Ольга Руслановна Квирквелия "Историческая наука и теория социальных эстафет М. А. Розова"

Тем временем применение количественных методов охватывало все новые области. Как отмечал И. Д. Ковальченко, главное препятствие на пути применения математических методов состоит в том, что «историки пока не могут выражать в количественных характеристиках те стороны общественной жизни, которые относятся к политической, общественной и духовной деятельности и зафиксированы в источниках в словесных характеристиках. Между тем все акты этой деятельности имели свой объективный результат, т. е. так или иначе, в той или иной мере воздействовали на ход исторического развития. В принципе почти всякое изменение в ходе развития может быть измерено, и теоретически допустимо, что почти все проявления общественной жизни могут быть выражены количественно. Следовательно, возможно приложение к их анализу и математических методов».

И одно из интереснейших направлений – анализ нарративных источников. Однако не только интереснейших, но и труднейших и важнейших – ведь именно нарративные источники всегда рассматривались как уникальные, изначально непригодные для статистического анализа. Вставал новый для исторической науки вопрос – что же считать? На начальном этапе, как водится, путеводной нитью послужила смежная наука, более продвинутая в области применения количественных методов, – лингвистика. Поэтому у истоков количественного анализа нарративных источников стоял частотный анализ звуков, букв, грамматических форм, имен собственных, служебных слов. К нему примыкал анализ объема текстов, степень их насыщенности значимыми словами и пр. В целом для методик этого направления характерно игнорирование содержащейся в тексте информации, что ставит исследователя в сложную ситуацию необходимости различения филологических характеристик времени, жанра, канона и т. п., которые должны быть выделены из общего массива характеристик текста как не имеющие отношения к собственно историческим закономерностям. Сами авторы разработок отмечают, что «методика может помочь поставить выявление круга произведений, бесспорно принадлежащих известным древнерусским авторам, на прочный научный фундамент», хотя результаты ее применения носят вероятностный характер. Кроме того, наблюдается некоторое несоответствие понимания текста в поставленной задаче и в применяемой методике, что существенно затрудняет интерпретацию результатов. В силу этого и здесь очень быстро возник вопрос – как соотносятся выявляемые филологические и лингвистические закономерности с закономерностями собственно историческими? И поскольку ответа на этот вопрос никто толком не знал, начался поиск чисто исторических характеристик текста, а именно в области его смысла, содержания. Был разработан метод опроса и семантического дифференциала по смысловым шкалам, однако в источниковедении он пока не получил особой популярности.

Наибольшее распространение получило направление, связанное с атрибуцией текстов. Здесь самым перспективным представляется изучение текста с точки зрения его содержания, характеризующего такие принципы деятельности автора, как отбор фактов для фиксации в тексте, структурирование мира, степень осознания описываемого события, процесса, причинно-следственных связей и т. п. Однако и здесь встает тот же вопрос – что должно являться «единицей счета»?

Вопрос о взаимосвязи текстов и построение генеалогических стемм списков произведения также решается, как правило, на базе филологических характеристик (описки, ошибки, пропуски фрагментов текста, объем текста и т. п.). Некоторой разновидностью является анализ употребления имен собственных для определения взаимосвязи текстов, однако и они (имена) понимаются прежде всего как грамматическая форма. Например, при анализе частоты встречаемости некоего имени подсчитывается отдельно число имен, число имен и отчеств, число фамилий, а упоминания в виде местоимений или должностей вообще не учитываются, хотя относятся к тому же лицу (персонажу). Таким образом, речь не идет о частоте упоминания некоего персонажа, что позволило бы вывести анализ на содержательный уровень. Это, как представляется, существенно обедняет данный подход.

Необходимо учесть, что описки, ошибки и прочие параметры источниковедческого анализа порождаются в ходе совершенно разных процессов, и вне понимания этого факта нет корректной интерпретации. Однако, если в рамках традиционного анализа можно ограничиться утверждением сходства, близости и пр., то привнесение математических методов необходимо требует указать и их количественную меру, которую соответственно и интерпретировать. Попытки ввести в исследование «вес» признаков или характеристик, т. е. ранжировать их по значимости, заставляют обратиться к поиску доминант как в онтологическом, так и в гносеологическом аспектах.

Вообще же информационно содержательный анализ текста применяется при решении самых разных задач: для дешифровки текстов, классификации текстов по содержанию, определения типа текста. Основой такого анализа является термин или имя, частота его встречаемости, распределение на хронологической оси и т. п. Таким образом, и здесь не задействованы чисто содержательные характеристики текстов.

Исключением является работа Д. В. Деопика, использовавшего типы сообщений и анализировавшего отсутствие или наличие тех или иных видов информации, что позволило автору получить нетривиальные результаты с высокой степенью надежности, а самое главное – с ограниченным полем интерпретации, что также увеличивает достоверность выводов.

Здесь не случайно упомянуто поле интерпретации: основным недостатком количественных методик источниковедческого анализа, основанных на филологических характеристиках текстов, является неоднозначность факторов, влияющих на те или иные характеристики. Например, на объем текста могут влиять и жанровые особенности, и осведомленность автора, его стиль, и значимость описываемого события, и прочие внешние и внутренние условия создания текста. Для установления применимости некой характеристики в конкретном случае требуется немалая работа по выявлению всех значимых факторов, влияющих на нее. При этом такая работа зачастую не только трудоемка, но и невозможна из-за отсутствия достаточных исходных данных. Без нее же результаты имеют лишь предположительный характер.

Позже появились работы, анализирующие текст, несущий отпечаток особенностей мышления автора, в смысловом аспекте. Методика базируется в основном на теории распознавания фреймов М. Минского, которую в целом отличает механистичность подхода. Однако результаты ее применения дают интересные, обнадеживающие выходы информации. Близка к этому направлению и разработка понятия «версия» при анализе текста как смысловой единицы.

Проникновение количественных методов в изучение нарративных источников позволило сформулировать еще ряд теоретико-методологических вопросов, таких, как выявление «единиц счета», соотношение закономерностей различного типа, принципы их интерпретации или, иначе говоря, определения их места в историческом процессе.

Совсем иной пласт теоретико-методологических проблем породило применение методов моделирования в исторической науке. Понятие «модель» по-разному трактуется исследователями, в зависимости как от их специальности, так и от общеметодологических установок. Не вдаваясь в подробное рассмотрение этой дефиниции, я в данной работе буду понимать модель как абстрагированное выражение основной сущности исследуемых явлений и процессов объективного мира. В основе моделирования лежит логическая теория подобия, а модель выступает в качестве приближенного аналога изучаемых явлений и процессов.

Отметим, что к «клиометристам», по мнению Р. У. Фогеля, относятся ученые, которые хотя и редко применяют цифры или математические понятия, но тем не менее ведут свои исследования на основе эксплицитных моделей. «Клиометристы хотят обосновать исследование истории при помощи эксплицитных моделей человеческого поведения. Они убеждены, что на самом деле у историков нет выбора между использованием и неиспользованием поведенческих моделей, поскольку все попытки объяснить историческое поведение – соотнести элементарные факты истории друг с другом, называются ли они „историей идей“, „историческим воображением“ или „историческим моделированием“, – включают тот или иной вид моделей. Реальный выбор заключается в том, будут ли эти модели имплицитными, неясными, неполными и внутренне противоречивыми, как, по мнению клиометристов, часто бывает в традиционном историческом исследовании, или эти модели будут эксплицитными, со всеми ясно выраженными предпосылками, и сформулированными таким образом, чтобы быть предметом строгой эмпирической проверки».

Раньше всех начали применять методы моделирования историки- аграрники, что было обусловлено наличием массовых исторических источников, с одной стороны, и с другой – обилием в них цифрового материала. Аналогичные причины определили применение методов моделирования в социально-экономической в целом и историко-социологической областях. Значительно менее ощутимо их проникновение в изучение исторических процессов достатистического периода и проблем историко-культурных и социально-политических. Это легко объяснимое явление. Отсутствие массовых источников порождает «заколдованный круг: с одной стороны, именно ввиду отсутствие сведений источников моделирование могло бы иметь познавательную значимость.., а с другой стороны, отсутствие сведений источников обуславливает гипотетичность моделирования». Именно эта двойственность ситуации породила, по всей вероятности, дискуссию вокруг опыта имитационного моделирования, предпринятого А. С. Гусейновой, Ю. Н. Павловским и В. А. Устиновым. Наиболее жесткую позицию занял И. Д. Ковальченко. Он, в целом скептически оценивая возможность применения имитационного моделирования в истории, оговаривает определенную, хотя и небольшую познавательную значимость имитационно-альтернативных моделей, полностью отвергая модели имитационно-контрафактические. На прямо противоположных позициях стоит Н. Н. Моисеев, утверждающий, что «имитация – это основной инструмент системного анализа… это путь к реконструкции: логика связей позволяет заполнить недостающие связи…».

Попробуем проанализировать некоторые положения этой дискуссии. Прежде всего определим, каковы условия, обеспечивающие применимость того или иного метода в историческом исследовании. Одно из них, накладываемое на применяемые методы, состоит в том, что между традиционными и новыми методами должна прослеживаться тесная гносеологическая связь, что неоднократно отмечалось исследователями. «Потребность в использовании определенной методики и теоретических построений в некоторой области знаний и оценка эффективности такого использования познавательных средств должны быть поставлены в связь с состоянием и задачами этой области знания, а не привноситься извне».

Другим условием, определяющим возможность использования новых методов, в том числе моделирования, является обеспечение достаточного уровня теоретизации исторической науки. В докладе М. А. Розова «Проблемы теоретизации гуманитарного знания, прочитанном на проходившем в марте 1984 г. в г. Суздале школе-семинаре «Моделирование в гуманитарных науках: предпосылки, проблемы и перспективы», отмечалось, что существует и достаточно распространена тенденция подмены теоретизации науки ее математизацией. Методологическая необоснованность такого подхода, равно как и необходимость обусловленности применения математических методов традиционными подходами, особенно очевидна и наглядно проявляется в разработках о применении методов моделирования, одним из основных достоинств которых является относительная доступность и легкость соблюдения этих условий.

Интересным моментом дискуссии является полемика по поводу применимости отдельных типов моделей. Она начинается с самого понятия имитационного моделирования. Здесь можно различить три мнения (хотя они в большинстве случаев присутствуют в дискуссии лишь имплицитно): 1 – любая модель есть имитация, поэтому понятие «имитационное моделирование» тавтологично (большинство историков традиционного направления); 2 – имитация есть точная копия, которая в истории недостижима, т.е. имитационное моделирование неприменимо в исторической науке (К. В. Хвостова); 3 – имитация – не точная, а лишь приближенная, обобщенная копия изучаемого явления или процесса и тем самым вполне применима в исторических исследованиях (В. А. Устинов). Здесь кажется важным то, что оценка идет по форме модели, в то время как само понятие отражает цель ее создания. Действительно, по цели своего создания модели могут как быть имитационными, так и не быть, при этом, хотя создание точной копии исторического явления или процесса невозможно, но цель такая поставлена быть может. Тогда оценкой качества моделирования выступает степень адекватности отображения в ней изучаемого явления или процесса.

Далее возможна классификация уже самих имитационных моделей. И. Д. Ковальченко различает модели альтернативные и контрфактические. Последняя дефиниция представляется некорректной, т. к. любое моделирование базируется на фактах и тем самым контрфактическим быть не может. Следуя же принципу различения моделей по цели их создания, видимо, можно говорить о моделях структурных, т. е. тех, в которых по имеющимся элементам воссоздается структура изучаемого явления или процесса, и элементных, в которых структура известна и стоит задача реконструкции ряда элементов. Понятие структурного моделирования используется, в частности, К. В. Хвостовой.

Следовательно, область применения таких моделей – изучение тех явлений или процессов, которые заведомо обладают достаточно жесткой структурой, хотя бы некоторые характеристики которой известны исследователю. Иное дело, безусловно, когда знания о структуре изучаемого явления или процесса отсутствуют или само явление не представляется жестко структурированным. Тогда построения подобного рода действительно гиполептичны, также, впрочем, как и построение моделей имитационно-элементных. Таким образом, наличие жесткой структуры у изучаемого явления или процесса – необходимое, как представляется, условие успешного моделирования.

В дискуссии внимание ее участников было сконцентрировано также на гипотетичности результатов моделирования. При этом, видимо, подразумевается, что гипотетичность построений при неполноте источников характерна только (или прежде всего) для имитационного моделирования и не свойственна традиционным методам. Но чем же тогда можно объяснить наличие основанных на одних и тех же источниках конкурирующих, а иногда и просто взаимоисключающих концепций, созданных в рамках традиционных методов? Случаи неоднозначности получаемых результатов наверняка хорошо известны каждому исследователю истории достатистического периода. Следовательно, гипотетичность реконструкций в истории данного периода характерна как для имитационного моделирования, так и для традиционного анализа. Однако существенное различие все же есть: степень гипотетичности модели вычисляема. Измеряемость, а следовательно, и контролируемость степени гипотетичности дает этому методу значительные преимущества. К. В. Хвостова отмечает, что «проверка постулатов теоретической концепции с помощью данных источников – специфическая форма эмпирической проверки в исторической науке. Более того, возможности эмпирической верификации в истории расширяются благодаря применения математических методов. В этом случае можно восстановить утраченную историческую информацию… И эта восстановленная информация или может быть использована в целях верификации, или же, благодаря получению дополнительной информации, другие содержащиеся в исторических источниках сведения приобретают новую свидетельскую ценность и дают возможность верифицировать сделанные выводы».

Участники дискуссии постоянно обращаются за примерами к анализу исторического процесса и постоянно сталкиваются с тем, что его структура изучена весьма слабо, в силу чего и уровень теоретизации данного направления достаточно низок. И тем не менее параллельно с ходом дискуссии появляются новые конкретно-исторические исследования в этом направлении, причем в плане историко-культурных и историко-социальных исследований разработки касаются трех основных вопросов: 1 – атрибуция текстов, выявления авторского стиля; 2 – модели поведения отдельных лиц и коллективов в социально-политической истории; 3 – реконструктивные модели концепций историков и исторических персонажей.

Интересные наблюдения можно сделать при сопоставлении исторических работ с применением методов моделирования отечественных и зарубежных авторов. Совпадая в целом по направлениям, они существенно различаются по целям создания моделей. Если западные историки видят в модели интерпретируемый результат, то отечественные ученые оценивают ее как инструмент в ходе дальнейшего исследования. В то же время западными историками поднимаются вопросы, связанные с методологическими проблемами моделирования в истории: о необходимости совмещения логических концепций и моделей, построения теоретической базы и качественной модели явления, формирования и проверки гипотез, о специфике моделирования в исторических исследованиях.

Все исследователи, высказывавшиеся по этому поводу, согласны в том, что модели математической должна предшествовать модель качественная. Более того, указывается на чрезвычайно важную роль последней не только в процессе моделирования, но и в историческом исследовании вообще. В то же время сложилась парадоксальная ситуация: существуют работы, посвященные анализу традиционных методов исследования, посвященные методам математического моделирования (как в исторических исследованиях, так и вне связи с ними), историография же проблем качественного моделирования поразительно скудна. В этом контексте представляется весьма уместным следующее ироничное замечание: «Создание АСУ обычно начинается с того, что приобретается машина и создается для нее обслуживающий штат. А остальное? Остальное приложится. Была бы машина! „Тогда пойдет уж музыка не так, у нас запляшут лес и горы!“ Ну и что же? Машина есть, программисты работают, рулоны бумаги текут, а лес и горы не пляшут! Надо прямо смотреть в глаза фактам и признать, что применение математических методов не полезно, а вредно до тех пор, пока явление не освоено на гуманитарном уровне».

Однако какие же основные теоретико-методологические проблемы выявились в ходе применения математических методов в исторических исследованиях? Базовыми являются три: 1 – что именно считать, т.е. что является единицей измерения исторического процесса; 2- какова структура исторического процесса; 3 – что такое закономерности в истории, какова их типология и принципы соотношения. Естественно при этом, что первая проблема является исходной. К ее анализу мы и обратимся в следующем параграфе.

2. «Единицы счета» в исторической науке – проблемы измеряемости и сопоставимости

Выявление «единиц счета» в историческом исследовании нуждается в большой осторожности. Поскольку почти все исторические события и ситуации не являются в строгом смысле повторяющимися и могут в некоторых случаях характеризоваться как уникальные, выявление оснований, на которых эти события или последовательности событий рассматриваются как обладающие общими признаками «класса», требует тщательной критической оценки. В противном случае количественный исторический анализ может оказаться просто более систематизированным способом делать ошибочные выводы.

Поэтому прежде, чем перейти к анализу «единиц счета» в историческом исследовании, отмечу, что в определенном смысле эта проблема на сей день не рассматривается как актуальная. Дело в том, что из сделанного мною обзора 275 статей, посвященных применению комплексных, в том числе и математических методов в исторической науке, в 49 рассматривались социологические параметры, в 50 – экономические, в 74 – археологические, в 60 – текстовые. 11 статей были посвящены историографии, 26 – теории и методологии, причем основной упор делался именно на проблемах математического характера. И только в 5 статьях рассматривается собственно исторический процесс. Выше я уже пыталась показать, почему это происходит. Сейчас повторю лишь некоторые моменты.

В социально-экономических работах измеряемые параметры даны наглядно объем производства, величина налога, цена на продукцию и пр. При этом и единицы измерения вроде бы очевидны – рубли, гектары, миллионы тонн. Правда, здесь есть свои тонкости и нюансы, но чисто внешне и измеряемость, и единицы измерения в этой области исторической науки представляются очевидными.

В исследованиях по археологии эта очевидность еще более зрима. Ведь перед археологом есть вполне конкретный материальный предмет – амфора, наконечник стрелы, бусы и пр. Есть и линейка или штангенциркуль. Так почему бы не измерить? Конечно, это я упрощаю – в погребениях основной массив состоит из признаков не измеряемых – поза погребенного, устройство могилы и т. п. – но ведь математики умеют работать и с качественными признаками… Вопрос в другом – какой исторический процесс при этом изучается и измеряется? Иногда исследователи пытаются ответить на него, но это получается, как правило, чисто механическое сопоставление – изменение в наборе украшений с изменением этнического состава населения; структуры могильника с социальной (или имущественной) структурой общества и пр. Но ведь все же генеральное направление поиска лежит в иной плоскости – какие именно исторические процессы отражены в процессе эволюции, например, форм керамики? И отражены ли вообще какие-либо… Но археологически изучаются прежде всего эпохи, слабо документированные или вообще не документированные письменными источниками, поэтому корректное решение поставленного вопроса требует разработки некоего нового подхода. Некоторое время назад я в качестве эксперимента попробовала соотнести вещественные комплексы из выселенных квартир в домах, идущих на снос или капитальный ремонт, и социально-демографические характеристики их бывших владельцев. Эксперимент носил чисто прикидочный характер, но его результаты поразили меня в одном: соотносимость вещественных комплексов и социально-демографических характеристик настолько зыбка и туманна, что для выведения ее на уровень если не корректных интерпретаций, то хотя бы грамотного формирования гипотетики требует тщательного и продолжительноготруда. А пока археологи измеряют амфоры.

Представительность в выборке статей, основанных на анализе текстов, тоже достаточно понятна и выше ее причины уже рассматривались. В принципе, в основе – та же «очевидность» единиц измерения – буква, слово, предложение. В рамках данной работы представляется интересным то обстоятельство, что при изучении текстов на содержательном уровне единицей измерения часто служит либо описание события в целом, либо упоминание о его субъекте, объекте, указание на обстоятельства времени или места. Иначе говоря, в основании в той или иной степени присутствует событие или, точнее, некое действие, акт деятельности.

Достаточно много статей построено на анализе социологических параметров. Не вдаваясь сейчас в тонкости методологических проблем социологии и демографии, отмечу, что условно социологические характеристики можно разделить на объективные и субъективные. К первым относятся пол, возраст, профессия, образование и т. п. Они являются непосредственным следствием неких событий – рождения, завершения образования, вступления в брак – и фиксируются в соответствующих документах. Вторые же представляют собой мнения и представления людей по определенным вопросам. Сопоставление характеристик первой и второй групп позволяет выявить закономерности их соотношения, т. е. каким социальным группам какие пристрастия свойственны. Конечно, и здесь я, с одной стороны, упрощаю, а с другой – опираюсь лишь на один тип социологического исследования.

В реальном социологическом обследовании присутствуют и вопросы типа «Сколько книг Вы прочли в течение последнего месяца?» или «Кто из современных художников Вам нравится?» – такого рода вопросы, вернее, ответы на них предполагают два варианта – отражение реальных событий (количество прочитанных книг, знакомство с творчеством художника и его оценка) и отражение общезначимых установок (сколько книг должен прочитать «хороший человек», творчество какого художника должно ему нравиться) вне зависимости от того, насколько сам анкетируемый им следует. Эта ориентация на нормативную систему данного общества весьма важна для нашего исследования, и я к ней еще вернусь в следующих главах. Пока же отмечу, что и в социологическом исследовании базовой «единицей счета» является событие.

Теперь обратимся к тем пяти работам, которые посвящены непосредственно изучению исторического процесса. Две из них – В. М. Сергеева и В. Л. Цымбурского и А. Н. Баранова – рассматривают детерминанты наступления события в виде представления о целях, задачах, интересе и пр. противоборствующих сторон в конфликте. Они убедительно показывают, что эти детерминанты входят в нормативную систему общества.

З. В. Гришина и В. П. Пушков основывают свои выводы на анализе читательских запросов (требований), т. е. тоже неких актов деятельности.

Таким образом, для изучения исторического процесса выбирается либо событие, действие, акт деятельности, либо его детерминанты. (Одна неназванная здесь статья – моя, но ее основное содержание будет изложено в последней главе данной работы).

Особый интерес вызывает уже упоминавшаяся монография А. С. Гусейновой, Ю. Н. Павловского и В. А. Устинова. В ней анализируется целый комплекс показателей – и экономические (динамика казны), и социальные (численность определенных слоев населения), и демографические, однако общая структура подвязана опять-таки к событийной канве – Никиеву миру, сицилийской экспедиции и пр.

Все это заставляет нас обратиться к анализу понятия «историческое событие» и его соотношению с базовыми понятиями исторической науки.

Глава 2. ИСТОРИЧСКИЙ ФАКТ И КОНКРЕТНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ЗАКОНОМЕРНОСТЬ

РЕФЛЕКСИЯ ИСТОРИКОВ

С тех пор, как к сер. XIX в. был в основном собран базовый фактический материал и должен был начаться следующий этап развития науки – этап осмысления и обобщения собранного – историческая наука, как это ни парадоксально, существенно не изменилась. Конечно, время от времени вводятся новые виды источников – например, кино- и фотоматериалы, – применяются новые методы исследования – статистико-математические, геофизические и др. – но задачи, форма и глубина их постановки остаются прежними – сугубо повествовательными, информационными. Правда, в к. XIX – н. XX вв. мощный толчок к развитию отечественной исторической науки дал исторический материализм, заставивший историков обратить свое внимание на такие темы, как изучение классов и классовой борьбы, общественно-экономических формаций и т. п. Однако сменилась, по существу, только содержательная интерпретация, глубина же осмысления и обобщения фактического материала остались, увы, на прежнем уровне. Исторический материализм присутствовал в конкретных исследованиях преимущественно набором цитат и общих мест.

Как представляется, причина такого положения – в глубоком разрыве между конкретным, фактологическим уровнем исторического исследования и его общеметодологическим основанием. Отсутствие между ними переходного этапа – конкретно-исторической методологии в развернутом виде – и приводит к торможению, а вернее, препятствует поступательному развитию исторической науки. Конечно, нельзя сказать, что проблемы конкретно-исторической методологии совершенно не затрагиваются в работах отечественных историков и философов, но практически ни для одной из ставящихся проблем не достигнуто однозначного решения.

Среди направлений теоретико-методологических исследований в исторической науке можно выделить два наиболее дискуссионных и наиболее значимых. Из работ по теоретико-методологическим проблемам, опубликованных в СССР за последние 30 лет его существования, более одной шестой части посвящено разработке вопросов о конкретно-исторических закономерностях и о «квантах» исторического исследования – исторических фактах (см., например, далеко не полную библиографию по философским и методологическим проблемам за 1956 – 1981 гг. конце книги). Интересно, что эти два вопроса расположены как бы на противоположных полюсах исторической науки, фиксируя нерешенность проблем как атомарного, элементарного уровня исследования, так и теоретико-обобщающего.

1. Исторический факт: уникальное и всеобщее

В принципе, любая наука на определенном этапе своего развития решает вопрос о выделении элементарного научного события, «атома» научного исследования. Этот вопрос важен прежде всего для выявления общих закономерностей, построения типологии и других не менее важных направлений научной деятельности. Вполне понятно, что задачи подобного типа могут решаться только при наличии неких сравниваемых, а следовательно, сопоставимых элементов.

Раньше других приступили к выделению элементарного научного события представители естественных наук. И это понятно: имея зачастую в качестве основного объекта один и тот же фрагмент объективной реальности, например, некое физическое тело или биологический организм, химики, физики, биологи изучают его в совершенно разных аспектах, относительно совершенно разных процессов. Для разграничения наук и необходимо прежде всего выделение элементарного научного события.

Элементарное научное событие определяется как минимальный фрагмент объективной реальности, сохраняющий все существенные черты и свойства, изучаемые данной наукой. Таким образом, в элементарном научном событии совмещаются онтологическое и гносеологическое начала: с одной стороны, данный фрагмент обладает реальным существованием, а с другой стороны, он рассматривается в строго определенном аспекте, акцентирующим внимание на одних его характеристиках и отбрасывающим другие.

Примером выделения минимального фрагмента, сохраняющего все существенные черты и свойства, может служить ситуация в лингвистике: «Единство звукового (материального) элемента и значения (идеального элемента) образует специфическую единицу, или элемент, языковой системы. Такой элемент воплощает в себе два начала – материальное и идеальное».

Весьма важным представляется понимание элементарности в современной физике элементарных частиц и в ядерной физике. А. Л. Симанов отмечает, что элементарность следует понимать «как момент устойчивости, тождественности, самостоятельности, выделяемый в процессе нашего познания».

Естественно, что аналогичное элементарное научное событие должно быть в обществоведении в целом и в исторической науке в частности. И действительно, такие словосочетания, как «историческое событие», «социальное событие» встречаются в литературе, однако, как правило, не определяются.

Исключением является следующее высказывание: «исторические события – это прежде всего уникальные действия, происходящие в определенном месте, в определенное место и при определенных обстоятельствах». Но и это определение не слишком функционально.

В то же время необходимость выявления элементарного исторического события явно назрела. Если учесть, что большинству имеющихся в историографии определений истории свойственна модификация следующей формулировки: «история – это наука о прошлом, изучающая объективные закономерности человеческой деятельности», ее задачей является воспроизведение и представление реального процесса исторического развития человеческого общества, или данного общества, или отдельных сторон и процессов общественной жизни – экономики, социальной структуры, искусства, науки, философии, политики, религии и т. д. – как взаимосвязанный, причинно-детерминированный и закономерный процесс в его конкретном многообразии, то понятно, что без такого «атома» исследования ей просто не обойтись.

Что же должно представлять собой «элементарное историческое событие»? Поскольку «гуманитарные науки изучают ничто иное, как различные формы социального подражания, различные традиции», а в основе подражания лежит способность человека действовать по образцам, то элементарное историческое событие может быть определено как воспроизведение образца. «Любой поступок, любая акция человека в обществе выступает как актуальный или потенциальный образец, как норматив, который может порождать или порождает последующие реализации».

Но это наше, скажем так, умозрительное построение. Присутствует ли подобный элемент в рассуждении самих историков? В развернутой форме, в виде определения – нет. Более того, употребление словосочетания «историческое событие» носит, как правило, характер обыденного. И тем не менее в исторической науке давно и активно идет дискуссия по сути именно об элементарном историческом событии, а по форме – об историческом факте.

Дискуссия по поводу исторического факта уходит корнями еще в к. XIX в., когда историческим фактом считалось документированное событие, выступающее как объективный и единственный источник исторических знаний, неделимый, обособленный от других фактов, неизменный по содержанию. В н. ХХ в. исторический факт стал отождествляться с фактом культуры, а затем произошло разделение фактов действительности и фактов науки.

На сей день можно выделить три основные трактовки исторического факта: 1 – как объективного события, явления прошлого; 2 – как следов прошлого, образов, запечатленных в исторических документах; 3 – как гносеологической категории.

В. А. Дьяков приводит шесть толкований исторического факта в работах польских историков: 1 – фрагмент исторической действительности, находящийся в определенных пространственно-временных рамках и обладающий материальностью; 2 – объективно существующее явление реальной действительности; 3 – как самостоятельный общественно-исторический факт может выступать исторический источник; 4 – нечто конкретное, реально существующее (люди, вещи, события) в противоположность различным вымыслам, фикциям и заблуждениям; 5 – всякое проявление жизни человека; 6 – научная конструкция.

Большое внимание анализу исторических фактов уделил А. С. Уйбо. Он отмечает, что «фактологический базис исторической теории образует информация, относящаяся к ее предметной области, полученная из исторических источников при помощи правил оперирования». При этом исторические источники, несущие информацию, не изменяются, но изменяется тезаурус, или объем знаний о предметной области, к которой эта информация относится, и о системе знаков, при помощи которой она передается.

С другой стороны, не менее хорошо известно, что исторические теории отличаются друг от друга как по составу рассматриваемых фактов, так и по их организации.

А. С. Уйбо считает, что в составе фактологического базиса исторической теории можно выделить как исходные, инвариантные факты, не связанные непосредственно с данной теорией, так и вторичные, признание истинности которых вытекает из этой теории. Уточняя свою позиции, он отмечает, что что исторические факты не могут рассматриваться как полностью независимые и неизменные; выделение предпосылок, с признанием истинности которых связано получение исторических фактов, показывает, что последние всегда зависят от тех или иных теоретических положений. Некоторые предпосылки имеют универсальный характер, т. е. обязательны для любой научной теоретической теории, как, например, требование опираться на подлинные источники и применять адекватные правила оперирования; другие являются специальными, т. е. применяются в одной или нескольких исторических теориях.

Факты, опирающиеся на универсальные предпосылки, можно рассматривать как независимые от любой данной исторической теории, как инвариантные, поскольку эти предпосылки, а стало быть, и сами факты сохраняются при переходе от одной теории к другой.

При этом А. С. Уйбо в качестве примера исторических фактов-универсалий называет восстание Пугачева, Октябрьскую революцию. Отмечу, что данное построение автора не бесспорно – на мой взгляд, любой факт зависим от теории, вопрос лишь в том, от теории какого уровня. Впрочем, об этом ниже.

Знаменательно, что исследователями очень редко фиксируется внимание на критериях выявления исторического факта. Упоминается лишь его хронологическая завершенность. Но что такое «хронологическая завершенность»? Введение такого критерия предполагает взгляд на исторический процесс как дискретный ряд исторических фактов, взаимосвязанных, правда, и взаимообусловленных, но тем не менее жестко отграниченных друг от друга. Уточним, что полной и абсолютной хронологической завершенности некоего явления или процесса во всех его проявлениях с онтологической точки зрения быть не может. Если же понимать такую завершенность как категорию гносеологическую, то тем более необходимо ее определение. Но именно его мне не удалось найти ни в одной работе.

Теперь нам предстоит доказать, что в дискуссии об историческом факте речь идет действительно об элементарном историческом событии, причем в виде воспроизведения образца. Сами же понятие образца довольно часто встречается в исторической литературе.

Однако, сколь бы не расходились мнения историков по другим вопросам, в одном они почти единодушны: исторический факт – результат действия человека или группы людей. А поскольку любая акция человека в обществе есть действие по образцу, то и любой исторический факт есть результат воспроизведения образца. Ю. П. Францев подчеркивает: «что такое оценка факта? Это вскрытие действительной связи, которая существует между тем или иным фактом и тенденцией развития исторической действительности. Не может быть научного подхода без того, чтобы факт, вновь добытый или добытый ранее, но неправильно освещенный, не был поставлен в связь с другими фактами и явлениями, сопоставлен с общими тенденциями развития истории».

Очень интересное определение исторического факта предлагает А. Я. Гуревич: исторический факт, «будучи продуктом обособления явления из потока исторической действительности и определенной типизации его, вместе с тем отличается от фактов других наук. Исторический факт – это абстракция такого рода, которая создана на основе применения общей категории к чувственному объекту, но, при сохранении индивидуальности последнего, абстракция, в которой не утрачено, однако, конкретное содержание события, отражаемого этим историческим фактом».

Для меня здесь важно имплицитное указание на относительность и искусственность выделения исторического факта из общего потока событий, его хронологической завершенности.

Что же касается отождествления исторического факта с элементарным историческим событием, то его возможность базируется прежде всего на постоянном сопоставлении этих понятий в трудах историков и даже их частичная взаимозаменяемость. Так, А. Я. Гуревич, В. С. Библер, И. С. Кон напрямую отождествляют, факт и событие. В. В. Косолапов, не разделяющий в целом эту позицию, пишет: «Исторический факт, единичный, поскольку историческое событие, его отдельные признаки, с которыми сталкивается историк в исследовании, представляются индивидуальными, неповторимыми». Мы еще вернемся к разговору об уникальности исторических фактов, а здесь хотелось лишь обратить внимание на тесную взаимосвязь понятий «событие» и «факт». Э. Карр считает, что историческим фактом является событие, правда, не всякое, а лишь исторически значимое. Возражая ему, Е. М. Жуков отмечает, что всякая объективная реальность есть исторический факт. Г. М. Иванов говорит, что исторические факты – события прошлого, реальность которых становится реальностью для нас только через исторические источники, а И. А. Гобозов пишет: «факт – это то или иное конкретное событие, требующее своего осмысления и объяснения в связи с широким социальным контекстом эпохи».

Имеющаяся путаница в терминах связана с неразличимостью исторического как элемента реального исторического процесса и исторического как элемента построения исторической науки. Исторический факт отличается от исторического события своей включенностью в науку, а от элементарного исторического события – связью с реальностью.

Следующий параметр элементарного научного события – его элементарность. Эта идея также не чужда историкам. В. В. Косолапов пишет: «В системе исторических знаний исторический факт – „квант“, т. е. наименьшая, неделимая частица социально-исторической информации о действительности». Ему противостоит мнение М. А. Барга об онтологической неисчерпаемости исторического факта. «На событийном уровне явлений исторические факты суть однопорядковые, однородные вехи. На уровне сущности очевидно, что сложность, емкость, объективное значение таких событий столь же разнородны, как необозримы и грани общественной жизни». Е. М. Жуков вообще размывает понятие уникальности исторического факта: «Существуют факты более простые и более сложные. Исторический процесс, представляя собой цепь взаимосвязанных фактов, сам по себе может рассматриваться как исторический факт». И далее: «Всякая объективная реальность есть исторический факт». Отметим, что из высказываний М. А. Барга и В. В. Косолапова можно сделать предположение о некоторой соотнесенности понятий исторического факта и исторического события в концепциях этих исследователей, однако форма этой соотнесенности ими не фиксируется.

Что касается требования сохранения в элементарном историческом событии существенных свойств, изучаемых историей, то оно присутствует чаще всего чисто прагматически: исторический факт и есть именно историческое событие.

М. Барг вводит критерий социальной значимости события, определяющий возможность рассмотрения его как исторического факта, оговариваясь, однако, что различные события могут быть равнозначны в контекстах определенных исторических срезов. И все же на данном, «атомарном» уровне исследования историческая, социальная значимость должна быть определена жестко. И путь к этому – через оценку широты и глубины воздействия данного явления на последующий ход исторического процесса – широты социальной и территориальной, глубины фундаментальной и хронологической. Изменчивость же социальной значимости исторического факта понимается здесь как ее динамика.

Анализ типов динамики социальной значимости показывает, что в хронологическом аспекте ей свойственные двухпиковые распределения, однопиковые ассиметричные – в основном, левосторонние, – и однопиковые относительно симметричные. Наиболее часто встречаются однопиковые относительно симметричные распределения, характеризующие процессы, в которых максимальная значимость результатов достигается постепенно и также постепенно угасает.

Однопиковые ассиметричные левосторонние распределения характерны для процессов, в которых максимальная значимость результата совпадает по времени с моментом его первого получения.

Аналогичные правосторонние распределения характерны для ситуаций с «непризнанными гениями», когда максимальная значимость отстает – и значительно – от момента первого получения результата.

Достаточно частое в истории явление – двухпиковые распределения. Классический пример здесь – значимость творений античных авторов в момент их создания и в эпоху Возрождения; Парижской коммуны – в момент ее существования и в период Октябрьской социалистической революции.

Изменчивость социальной значимости в территориальном аспекте схожа по структуре. Только значительно реже встречаются двухпиковые распределения. Однако рассмотрение изменчивости социальной значимости в территориальном аспекте приводит к постановке еще одного вопроса – о влиянии на социальную значимость результата действия условий его достижения. Дело в том, что при ближайшем рассмотрении динамики социальной значимости оказывается, что практически в любом случае она имеет дискретный характер, а не непрерывный, как следовало ожидать. В хронологическом аспекте это прежде всего деятельность, имеющая сезонный характер, в территориальном – ориентированная на городские или сельские условия, на климатические особенности, на состояние коммуникаций. Но это, так сказать, на уровне очевидности. Важнее то, что социальная значимость зависит от социальных условий – государственного строя, экономического положения и пр.

Социальная значимость может изменяться не только количественно, но и качественно, т. е. может изменяться ее содержание. Наглядный пример – значимость иконы как предмета культа и как произведения искусства. Этот пример очевиден и тем самым, быть может, затемняет смысл изменения содержания социальной значимости, который состоит в том, что любое событие имеет некую свою значимость в силу включенности в данную систему на определенном, вернее, определяющем уровне. Событие значимо постольку, поскольку оно является реализацией значимой идеи. С потерей же идеей своей значимости значимость события может либо резко уменьшиться, либо остаться на том же уровне за счет выдвижения на первый план некой другой идеи, реализацией которой оно тоже является. Отсюда можно сделать вывод, что устойчивость высокой значимости события прямо пропорциональна количеству идей, реализацией которых оно выступает.

Наиболее характерным примером могут служить так называемые канонические тексты, например Библия. Реализация в ней помимо религиозной идеи этических, эстетических, исторических и пр. идей делают ее устойчиво значимой даже при устранении изначально доминирующей религиозной идеи.

Таким образом, социальная значимость некоего события не есть величина постоянная. Отсюда вытекает, что схожие по всем прочим параметрам исторические факты в разных контекстах могут оказаться несопоставимыми по уровню значимости. А поскольку признание некоего акта действия историческим фактом, элементарным историческим событием, «атомом» исторического исследования требует для него определенного уровня социальной значимости, а именно – наличие для него опять-таки социально значимых последствий, то и состав «атомов» исторического исследования в каждом конкретном случае будет индивидуальным.

Важно еще одно. Принадлежность данного события к определенному типу событий еще не свидетельствует однозначно о его социальной значимости. Среди множества случаев заболевания эпилепсией за время существования нашей цивилизации лишь единицы имели социальные последствия, т. е. обладали социальной значимостью, как, например, заболевание царевича Димитрия. Неоднозначно решается и вопрос о типологии исторических фактов. М. А. Барг говорит о фактах экономических, политических, социальных и пр., Г. М. Иванов разделяет факты действительности и факты сознания. Есть и другие классификации. Указывая на пространственно-временную и содержательную отграниченность единичного исторического факта, В. В. Косолапов считает ее абсолютной, а М. А. Барг рассматривает как момент непрерывности, как величину постоянную.

Итак, дискуссия об историческом факте есть по сути дискуссия об элементарном историческом событии, причем достаточно часто оно понимается как воспроизведение образца. Наиболее четко причины этого указаны Ю. И. Боканем и А. Н. Антоновым: «мы рассматриваем человека как включенного в различные социальные общности. Понятно, что такая включенность может быть обеспечена за счет того, что личность следует определенным ценностям, нормам, присущим тем или иным общностям, осознает себя в качестве гражданина страны, специалистом в определенной профессии, членом трудового коллектива.

Для каждого очевидно, что человек всегда живет в коллективе, в некой микрогруппе, и, находясь в нем, желает он того или нет, так или иначе он обязан соотносить свои действия с установками, с правилами, присущими данному коллективу. В то же время данный индивид является и представителем определенной профессии, национальности, определенного класса, и все это отражается в его сознании в результате следования определенным стереотипам деятельности, традициям, характерным для данных общностей людей».

Однако при этом остается открытым вопрос о том, почему же все-таки данное понимание элементарного исторического события остается непроявленным. Как кажется, причины этого кроются в устоявшейся традиции определения исторических фактов как уникальных. К рассмотрению правомерности такого определения мы и перейдем.

Традиция фиксировать внимание на уникальности исторических событий и, более того, только уникальные события считать историческими, идет из глубины веков. Н. И. Кузнецова отмечает, что «Геродот дал образец записи в социальную память неповторимого события гражданской жизни». Если учесть, что Геродот – отец истории, то можно сказать, что история с рождения связана с понятием неповторимости. Правда, в понятиях неповторимости и уникальности нет полной тождественности, однако значительная общность их семантических полей стимулирует осознанную или имплицитную тенденцию подмены первого вторым. Выше уже приведены рассуждения на этот счет В. В. Косолапова, и если в работах по методологии истории ему противостоят мнения М. А. Барга, различающего факты уникальные и массовые, и И. А. Гобозова, считающего, что «если в распоряжении ученого оказывается недостаточное количество материалов по исследуемому историческому факту, то он путем его сопоставления со сходным фактом может получить необходимое знание о данном факте. Допускается сравнение близких по времени и пространственному расположению событий и фактов, а не вообще любых фактов», в которых признается если не абсолютная, то относительная не-уникальность некоторых из них. Но декларативные утверждения в конкретных исследованиях более категоричны: Слово о полку Игореве – уникальный памятник древнерусской литературы, изобретение книгопечатанья, убийство Генриха IV – уникальные события…

Но может ли вообще быть историческое исследование, если его элементарные события уникальны? По всей вероятности, нет. По мнению П. Гардинера, «уникальные действия… не могут быть подведены под общие законы». Во всяком случае, все методики исторического исследования построены на сопоставимости и сопоставлении исторических событий. Авторство уникальной Повести временных лет устанавливается либо на основании сопоставления ее с Житием Феодосия, написанного Нестором, либо на сходстве идейных позиций автора Повести временных лет и первого киевского митрополита Илариона. Вопрос о подлинности уникального Слова о полку Игореве решается, в частности, на базе его сравнения с летописями, сохранившими аналогичные обороты и даже сходные ошибки переписчиков. И уж совершенно обычным является анализ влияния рассматриваемого исторического события на все последующие. Так, В. И. Вернадский пишет: «историк не может выдвинуть вперед изучение фактов или идей, по существу более важных, широких или глубоких даже в тех случаях, когда он может уловить их значение, если только эти факты не оказали еще соответствующего влияния на развитие научной мысли. Он должен явиться строгим наблюдателем происходивших процессов, он должен останавливаться только на тех явлениях, которые уже отразились определенным, явно выразившимся образом, влияние которых может быть прослежено во времени». Речь здесь идет об истории науки, но высказывание может быть распространено и на всю историческую науку. Имплицитно эта тема, т. е. требование, чтобы историческое событие служило образцом для последующей деятельности, присутствует в дискуссии о значимости исторического факта.

Таким образом, рефлексия историков представляет исторический процесс в следующем виде: происходит некое уникальное историческое событие, которое становится образцом для ряда последующих событий. Затем происходит новое уникальное событие и так далее. Как я пыталась вкратце показать, такая ситуация отсутствует в конкретных исторических исследованиях, целиком построенных на сравнении и сопоставимости событий. Однако заметно и то, что упор в них делается все-таки на функционировании данного события как образца для последующих, но не как воспроизведение образца событий предшествующих.

Как кажется, причины этого хорошо указал В. И. Вернадский, который дал объяснение появлению «уникальных» открытий в науке: «эти открытия делались в среде, далекой и чуждой обычным организациям ученой или общественной работы. Они делались людьми, находившимися вне общества того времени, вне круга тех людей, которые, казалось, строили историю человечества, создавали его мысль. Они делались простыми рабочими, ремесленниками, почти всегда не получавшими обычного в то время образования… делались людьми – изгоями общества, выбитыми из колеи… На смену погибавшему мировоззрению шло новое и несли его люди, имевшие свои корни в незаметно выросших, наряду с тогдашними научными организациями, формах». И опять-таки это наблюдение можно распространить на всю историческую науку.

Следовательно, даже в тех случаях, когда некое явление представляется нам не имеющим корней, не имеющим предшественников, это означает всего лишь, что мы их не знаем.

2. Конкретно-исторические закономерности и формы их проявления

Не менее остро на сей день стоит вопрос об одной из основных целей исторического исследования – выявлении конкретно-исторических закономерностей. М. А. Барг отмечает, что в качестве открыто сформулированного вопроса методологии истории эта проблема была поставлена позитивизмом. В его рамках проводилось различение обобщающих общественных наук и описательных. К последним относилась и история, задачей которой признавалось «объяснение через закон». Затем, однако, в буржуазной исторической науке возобладала тенденция к отказу от признания существования конкретно-исторических закономерностей, олицетворением которой можно считать В. Дильтея. В ее же русле находится и противопоставление номотетических и идиографических наук: «первые учат тому, что повторяется, последние – тому, что было однажды». Уильям Дрей занимает промежуточную позицию, говоря о том, что для истории характерны «слабые» законы и законоподобные утверждения в рамках индивидуального события.

Однако и среди исследователей, занимающих другую позицию, признающих существование конкретно-исторических закономерностей, нет единства. Ряд исследователей склонен отождествлять конкретно-исторические и общесоциологические закономерности. Другие же утверждают, что между ними есть разница. М. А. Барг считает, что она проявляется в уровне исследования: если социологические законы описывают исторический процесс на уровне всеобщего, то конкретно-исторические закономерности – на уровне особенного. По его мнению, «законы, изучаемые исторической наукой, задают и объясняют весь спектр отклонений регионального (локального) исторического процесса от „должного“, его социологического течения». В принципе, близко к нему и мнение В. Ж. Келле и М. Я. Кальвазона: «исторический материализм не может… ограничится лишь анализом общих законов, выражающих единство исторического процесса, его общую направленность, выявляющих его внутреннюю логику. Чтобы служить познанию конкретной истории, теория должна, во-первых, объяснить ее многообразие и, во-вторых, раскрыть диалектику единства и многообразия исторического процесса».