Оживший покойник
Анатолий Леонов
Исторический детектив, мастерски написанный известным культурологом, поражает точностью деталей, притягивает загадочной атмосферой действия. Читателя ждет крутой сюжет, новые знания из истории православия в эпоху Смутного времени. Автор, Анатолий Леонов, известен в России, Америке, Австралии и Европе. Его книги переведены на немецкий, румынский, венгерский, итальянский, шведский и японский языки. 1620 год. Инок Феона спешит в Покровский монастырь на крещение сына царского родственника Глеба Морозова. Все проходит по чину, но после службы и праздничной трапезы молодой отец неожиданно умирает. Гости и монахи в ужасе: как такое могло случиться? Теперь не миновать царского гнева… Не теряется только один отец Феона, он же в недалеком прошлом руководитель русского уголовного сыска воевода Григорий Образцов. Самое время вспомнить былые навыки и по горячим следам раскрыть это злодейское преступление…
Анатолий Леонов
Оживший покойник
Леонов Анатолий Олегович
Моей ЮЮ!
Отец Феона
Книга первая.
«Оживший покойник»
Часть первая
За две недели до описываемых событий.
Под покровом ночи в Предтеченский придел[1 - Дополнительный алтарь в храме, как бы приделанный к основному алтарю.] Покровского собора Авраамиево – Городецкого монастыря сопровождаемые церковным пономарем, вошли настоятель обители, архимандрит Паиссий, монастырский келарь отец Геннадий и два инока Фотий и Ермолай. Иноки несли с собой заступы и лопаты. Пройдя к иконостасу, монахи стали истово молиться и класть поклоны, в то время как церковный пономарь разжигал лампады и свечи перед хмурыми ликами святых. Мглу и мрачную таинственность придела сменили яркий свет и торжественное великолепие церковного убранства совсем недавно обновленного собора, в котором даже олифа на досках не везде еще успела высохнуть и потемнеть, а сусальное золото окладов и церковной утвари слепило глаза свежестью и новизной. Закончив с молитвами, монахи во главе с настоятелем стали совершать странные действия, молча отмеряя шагами некое условленное расстояние на полу то от одной, то от другой стены придела, простукивая доски черенками принесенных с собой инструментов. Скоро стало очевидно, что делали они это бессистемно, скорее надеясь на везение или постороннюю помощь, которая и была явлена им в лице старого схимника Нектария, введенного в придел двумя молодыми послушниками, благоговейно и трепетно поддерживавшими его под локти. Войдя в придел Нектарий, уверенно пошел к солее справа от Царских врат иконостаса и, ударив пару раз посохом по доскам пола, указал в конкретное место:
– Здесь он. Тут вскрывайте.
– Это точно, отец Нектарий, не путаешь? –архимандрит Паисий заглянул под глубокий куколь[2 - Монашеский головной покров.] схимника. Нектарий, разгладив на груди расшитый черепами и крестами аналав[3 - Принадлежность облачения монаха великой схимы.], подошел к пилону храмового свода, у которого стоял большой медный подсвечник и, поправив одну из покосившихся в нем свечей, проскрипел высоким, дребезжащим голосом:
– Стар я, отец наместник, могу забыть, о чем мы с тобой после вечерни говорили, а то, что пятьдесят лет назад было, помню, как вчера.
Архимандрит кивнул головой и повернулся к инокам:
– Приступайте, братья. С Богом!
Фотий и Ермолай, засучив рукава подрясников, принялись заступами вскрывать деревянные доски пола. Свежие, всего год назад положенные полы скрипели и плохо поддавались усилиям монахов. Кованные железные гвозди нехотя вылезали из дубовых досок. Наконец раздался характерный хруст, и сломанная доска отлетела в сторону алтаря.
– Осторожно, там! Иконостас не повредите, ироды! – недовольно бросил монастырский келарь, отец Геннадий, чье естество изнывало от происходящего и уже подсчитывало, во сколько монастырской казне обойдется восстановление сломанного и разрушенного. Впрочем, вслед за первой доской далее дело пошло веселее. Вскрыв пол на полторы сажени, Фотий и Ермолай взялись было за лопаты, но их лезвия тут же уперлись во что-то твердое. Ермолай упал на колени и руками расчистил землю под собой.
– Отец наместник, тут колода старая с телом! Она что ли?
Архимандрит Паисий вопросительно посмотрел на схимонаха Нектария:
– Ты же говорил, что он не меньше, чем на полсажени в глубине лежит? А тут и пары вершков не наберется.
Нектарий заглянул во вскрытый склеп, и изрёк скрипуче, указывая дрожащим заскорузлым пальцем на иноков с лопатами:
– Пусть братья расчистят колоду. Да свету больше. Плохо видеть стал, однако.
Фотий с Ермолаем и примкнувшие к ним послушники, приведшие Нектария в храм, быстро очистили найденный гроб и придвинули ближе к могиле пару тяжелых подсвечников, усеянных десятками зажженных свечей. Светло стало как днем. Спустившись при помощи помощников на край выкопанной могилы, схимник утвердительно кивнул головой и сказал спокойно и убежденно:
– Он это – преподобный Авраамий Галичский[4 - Святой Русской Церкви, ученик Сергия Радонежского. Умер: 20 июля 1375 г.]. Такой же, как и пятьдесят лет назад, когда его мощи в первый раз обретены были. Только колода еще сильнее прогнила. А тело-то нетленно осталось!
Архимандрит Паисий и келарь Геннадий, присев на корточки, внимательно осмотрели старую колоду, ветхое дерево которой зияло огромными дырами.
– Смотри, отец Геннадий, и правда, нетленные! – удовлетворенно произнес архимандрит, указывая келарю на землисто-черную сухую руку преподобного Авраамия, проглядывающую из такой дыры, а так же на острые скулы, с редкой седой бородой видневшиеся из другой.
– Это чудо, отец наместник! Ко дню обретения мощей святой сам пожелал выйти к нам из плена склепа своего! Вот благодать-то! – радостно сверкая глазами, ответил отец Геннадий, закрывая старую колоду атласной, расписной паволокой.
Архимандрит Паисий молчаливо согласился со своим келарем и, перекрестившись на образ Спаса, произнес для всех окружающих:
– Завтра после заутренней и крестного хода перенесём мы мощи преподобного в драгоценную раку, что боярин Борис Салтыков[5 - Двоюродный брат царя Михаила Фёдоровича, имевший огромное влияние на него до возвращения из плена патриарха Филарета. Дворянин московский и воевода, затем боярин.] из Москвы прислал, а сейчас спаси Христос, братья! Идите почивать с Богом!
В конце третьей ночной стражи[6 - Три часа ночи.]. Задолго до заутренней службы, чуткий сон архимандрита Паисия был нарушен тихим чтением молитвы снаружи его личных покоев:
– Молитвами святаго Владыки нашего, Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй нас!
Паисий легко поднялся с жесткой дощатой лежанки, которой он не изменял никогда, несмотря на свой высокий духовный сан и благородное происхождение.
– Аминь! – произнес он спокойно и буднично, разрешая пришедшему войти. В след за этим в дверь кельи, неловко переступая с ноги на ногу, проник отец келарь и, перекрестившись на иконы в красном углу, загнусил неестественным для себя голосом:
– Доброго здоровья, отец наместник! Как почивали?
– Доброго, доброго…
Паисий, неспешно зажег лучину от едва горящего фитиля масляной лампадки.
– Зачем пришел, отец Геннадий? Дело, какое срочное или случилось чего?
Келарь скривил кислую мину на испуганном лице и прошептал:
– Беда, отец Паисий, преподобный Авраамий исчез!
– Что значит, исчез? – перевел на него недоумевающий взгляд архимандрит. – Встал и ушел?
– Не знаю, отец наместник, – пролепетал келарь, вытирая пот со лба, – пономарь из Покровского собора прибежал, говорит, что могила преподобного пуста стоит…
Подобрав полы рясы, архимандрит Паисий почти вприпрыжку вбежал в Предтеченский придел Покровского собора. Следом за ним, тяжело дыша и держась рукой за сердце, туда почти заполз тучный отец Геннадий. Внутри их уже поджидал соборный пономарь Петр по прозвищу Развисляй с чернецами Фотием и Ермолаем.
– Ну? – с ходу задал им вопрос архимандрит, тревожно оглядывая помещение. Пономарь молча кивнул головой на покрытый расписной паволокой склеп преподобного Авраамия.
– Что? – недоуменно развел руками ничего не понимающий Паисий.
Фотий и Ермолай, откинули покрывало, с могилы святого открыв зияющую пустотой яму в полу.
– И где колода с телом? – спросил Паисий, почему-то конкретно инока Фотия
– Не ведаю, отче… – испуганно признался чернец, нервно потирая руки, – когда мы пришли, все так уже было…
– И как глубока яма?
– Глубока, – покачал головой Фотий, – брат Ермолай лопатой мерил, до дна не достал.
Паисий постоял в задумчивости и бросил ком земли вниз, в могилу. Снизу послышался звук удара о деревянную преграду.
– Она там, – произнес Паисий, нахмурив брови.
– Кто? – недоуменно переспросил Фотий
– Никто, а что, – сдержано объяснил настоятель, но желваки на его скулах заходили весьма красноречиво. – Колода там, на дне!
Иноки замерили глубину ямы куском веревки. Получилось более двух саженей[7 - Са?жень, или саже?нь – старорусская единица измерения расстояния равная 2,16 метра.]. Доставать старый, прогнивший гроб с такой глубины было занятием весьма рискованным. Пришлось отцу-келарю привлечь несколько трудников, работавших в тот ранний час на хозяйственном дворе обители. Пока трудники и монахи решали, что предпринять, в храм привели схимника Нектария. На этот раз он был молчалив и взволнован. Посмотрев на происходящее, он подошел к Паисию и сказал ему то, о чем в то время, наверное, думали все присутствующие в храме.
– Знак это, отец наместник. Воля святого Авраамия. Не хочет он, что бы его мощи обретены были!
– Глупости, – отмахнулся архимандрит, – ерунду несешь, отец Нектарий! Наверняка этому есть более разумное объяснение, чем твое.
В это время из могилы раздались душераздирающие вопли и мольбы о спасении. Иноки Фотий и Ермолай, на веревках спущенные на дно склепа, иступлёнными криками взывали о помощи. Когда их срочно подняли наверх, то Фотий был уже без сознания, а Ермолай едва подбирая слова, рассказал, что как только ноги его коснулись дна, так услышал он посвист ужасный, от которого закружилась голова и вмиг подкосились ноги, а все кости и суставы наполнились такой болью, что терпеть ее не стало никакой мочи. Пришедший в себя Фотий подтвердил слова своего товарища, заявив, что испытал то же самое.
– Глупости, значит? Ерунда? – ехидно проскрипел Нектарий, глядя в глаза Паисию.
– А вот им, наверно, так уже не кажется! –кивнул он на двух испуганных, перепачканных землей монахов, сидящих у амвона напротив Царских врат и тихо что-то говоривших находящимся рядом трудникам.
– Да не могу я, отец Нектарий, так вот все взять и отменить, – раздраженно ответил архимандрит.
– Ты же знаешь, после Смуты и польского разорения монастырь наш на ладан дышит. Того и гляди монахи разбредутся кто куда, и удержать мне их нечем будет. Казна пуста и доходов почти нет. Святой Авраамий – это наша надежда. Всех нас. И твоя и моя и этих тоже, – кивнул он на Фотия с Ермолаем. – Через две недели церемония. Сам архиепископ едет, вельможи богатые подарки шлют. Другие монастыри частицы мощей преподобного просят, славу о нем по всему государству разнесут! Близок час, когда паломники нескончаемой рекой польются в обитель, и тогда монастырь наш оживет и окрепнет. А ты что предлагаешь? Чтобы я собственноручно зарезал курицу несущую золотые яйца? Да не будет этого никогда! Считай, что не было у нас с тобой этого разговора и все.
– Мне жаль тебя, отец Паисий, – сокрушенно качая головой, проскрипел старый схимник – Жаль…жаль, что веришь в судьбу, только когда это выгодно. Вот ты решил не обращать внимания на знаки и тем самым бросил вызов судьбе. Теперь жди, ибо она обязательно примет его!
Нектарий повернулся спиной к архимандриту и медленно, опираясь на посох, направился прочь из храма, не дожидаясь своих помощников. Паисий же, не удержавшись, продолжил спор:
– Судьба? Судьба – это не вопрос случая, а вопрос выбора. Ее не ждут, а создают!
Нектарий, не оборачиваясь, только махнул рукой и вышел за дверь. Тогда архимандрит подошел к притихшим монахам и трудникам и, не сильно скрывая свое раздражения, произнес:
– Ну чего вы расселись в храме Божьем? Продолжайте работать. Скоро уже заутреня и крестный ход. Вы должны все успеть к этому времени.
Глава 1. «Три инока»
В лето 7128 от сотворения мира[8 - 1620 г. от Р.Х.], в последний день Петрова поста[9 - Заканчивается в День Петра и Павла – 29 июня (12 июля).], едва первые солнечные лучи упали на дымящуюся, будто в закипи, гладь Чухломского озера, как на узкой дорожке, зажатой между дремучим лесом и болотистым берегом, появились трое облаченных в черные монашеские одежды. Впереди этого небольшого отряда шел уже немолодой, подтянутый монах, чью военную выправку и природную стать не могла испортить ни тяжелая, намокшая от росы мантия, ни заплечная торба, которую целиком закрывала наметка клобука, спускавшаяся до самого пояса. В руках монах держал длинную суковатую палку, но шел так легко и свободно, что едва ли нуждался в последней. Позади, поддергивая на ходу подрясник и поправляя на голове скуфейку, молодой послушник почти волок за рукав седого как лунь инока, из последних сил пытавшегося не отставать от своего более молодого товарища, что, несмотря на постороннюю помощь, давалось ему с изрядным трудом. Наконец старый чернец не выдержал, остановился, одним движением освободился от опеки послушника и, обняв двумя руками посох, взмолился, обращаясь к ушедшему далеко вперед монаху.
– Отец Феона, погодь немного. Что уж, загнал старика совсем. Помилосердствуй Христа ради!
Монах, которого старый инок назвал Феоной, резко остановился, снял с головы черную, отороченную красным кантом камилавку, обнажая длинные пряди пепельно-серебристых волос, и озадаченно посмотрел на отставших спутников.
– Так чего ж, отец Прокопий, – произнес он низким, слегка хрипловатым голосом. – Я подумал, может еще, на службу поспеем. Обитель-то, вон она, совсем рядом! – махнул он рукой перед собой.
Словно в подтверждение, со стороны, указанной монахом, призывно зазвучал торжественный колокольный звон. Услышав его, отец Феона, не обращая внимания на некошеную, мокрую от утренней росы траву, встал на колени, истово осеняя себя крестным знамением. Его «породистое» лицо, оставаясь внешне суровым, светилось иноческой кротостью и благородством. Видно, молитва была ему в радость. Рядом с ним клали земные поклоны на золоченые купола церквей Авраамиево-Городецкого монастыря его спутники – старец Прокопий и молодой послушник Маврикий. Когда колокольный звон стих, старик, кряхтя и постанывая, присел на сучковатую корягу, лежащую на обочине и, едва переведя дух, продолжил прерванный молитвой разговор.
– Служба-то она конечно… да не по ангельскому чину, нам отец Феона, поддев подрясники по лесам трусить. Не ровен час, испущу дух, тебе ж лишние хлопоты будут…
Старик хитро улыбнулся и, шлепнув широкой крестьянской ладонью по стволу дерева, добавил:
– На-ка, лучше присядь рядом. Отдохнем малость и пойдем с Богом.
Отец Феона недовольно пожал широкими плечами, но возражать не стал. Вернувшись к спутникам, он сел рядом со стариком на мшистый ствол поваленной сосны и закрыл глаза, подставив лицо первым лучам восходящего над горизонтом солнца. Между тем, воспользовавшись остановкой, старец Прокопий осторожно снял свои изрядно растоптанные лыковые лапти, которые из-за больных ног предпочитал любой другой обуви, нося их и летом и зимой в любую погоду.
– А чего, брат мой Маврикий, – произнес он, разматывая намокшие от росы холщевые онучи, – твое чудодейственное средство осталось еще, аль нет?
Долговязый, нелепый Маврикий скромно сидел на краешке коряги. Очень пристойно, почти по-детски трогательно положив на колени расписной платок, он жевал краюху прогорклого ржаного хлеба, собирая падающие крошки в ладонь. Услышав слова Прокопия, он сорвался с места, бросился к своей торбе и, покопавшись в ней, вытащил маленький глиняный горшочек, обвязанный льняной тряпицей, после чего сел перед старцем и принялся смазывать его опухшие покрытые струпьями и гнойниками ноги содержимым горшка. Это была какая-то вонючая серебристо-черная мазь, которая, быстро высыхая, оставляла на теле белесый налет, крупными хлопьями опадавший вниз. Средство, видимо, и впрямь было чудесным. Старец Прокопий блаженно вздохнул, с наслаждением потянулся и произнес голосом полным умиротворения:
– Прямо Божия благодать! И не болит ведь! Говоришь, бабушка тебя сию мазь варить научила? Добрая женщина, земной поклон ей от всех страждущих. Жива еще, аль нет?
