Денис Борисович Поздняков "Пыль"

Пыль
Денис Борисович Поздняков

Изрядно потрепанный человек утром пытается добраться до места работы, но случайно оказывается в местах населенных странными личностями, которые оказались продуктами эксперимента недалекого прошлого. Казалось, что их существование абсурдно и странно, но со временем оказывается, что абсурд по обе стороны.

Денис Поздняков

Пыль

в кулаках куколки не вылупленных пленных;

не взятых, и озябших, и просящих хлеб.

и на послед, и на расстрел послеобеденных мещан;

я этот плеск, и лязг, и выстрел всегда буду навещать.

– Мне пора, я пошёл. – Клим встал, покачиваясь, устало вырезал взглядом себе траекторию отхода отсюда. Попросил счёт у молодого бармена, уже такого заросшего полуседой щетиной по одутловатым щекам, будто там хранятся в оболочке скорлупы хрустящие запасы на зиму. Но, скорее всего, там копились гнилые зубы и плевки с изжогой и горечью. Словно резко тормозящий хоккеист набросал ему на лицо эти ледяные осколки снегом и морозцем. Клим вытащил из кармана потрёпанную бумагу, смоченную его потом, и передал на стойку. Бармен медленно расправил купюры, кивнул и тут же стал посторонним.

– Ну, давай, – протянул мягкую руку полузнакомый по барной стойке. Клим потрепал его кисть.

Этот кареглазый мужик привлёк его внимание, когда начал, как не в себя, жрать сладкую густую водку с переизбытком глицерина. Как его звали, Клим позабыл. Позабыл сразу же при знакомстве. Зачем запоминать, ежели никогда больше и не вспомнишь. С тем он двинулся к выходу, тяжело дыша, собирая воздух и выталкивая перегар, оседающий на предметах. Входная дверь никак не давала себя поймать за ручку и уныло напоминала ему вялый член. Он протягивал свою крошащуюся пальцами пясть к ней, желая высвободится, дёрнуть на себя, уйти, выселиться отсюда насовсем, но не попадал. В эти моменты его охватывала и обволакивала деревянная паника из просаженных пней в голове, пней, корчёванных из него наружу, пней седалищных, пней растопыренных, размочаленных вниз. Эта пробка в ушах от визжащей музыки трамбовала голоса повсеместных светских бесед, проникая в мозговую плоть, как грязная ладонь в стеклянную банку маринованных опят.

При входе в бар назревала ссора молодых особей. Один, пытаясь увеличится в объёме, широко расставил ноги, да размахивал руками с перепутанными пальцами. Его пытались успокоить, но куда там! Клим прошёл мимо, достал сигарету и глубоко затянулся. Сразу же его вежливо попросили закурить. Он принял запрос, вытащил сигарету, будто извлёк занозу, и протянул просящему. В кишках копошилась тревога, червиво вытираясь о его внутренности.

Сегодня он проиграл пару тысяч. Сначала поднял полторы, вошёл в азарт, набрал, казалось бы, надёжных экспрессов, которые растаяли через пару часов. При этом ещё пару тысяч пропил от волнения и от не терпеливого ожидания. Его то бросало в горячку, то в холодный пот, то в сортир выливать эту побочку эмоций, не попадая даже в их широкий унитаз, ухающий и урчащий. Потом его рвало туда, ворошило всем, что оказалось внутри. И каждый толчок из желудка выталкивал склизкую массу, обёрнутую в нагар, словно из немытой сковородки, пройдя абразивом по горлу. И это горло, будто забитая раковина, отвергало и отрыгивало, и оставляло всё это где-то в зобу: эти крошки, куски, чаинки, жёваную колбасную кожуру. Они мешают дышать, будто гайморитная пробка, грудная жаба, лютый студёный страх. И теперь уже рвота, как слепая моль из шкафа, разлеталась и в самый центр унитаза, и на его обода, и мимо. Несясь из него скользкой мешаниной горечи.

Было ещё не поздно, и фонари не горели. Высушенный воздух вперемежку с городской пылью скрёб ноздри и горло. Навстречу надвигались жилые дома с ячейками окон, заляпанными вязкой жёлтой мазью, стекающей с лупоглазых ламп на потолке. На остановке два грибника в одежде защитного цвета, с корзинами, закрытыми газетами сверху, молча пялились в даль, выгибая шеи и выжидая автобус.

Наконец тот подошёл. Клим и грибники поднялись в салон. В окнах отражалась обжитая до вони внутренность. Флегматичный водитель надолго задерживался на остановках, зазывая пассажиров, терпеливо пережидал светофоры, насаженные по всему городу, как скворечники на берёзе. Наконец автобус вздохнул. Клим вышел. Автобус выдохнул им и пополз дальше. Клим быстрым шагом засеменил к дому, поднялся на свой этаж, открыл дверь.

Черви в кишках заворочались, уплотняясь в узлы, больно бодая изнутри наружу. Клим завёл будильник, разделся и, не включая свет, прилёг.

Он пытался спать, то проваливаясь в не явь с причудливыми видениями, яркими и нелепыми, как попугайские наклейки на холодильнике, то выгребая себя оттуда судорогами на всё тело. Сердце колошматило так, что спать приходилось на правом боку, отчего затекла рука. После долгих и безуспешных попыток заснуть, он приподнялся и взял смартфон. Тот долго отказывался принимать его потный, как роса на паутине, отпечаток. Клим выругался, поводил по экрану пальцем. Сразу не получилось, руки трясло. Наконец экран посветлел, показались цифры: ноль два: двадцать четыре, как хоккейный счет команд из разных лиг. «Спать еще больше трех часов.» Подумал Клим. А спать ему не хотелось совсем. Однако, если встать сейчас, то будет так ломать, что придётся сдохнуть или выпить. И даже, если отпустит, после нескольких глотков, то только на пару часов. А потом опять и опять будет накатывать. И тогда добро пожаловать на работу, с посталкогольным запахом, сторонясь всех дёргающихся по ветру крысиных морд, чего хотелось в последнюю очередь.

«Нет, лежим». А лёжа сердце не так бешено и мстительно колотится колыбелью в тесной комнате. Да, лёжа проще всё это переносить плывущим в сновидения сознанием, которое окружает то, что в нём сейчас, по всему телу и вне его.

Клим открыл глаза и посмотрел в окно. Там уже что-то пытается рассвести, красно проявив бежевую стену напротив, с окнами навыкат, наглухо зашторенными. Он знал, что над ними будет вытаращенный чердак, заправленный в окоём стеклянной амбразуры. Ещё выше бликовал покатый свод крыш, который выпускал вытяжные трубы наружу. На трубах примотаны податливой проволокой бесполезные раскоряченные антенны с оборванными шнурами и путанной оплёткой. Как старые зубные щётки, во все стороны ловят и отдают сигналы, не нужные никому. И сердечник с этих шнуров, словно выпавший от жары собачий язык или елда, выдвигался змеино на него. И оплётка обволакивала ползучей кожей, переваривающей этот мир фасеточный, как у недобитой осы.

Удар. Удар внутри. Клим опять просыпается, опять оценивает время до подъема, опять смотрит за окно, опять… опять… Наконец приходит полноценный сон без этого сюра, который сразу прерывается проехавшей машиной уборочной техники со всеми мигалками, свистелками, шипелками щеток по дороге, ревущей, будто она перевозит целый ремонтно-механический завод.

Клим вскакивает. Наконец-то ноль пять: пятнадцать. К вечеру команда низшей лиги, может быть, сравняет счёт. Можно вставать. Да, как назло, начал накрывать сон. Пришлось переставить будильник на шесть: ноль – ноль и улечься уже на левый бок. На правом было уже не выносимо.

Брутальная мелодия будильника. Клим, не открывая глаз, закуривает, тянется к пульту и включает ТВ: какой-то федеральный канал. Вообще не важно какой. Тошно, кружится голова, но надо следить за временем, хоть и хочется беззаботно и подольше поваляться. По ТВ прошли новости:

«Российские военные нанесли удары по подразделениям ВСУ в районе Клещеевки, Авдеевки и еще нескольких населенных пунктов ДНР. Потери украинской армии – танки, бронированные машины, гаубицы и самоходные пушки. Также успешные операции на Купянском и Красно-Лиманском направлениях. А на Херсонском – удары по частям морской пехоты ВСУ. Кроме того, артиллерия при поддержке операторов беспилотников за сутки уничтожила три склада боеприпасов, базу горючего и несколько радиолокационных станций противника.

Минобороны сообщила об обстановке на запорожском направлении. Там только за сутки ликвидированы более двух десятков боевиков, три автомобиля и гаубица Д-30. Интенсивность обстрелов на этом участке снижается, сказывается отсутствие западной поддержки. Остатки вражеской техники умело уничтожают наши артиллеристы.»

На экране артиллеристы в чистой одежде, в защитных балаклавах, чтоб их не узнали, гремящие из гаубиц куда-то вдаль снарядами и оптимизмом в выставленный микрофон журналиста. Все улыбаются.

Новости из Европы, США. Обязательный Трамп.

Следом региональные новости: ремонт дорог и лесных троп, открытие фонарного столба, выставка хомяков в Зеленограде. Погода.

Далее полезные советы: как выбрать вафельницу и матрац, банановую маску для рук, рецепт творожной запеканки и лазанья из лапши быстрого приготовления. Гороскоп для рыб и прочей офисной живности. Здоровый образ жизни для полноценных семей, реклама мобильной связи, горькой зубной пасты, мази от ревматизма.

И, наконец, то, для чего затеваются эта шляпа: ведущие под веществами, как собаки перед прогулкой со свисающими языками, распространяют инфекцию этого сверхоптимизма. Такого бесцельного, что Клим начал завидовать этому сиянию волн, которые на него накатывали и наматывались на шею разноцветными феньками.

Время. Клим докурил, встал и жутко закашлялся. До рвоты.

«Когда же я брошу эту дрянь?» подумал он и, выплёвывая легкие, пошёл в туалет. Там он основательно проблевался какой-то серой дисперсной слизью. Потом долго ещё стоял, выпячивая вперёд голову и выдавливая из себя рвоту, но из нутра шла всего-навсего обычная похмельная будничная блевота. Ещё немного выжимки, ещё один толчок и выпученные его глаза упадут в унитаз.       Он закончил. Вытер пот со лба, липкий и густой, как обойный клей. Вымыл руки. Чистить зубы уже не было сил и целесообразности. Он, качаясь, вошел в комнату. Комната не очень ласково его встретила. Показалось, что её недавно изрядно потрясли, как спичечный коробок. После чего всё попадало и попропадало со своих привычных мест. В окно будто бросили мусор с ближайшей помойки или провели вытяжную вентиляцию из подвала, курилки и вытрезвителя.

Он начал собираться на работу. Как назло, не смог найти одинаковые носки: или один из них был дырявым, как его утренняя зевота, или они были радикально разных цветов и толщины на ощупь. Клим устал. Появилась похмельная одышка: пришлось надеть один черный, короткий, а второй сероватый и длинный, с только намечавшейся дыркой. Он подошел к окну посмотреть во двор, на погоду, по которой стоило одеться для выхода. Первое, что бросилось в глаза, это ватное и водянистое небо, такое же, как он только что едва выблевал. Солнца не было. Не было и дождя. Не было ничего. Пустота застилала глаза, проникая в воспалённый мозг. Он вспомнил:

и красные мухи не тушатся окурками;

размазан вид с окна, и спазмы по вискам;

и в голове моей муравьи носят мусор;

щекочут сосуды самокрутными усиками;

и закрывают норы к осени

в муравейники, наверняка.

Главное, чтобы сегодня эти норы не закрылись. Для этого необходимо превратить гель, распиханный, как мармелад по норам сосудов, в транспортабельную жидкость. Или, как говорят на его химическом предприятии, «разварить козла». А ещё проще: это принять химию, чтоб хоть немного отпустило и можно было двигаться на расстояния большие, чем периметр его квартиры. Клим открыл хозяйственный ящик. Запахло керосином и поликлиникой. Он достал полисорб, аспирин, янтарную кислоту и лецитин. Проглотив это всё, он сел и взглядом, зараженным оконной пустотой, уставился в экран ТВ, ничего не одупляя. Стало понятно, что лучше не станет. До автобусной остановки он не дойдёт и придётся вызывать такси. Спешить, копошиться, носить суету с углов и до двери. Жаль, конечно, денег, но десятиминутный путь до остановки и тремор автобуса с настойчивыми похмельными паническими атаками был бы подобным смерти.

Клим взял смартфон. Ему опять пришлось возить мыльным и жирным пальцем по его замёрзшей форточке. Он открыл нужное приложение, нажал точку на карте и вызов. Согласно выступившей надписи на экране, такси должно было приехать через десять минут.

Ещё есть время собрать рюкзак. О еде речи не шло. Сегодня вся еда для него – смертельная отрава, даже нейтральный чай. Он сложил мятую и хрустящую от использования бутылку из-под минералки с водой из-под крана, чётки из янтаря с вулканическими, как было указано в брошюре, вкраплениями для снятия давления и напряжения дряблых нервных окончаний. Они приятно перекатывались на кончиках пальцев и на ладони, что отвлекало от стрёмных мыслей. Положил туда же флягу со смесью коньяка и спирта, которую он еще со вечера рачительно подготовил.

Клим вышел во двор. Во дворе было свежо после прокуренного и затхлого смога его квартиры. Он сделал несколько глубоких вздохов, запасаясь этим ничейным и перекрученным у самого горла воздухом перед поездкой. Рядом на дереве надрывалась колония ворон. Он посмотрел вверх. Птицы, как черные тряпки, болтались на ветвях, периодически крича пронзительно и противно. Его дико раздражали эти крики, и он считал минуты до спасительного заказа.

Такси подъехало вовремя. За рулем жирный мужик, весёлый с утра и бодрый. В какой-то рубашке кислотных цветов, от чего у Клима закружилась голова. Он сел на заднее сиденье, прижал к себе рюкзак, чтоб не забыть при выходе, и отвернулся к окну.

– Куда едем? – голос мужика оказался каким-то бабским, скрипучим и, что больше всего разозлило Клима, звонким.

– Я же указал адрес. На завод, – монотонно, будто пережёвывая постный мякиш, вытаскивая слово за словом неохотно отвечал Клим.

– Да тут какие-то координаты, вот я и уточняю. На завод? Вас же автобус возит бесплатно, – упрямо продолжал мужик.

Клим опять напрягся: «Да вот какое ему дело до автобуса. Заказали, значит, вези. Бесят эти таксисты – всезнайки. Они осведомлены о том: кого, куда, кто возит, сколько платят. Сейчас он начнёт выяснять про своих знакомых, работающих там же. У них же в каждой кривой избе по соседу».

– Опоздал, – и это «здл», будто прошлось ему по рёбрам, кислой икотой.

– Проспал, что ли? – не унимался таксист.

«Так. Уже в мой распорядок дня влез. Дальше будет совет: чай от бессонницы, который он лично глушит вёдрами перед сном. Секретная чудо таблетка, койю прописывает знакомый врач. Убойная мелодия на будильник, от которой его тёща вышла из комы».

– Да, – односложно ответил Клим.

– А я тут перед тобой двух теток вёз. Лет пятидесяти. Пьяные, в слюни. Думал, машину облюют. Надышали так, что еле проветрил. Были бы помоложе…

– Бывает, – Клим своей отчуждённостью показывал неуместность данного диалога, перебив водителя.

– Местный? – не отставал тот.

– Местный, – так же скупо поворошил Клим сухим языком во рту, желая завершить на этом всякое общение и дальше молча передвигать пространство поближе к его цели.

– А я из Рязани. Сначала там работал. Ну как работал? Таксовать пробовал. На нормальную работу не берут. Возраст, говорят, лишний вес. Так вот и вышел весь, – засмеялся он. – Только заказов с гулькин нос. Людям лучше в автобусах подавится или семь вёрст пешком пройти, а на такси сэкономить. Здесь же любых заказов, – показал ладонью выше головы, – до жопы. Хочешь – таксуй, а хочешь – отдыхай. Вчера ночь таксовал, с людья отбоя нет. Вот сейчас тебя отвезу и спать поеду. Я смотрю, что ты на завод собрался, так и подумал, не местный. Местные или на своем транспорте, или в городах в офисы на маршрутках ездят. У меня племянник сюда перебрался. Как его там это слово. – Он на задумался на несколько секунд. – А! Риэлтор – это тот, кто квартиры сдает, продает, во весь вертолёт. – Он отмахнулся от осы, залетевший в салон – Так вот! Себе хату купил, да машину в придачу. И сженился здесь удачно! А там что в Рязани? Там лишь «грибы с глазами, хе-хе». Неестественно засмеялся всем телом. Пузо затряслось в такт, будто вытряхивали холодную дешевую тушёнку.

Такси встало на совершенно не к месту в этой глуши светофоре, которого долго выворачивало красной выпуклостью наружу. Сзади прибавлялось ещё некоторое количество неудачников, которых обокрали на самое ценное. На время.

Климу становилось все хуже и хуже. В голову лезли какие-то дежавю, будто он уже ехал с этим подрязанским когда-то давно. Послышался резкий, откуда-то знакомый запах, который он не мог вспомнить. Опять стало не хватать воздуха. Клим онемевшими пальцами открыл окно, не спрашивая таксиста. Оттуда этот мутный воздух полез в салон. Он был какой-то вязкий и в то же время колючий от ельника за окном. Виски сжало от мириад воздушных жал. Сознание серой массой перекатывалось и трепыхалось между ними. От напряжения окончательно занемели руки. В животе будто плавали и разбредались рыбы, щекоча внутренности распушёнными плавниками. Невозможно стало сосредоточиться на окружающем. Оно казалось полнейшим бардаком. Мимо проносились непонятные кляксы, разведённые молоком выдоенного серого бесформенного неба, которое не было готово к рассвету и которому навязали это тлеющее солнце. Казалось, что утро никогда не начнётся, оно, как лягушка, будет биться в дряблой хляби сметаны.

И, наконец, солнце забодало их. Его выдавило и клеило со страшным давлением на лобовое стекло. И оно промазало каждую непроходимую щель, каждую неровность. Наконец-то зажегся зелёный, нарочито карандашный свет, омывая спокойствием и сливаясь с хвоей, поглотившей округу. И неестественные цветные фотографии, как-бы перебираемые из окружающего этим осознанием Клима, превращались в аляповатый коллаж проносящегося поперёк леса, по испарине исходящей с дороги, которую казалось, нарисовал третьеклассник.

– Остановите, – стараясь не выдавать своё состояние, тихо попросил Клим.

– Так еще не приехали. Или ты за этим? Что вас сюда тянет? – пытал таксист.

– Нет, мне здесь надо, у завода завершите заказ, а меня здесь высадите. – скороговоркой ответил Клим.

– Ок, оценку поставите?

– Да. Пятёрку поставлю, – он уже готов был придушить этого толстяка.

Но машина остановилась. Климу казалось, что он с трудом собирает остатки сознания, разбросанные по салону. Сердце работало, как кувалда, выбивая начавшиеся судороги. Ноги надо расставлять шире, чтобы идти. Клим вышел, с третьего раза, закрыл дверь, и с обочины двинулся в лес.

“Ходить, ходить, ходить, ходить, пока отпустит, пока не станет тепло и хорошо». А после приступа всегда бывает тепло и хорошо. Лес затягивал прохладой, атмосфера отступила, листва приятно щекотала щетину. Его вывело к болоту, наполненному, как борщ, всякой зеленью, красной гниловатой начинкой внутри, из разбухших остовов деревьев, ржавых и, казалось, что, чуть кисловатых отбойников и металлического хлама, выброшенного с дороги, покрытое сверху масляной пленкой ряски. В этом бульоне кишели насекомые, нежно снимая с поверхности слои пены кипения инородной материи. Скользкие головастики шевелили своими пророщенными языками, встречаясь затылками и дергаясь прочь. Тритоны, как подлодки, лениво расползались по глиняному дну недалеко от берега. Климу иногда казалось, что и в сваренном им борще может зародиться подобная жизнедеятельность. Она, в конце концов, зарождалась после недельного хранения на газовой плите, зарастая зелеными мшистыми колониями, будто тропическими островами в плодородном морском климате.

Он сел у болота на рыхлую породу, зачерпнул ладонью все слои: от земли до ряски, достал флягу, глотнул пару раз. Тело сверху вниз наливалось затхлым теплом, которое пробиралось в каждый его угол, в каждый его закуток и тупик. Затем всё это дружно и медленно, хороводными спиралями выкрутило к голове, а далее и наружу потной испариной. Его отпустило. Хотелось сидеть тут, размякнув, раздавшись по поверхности мысленным туманом, обволакивающим благодарностью округу. Но надо было спешить. Клим поднялся, ноги слабо слушали сигналы его намерений, и в таком виде он и двинулся дальше.

Что-то вспоминалось из детства – это начало этого недуга. Утром, перед школой ему всегда давали хлеб с маслом и чай с сахаром. И сахар всегда оседал на дно, как ил на дне болота, не растворившись. Может быть, его бабушка помешать забыла, а может, от любви к нему, желая сладостью задавить впрок. И масло по хлебу такими ломтями, как доски в комнате на полу уложены крашеные рыжим, выпирающие, скрипучие своими выпуклостями и ноющие во впадинах.

На этом полу случались проливные борщи, кипятки, сливы с нутра батарей, едущая мебель с насиженных мест, цепляющая за свое старое: ножками и боковинами, выцветшей краской, вмятинами, определяющими своей глубиной время стоянки на старом месте. Стул, изогнутый, будто потягивающийся с утра с истомы, гибкий, как кошка. А внутри, под обивкой остались насиженные поколениями яйца старого быта. Под этой материей прессованное время цокает и хрустит брошенными мгновениями. И медленный таракан штурмует память Клима, поднимаясь по стулу бережно, по каждому завитку, к этому седлу вечности.

И в это утро, исходя из дома, Клим вышел и обогнал себя, вышедшего. Он был окружен предметами, прохожими, деревьями, а самое главное – направлением, как и временем, которое стало чужим. Расклеился каждый шаг в эту ранее однозначную необходимость, обыденность. Рядом шло его тело, а окружающее не принимало его и выворачивалось нутром калейдоскопа, приклеивающим эту реальность, как мишуру, как получится. Труба в его голове. И она крутится налево, направо, и туда, и обратно, и вокруг себя, и по всем направлениям. И там этого всего песок, в который мир стёрся абразивом, пылью, которая может заполнить вселенные твои и тебя стереть. И то, что осталось от этого, выдавливало время во всё новые и новые формы. Хватит! Цепляйся, дурак! За что угодно! Пропадёшь!!!! Клим схватил в ограду и сел. «Клим, клим, клим… кар, кар, кар..» Это подлетела ворона и наклонила голову в одну сторону, затем в другую. Смотрит. А Клим, рассыпанный в калейдоскопах её птичьего кругозора, поднялся и пошёл в школу. Ему было десять лет. Потом стало больше, но состояние собственного расчеловечивания и калейдоскопичности окружающего, которое распадалось, как салют и не приобретало целой формы, его так и не оставило, и проявлялось без причины. Он завидовал людям на смотровых площадках, на трибунах, в театрах, на капитанских мостиках. Вот оно, счастье – наблюдать целое и огромное. Понимая красоту, пространство, панораму, постоянство времени и себя в этом целом. И это дикая одинокость до воя, когда знаешь, что всё это – хаотично наваленное множество несчётных и случайных монад, исключительно твоя программа, прошитая внутри. Она позволяет собирать из этого звуки, картинки, прочие логические кружева и вязь.

Клим ускорил шаг. Он сунул руку в карман за мобильником и тут обнаружил, что тот в впопыхах был забыт дома в прихожей. «Значит таксист останется без оценки. Но это мелочи. А вот как теперь вызвать такси? Как платить за проезд? Как вообще платить?» В прозрачном чехле телефона он хранил банковскую карту, которой расплачивался везде. Он не любил наличные. Их присутствие вселяло беспокойство, убивало время: в супермаркетах, в терминалах, возврате долга знакомым. Деньги мялись в карманах, рвались, мокли от дождя, терялись и просто, казалось, глупо ходить с бумагой в карманах. Он носил наличку исключительно на случай встречи с совсем дремучими людьми и конторами, которые потерялись в настоящем. А также для чаевых вежливым и расторопным курьерам, официантам, барменам. Пошарив по карманам, Клим извлек триста пятьдесят рублей бумагой, которую бегло пролистал, да горсть мелочи. Её он считать не стал.

Побродив, он пошёл обратно, а дороги всё не было. Не было и каких-либо следов цивилизации и жизнедеятельности оной. Сейчас он был бы рад любой куче мусора, любой тропинке, ЛЭПам, урчащим, как пригретая кошка, вонючей речке, текущей с завода, просто куску говна, оставленным человеком. Нет. Вокруг лес, одинаковый и дремучий, с поваленными, поломанными ветвями и кронами. И земля рыхлая, травянистая, местами овражная и заболоченная. Он слегка промочил ноги утренним конденсатом, исходящим от свежих трав.

«Просто пойти прямо, не сворачивая. Здесь Подмосковье, а не тайга. Выйду куда-нибудь». Успокаивал он сам себя. Правда, немного хотелось поплутать по здешней природе, а потом обязательно выйти к трассе на остановку автобуса, которая до безобразия покрыта несколькими сантиметрами угоревшей на солнце зелёной краской. Её можно потрогать пальцем: надавить, оставив на фаланге пластилиновый послед этого не высохшего киселя и склязской глянцевости. А потом избавиться от этого, вытерев об траву и об покорную листву.

Полдня и ничего. И вдруг лес кончается. Его зрачки, как рыбацкие поплавки замельтешили и почуяли улов. Клим увидел ручей. «Если идти вдоль ручья по течению, попаду на речку, а там и люди». Пошёл. Ручей то заболачивало, то он становился совсем узким, что не отыскать. Клим совсем промок по колено, нахватал репьёв, колючек от кустов, которые больно саднили. Показалась поляна светлая, так, что с непривычки заболели глаза. Когда он освоился, увидел парня, сидящего на поваленном дереве и пьющего что-то из банки. Клим подошёл и протянул руку:

– Клим, – он обозначил себя.

– Саня, – ответил парень.

– Слушай, заблудился я. Не знаешь, как выйти к дороге?

– Да я и сам заблудился, – усмехнулся парень. – Пива хочешь?

– Да, не откажусь. Угостишь?