Yuliia Panchenko "Возмездие"

Смысла бороться, брыкаться, кричать, пытаться изменить судьбу – не было никакого. Я уже все решила – предсказуемо так, как по брошюрке с напечатанной психологической чепухой: приняла решение сдаться. Да и что могла противопоставить двум крепким мужчинам: мольбы, сопли, истерику? О силе и физическом противостоянии не было и речи. Вот и молчала. Лежала. Будто бы там, и в тоже время далеко.

На хуторе. Там, где свинцовые тучи низко-низко, и сыпется вниз конфетти хрустальных снежинок. И санки ждут, как запряженные в повозку кони: мечтая сорваться вниз с горы, услышать свист ветра в ушах и ощутить на языке пьянящий привкус свободы…

Знала, что нужно потерпеть еще совсем немного. Утешала себя, просила потерпеть, ведь все завершится – рано или поздно всё заканчивается.

Лиц они не скрывали, а наивной я никогда не была, поэтому знала, что утолив свою звериную жажду, эти двое по-тихому закопают тело в ближайшем леске.

Страшно не было. Разве что чуть-чуть. Поэтому я отвлекалась понемногу – на хутор, на трещинку в потолке, на математические уравнения.

И, наконец, время пришло.

Солнце как раз вставало. Пока робко, несмело: восток едва озарился розовым светом. Я видела небо, потому что они сидели на крыльце – покосившемся деревянном порожке, а дверь за их спинами была распахнута настежь.

Курили, прижавшись плечами, друг к другу, и буднично решали, как именно мне придется умирать.

Я всерьез собралась протестовать против ножа в живот, потому что куда менее болезненно было выбрать пулю в голову. От пореза, наверняка, придется помучиться, да и кому нужны эти бумажные декорации: кровь изо рта, булькающие звуки в горле, невозможность вздохнуть, пузырящаяся на губах кровь… по крайней мере, смерть от ножа представлялась мне именно так.

Открыла рот, чтоб высказать мнение и выбрать пулю, пусть даже выстрел окажется громким и неэстетичным, когда на пороге вдруг появился он.

Третий.

Вынырнул из темноты, весь какой-то взлохмаченный, хмурый. В камуфляже, с автоматом за спиной. Я, было, решила засмеяться – назло суке-судьбе, что не дает возможности сдохнуть просто, но Третий глянул на меня мельком, задержался взглядом на лице и перевел глаза на сослуживцев.

Они были укурены вусмерть. Еще тогда, когда затащили меня, праздно шагающую домой с работы, в старенький микроавтобус, глаза их были пусты и стеклянны. Сейчас же, зрачки и вовсе сузились до микроскопических точек.

Третий казался спокойным – словно ничего из ряда вон не произошло. Будто голая, замученная девчонка, валяющаяся на полу в военной кибитке – дело совершенно привычное. Хотя, кто знает, может, так оно и было, черт возьми.

– Какого гребаного хрена? – очень тихо спросил он. – Вы где должны быть, укурки?

Те двое переглянулись.

– Пора?

– Уже минут сорок как пора, – так же тихо ответил третий.

– Увлеклись, девка попалась что надо: тихая, сладкая. Да что я говорю – отведай, сам будешь доволен. Пусть помоется, если брезгуешь, – засмеялся Первый, – хотя, вряд ли стоит носом крутить – баб в округе нет, времени мало. Развлечешься и в овраг ее. Мы, как видишь, мордами сверкали – будь здоров, – сказав, поднялся, качнулся, пытаясь устоять на неверных ногах.

– Бывай, Мидас, поперли мы в дозор, – подытожил второй напоследок, – расписание, чтоб его.

Выслушав насмешливую, полную ехидства тираду, и представив, что меня ожидает, я закрыла глаза.

Послышалась возня, грубый стук берцовых ботинок по цементному полу, удаляющиеся шаги и обрывки скабрезных шуток любителей разнообразных травок, но открывать глаза я не стала.

В голове вертелось «Мидас, Мидас» вроде бы царь в древности такой был. Или это один из городских ресторанов так называется? А, черт с ним. Как же хочется пить…

– Вставай.

Прозвучало совсем рядом – грубо, громко. Глаза распахнулись сами собой. Да, есть еще и Мидас. Как я могла о нем забыть? Сейчас начнется.

– Подойди.

Он сидел на стуле, широко расставив ноги. Стул стоял в закутке, аккурат возле стены. Поза казалась расслабленной, небрежной, но из-под полу-прикрытых век мужчина бросал настороженные взгляды, словно не знал, чего ожидать от такой, как я.

Да, приближаться не хотелось, потому что было больно вставать, а еще стыдно. Не знаю, отчего так: вроде бы перед теми двумя не было неловко, щеки не полыхали, а теперь вот жар затопил, перекрасил конопушки в маковый цвет.

И все же, двинулась, заставляя себя делать шаг за шагом. Ноги дрожали, от жажды кружилась голова, но спустя минуту уже стояла между его ног: абсолютно голая и грязная. Какая же я была грязная…

Третий шумно выдохнул и откинулся на спинку стула. Тот, под немалым весом военного нещадно заскрипел, ибо хоть мускулатура его была далека от той, что присуща культуристам, весил Третий около сотни в силу двухметрового роста. Толстым его было не назвать, скорее жилистым. Еще он показался гибким, ловким, но это все промелькнуло в голове и тотчас забылось.

Его руки вдруг оказались у меня на животе. Отшатнулась, но всего на секунду – горячие ладони оказались крепкими, нечеловечески сильными. Мидас не дал мне даже дернуться. Наклонился, втянул воздух около груди, помедлил секунду, а потом поднял глаза.

Они были серыми, с россыпью золотистых крапинок вокруг зрачка, и это почему-то ясно отложилось в памяти. Едва ли не единственная черта, запомнившаяся тогда.

Тех двоих я узнала бы, даже если смотрела бы сквозь неверные диоптрии – повадки, мимику, запах. Облик Мидаса же словно стирался из сознания – чем больше я смотрела, тем быстрей выветривалось из головы. Запомнился голос: тихий, вкрадчивый, с легкой хрипотцой, и черты лица в целом: неидеальные, но мужественные и по-своему привлекательные.

И пусть позже я вспомнила его до мельчайших деталей, тогда мужчина виделся мне белым листом, на котором были нарисованы наброском яркие глаза.

– Слушай меня очень внимательно, девочка. Сейчас ты очень быстро оденешься и заберешься в салон вон той машины, – он махнул рукой куда-то в сторону, – все это ты сделаешь без единого слова и даже писка. Поняла?

Я кивнула, ведь все и, вправду, было понятно. Решено.

Торопливо оделась, хотя найти белье оказалось делом нелегким. Оглянулась в поисках воды: хоть бы бутылку какую, хоть остатки чая в кружке. Увы, ничего подобного поблизости не нашлось.

Пошатываясь, выбралась на крыльцо и вдохнула прохладный воздух полной грудью.

Подумалось вдруг, что дома сейчас безмятежно.

Квартирка – вылепленная фарфоровая фигурка из советского, грубого камня, тиха и тепла. Серебристый кусочек неба и бледный серпик не сошедшей еще Луны, заглядывают в кухонное окошко. На столе стоит чашка с недопитым перед работой кофе, на ободке остался нюдовый отпечаток губ. В прихожей стоит пара туфель – долго выбирала, какие необходимо обуть, а лишние так и не убрала. Опаздывала.

Выходило так, что всё, что останется от меня – легкий беспорядок и едва уловимый аромат холодных духов.

Муж, скорее всего, засиделся на работе и еще не подозревает, что его супруга попала в капитальный передел – из которого уже не получится выбраться. Он придет домой усталый и голодный. Посмотрит на брошенную чашку, грязную ложку в раковине и покачает головой.

Горько, и чертовски обидно, что все получилось именно так. По-дурацки.

От мысли о муже, от воображения, что ярко воплотило перед глазами его лицо: изученное до мельчайших морщинок, раскаленным железом полоснуло по сердцу. Вдруг стало нечем дышать. Согнулась пополам, задышала жадно, открыв рот.

Где-то позади звякнули ключи, ударяясь друг об друга.

Обернулась.

Мидас наблюдал за мной отрешенно, не то, что без всякой жалости во взгляде, а вообще без единой эмоции, и это вдруг меня подбодрило. Значит, не так паршиво выгляжу, как себя чувствую.

О том, что стоящий поблизости мужчина может оказаться элементарным социопатом, как-то не пришло в голову. Сама я тогда была далека от душевного равновесия, а от здравомыслия и подавно.

– Попросить хочу, – едва слышно прошептала я, чем удивила и себя, и Третьего.

На звук моего голоса он выгнул бровь. Я решила, что это безмолвное одобрение.

– Пусть он меня не найдет. Никогда. Не хочу, чтоб он знал, что здесь случилось. Тут у вас в оврагах случаем не водятся волки? Или собаки? Или может, ты выроешь яму?

По мере того, как я говорила, глаза Третьего все больше округлялись. Нельзя сказать, что они стали совсем уж круглыми, но доля удивления в них точно была.

– Кто пусть не найдет? – хрипло спросил он и прочистил горло легким кашлем.

Такой вопрос показался мне странным, ибо ответ казался очевидным.

– Муж, – как само собой разумеющееся, ответила я.

– А яма на что? – отлепляясь от дверного косяка и шагая мне на встречу, продолжил изображать неведение Мидас.

Такого издевательства я выдержать не сумела. Отвернулась и зло закусила губу.

Настаивать на ответе Третий не стал. Прошел вперед, я поплелась за ним.

Загрузились в неприметный, заляпанный грязью внедорожник.

– Так что за яма? – не утерпел-таки военный.

– Издеваешься что ли? – пуще разозлилась в свою очередь я.

А как не разозлиться было? Мало того, что я в прямом смысле слова собралась в последний путь, так еще и была обязана комментировать это, разжевывать элементарную мысль. Почти возненавидела Третьего за то кривляние.

Он помолчал, а через время ответил:

– Ты, не в себе, это понятно: яма, волки, собаки, муж – явное тому свидетельство.

Я кивнула, остыв от злобы к тому времени. Спорить надоело. Было важно упорядочить как-то мысли, вспомнить – все ли сделала в жизни, что хотела. Останется ли после меня что-то значимое, вспомнит хоть кто-то добрым словом через десять, двадцать лет?

Воспитанники, например, когда подрастут, могут припомнить свою смешную, конопатую воспитательницу – у нее постоянно волосы торчали во все стороны, вечно лопались резинки и заколки, не выдерживая напора пшеничной копны. Еще от нее часто сладко пахло – ванилью, шоколадом, отчего дети охотно шли в объятия, и обнюхивали, тыкаясь носами, точно щенята.

Или вот еще Санька – который нашелся в одной из социальных сетей. Помнится, долго переписывались, созванивались, рассказывали друг другу, как жизнь сложилась. Он раздобрел и обзавелся семьей, неплохим бизнесом, но был рад на время вернуться в детские воспоминания, которые от общения навевались полными пригоршнями. Мы жаловались, перебивая друг друга, что хутора не стало вовсе – одни только покосившиеся домишки, и те, через один разрушенные до фундамента. И не возить туда своих чад, не катать их на санках и ледовых горах, потому что не к кому. Давно нет бабы Нади, и Санькиной старушки тоже нет. Что уж там, родителей также схоронили. Печалились, что как-то быстро, беспощадно людей смерть к рукам прибирает. Был человек – дышал, смеялся, планы какие-никакие строил, сына растил, дом строил, и вдруг не стало. В миг один, в единственный взмах ресниц. И сын – младенчик, и дом не достроен, и дерево – не посажено…

У меня же – ни сына, ни дерева – ничего. Ничего не осталось кроме чертовой кружки на столе и бледного следа помады по краю.

И выходило, что может, кто и вспомнит, помянет незлым словом, только какое мне вообще до этого будет дело, если к тому времени тело уже изроют ходами черви?

Вот тут-то и стало страшно. Так жутко, что заклацали зубы.

– Останови! – резко закричала я.

Третий такому повороту не удивился, только разозлился слегка от крика – поморщился. Повернулся было ко мне с недобрым выражением на лице, но я уже распахнула дверцу и кубарем вывалилась на траву.

Трава была душистая, мокрая от росы. Я уткнулась в нее – пряную, напоенную предрассветной влагой, и завыла. Протяжно, надрывно. Так воют приговоренные, загнанные в угол – и люди, и звери. Слезы брызнули из глаз – колючие, бесконечно горькие.

В порыве захлестнувшей душу обиды, принялась пучками выдирать ростки вокруг себя, остервенело бить кулаками по земле.

Плакала, икала. Захлебывалась. Ненавидела тогда всех и каждого. Но больше всего – Бога. Ненавидела так люто, что делалось страшно. Человек так не может ненавидеть: непримиримо, вмиг забыв про все хорошее, что этот Бог когда-то давал и делал.

Подняла лицо к небесам – к навеки пустым теперь, навсегда равнодушным, и зло заорала что было мочи:

– Как ты мог?!

Конечно, он не ответил. Мне вообще никто не ответил, потому что если там – в вышине, и был кто, кроме голосящей птицы, то ему было все равно. Ему было так глубоко наплевать, что закрыл глаза на голодомор, холокост, фашизм вместе с рабством и концлагерями. Что уж там было говорить о моих глупых вопросах и обидах.

– Не напрягайся зря, – на плечо легла тяжелая, горячая рука, – там, куда ты смотришь – абсолютно никого нет.

Надо же, ведь напрочь успела о нем забыть.

– Теперь уже да, – кивнула в ответ.

– Есть что-то, чего бы ты хотела? – вздохнув, спросил Мидас.

Я утерла липкие, злые слезы и кивнула.

– Дай воды напиться.