся вперед, чтобы пригласить ее пройтись со мной: Вернона, увы, пришлось оставить одного.

– Как ваши кошки?

– Кая и Коми? – Аглая улыбнулась. Ее оцелоты были единственной радостью в жизни одинокой сердцеедки, поэтому голубые глаза зажглись ранее неведомым мне огнем влечения. – Великолепные, умные создания. Я последние деньги готова тратить на их удовольствие. Знаете же, что стали все больше животных спускать на шкурки? Так страшно.

– Жаль, – сухо отрезал я.

Больше всего на свете я жалел о встрече с ней. Но ни к чему вспоминать прошлое, верно?

* * *

– Мне утром очень вежливо поменяли местами предметы в ванной, – стеснительно шептала Лили, отвечая на вопросы, – а потом, когда я кормила собаку, я услышала, как кто-то двигает старое пианино, кажется, поближе к углу, будто бы боясь, что я его испорчу, девушка. Только вот я одна дома, и заботиться обо мне некому, – Лили так сильно хотела спокойствия и личного пространства, а теперь, кажется, в спальне нашел пристанище голодный призрак. Она задумчиво отвела взгляд в сторону, вспоминая, куда дела тот черный ключ, врученный мистическим человеком?

– Каким образом о вас позаботились? – незнакомая для Лили девушка выглядела точно церковная слуга, любопытно склонившая голову.

– Поставили мне предметы для обработки ран, – Лили смутилась, – это, конечно, очень мило, но…

– Я с вами согласна. Непрошеная нежность – самое противное, что может быть, – тяжело проговорила она. – Что вы хотите?

Лили нахмурилась:

– Помощи…

– Я подумаю, что можно сделать. Зовите меня Мальвиной, и я, видимо, проведу вам экскурсию по вашему же дому, только открывая вам глаза на правду. Где вы живете?