Денис Борисович Поздняков "Пыль"

– Бери, – Саня кивнул на брошенный неподалёку чёрный пакет.

Клим ухватил первую попавшуюся банку, надавил на ключ. Нахлобученная пена подалась вверх. Он опередил её, сделав основательный глоток.

– Может, вместе пойдем, поищем, как выбраться? – предложил Клим. – А то скоро вечер, не хотелось бы тут ночевать.

– Да не куда мне идти. Находился, надоело, – уныло перебирал слова парень.

Рядом под деревом валялись пустые и смятые банки. На обломанном суку висела летняя куртка. Саня приподнялся, изогнулся, достал очередную пивную банку и за пару глотков опустошил её. Скомкал в руке, приплюснул и бросил рядом.

–Если хочешь, то есть водка. Мне она не лезет, – предложил он.

Клим вспомнил утро и помотал головой.

– А ты как здесь? – спросил Клим. – Я, понятно, заблудился.

– Знаешь, – начал парень, – это моё место. Место силы, что ли. Я сюда приходил после каждого дела, после каждого своего грязного дела. И даже чувствую себя здесь по-особому, как настоящий и свободный, а не как нарядный петрушка, нанизанный на чью-то руку. Кривыми пальцами, вывихнутыми, выпавшими из гнёзд, меня теребит кто- то, и я послушно киваю и руками развожу.

– И что же тут особенного? – удивился Клим. Его немного насторожило настроение парнишки. В нём было что-то безнадёжное, как в сбитом на дороге псе, который инстинктивно лижет переломанные лапы.

– Говорят, лет тридцать назад сюда свезли и закопали какую-то отраву из НИИ. Мне батя рассказывал, что оградили это место колючкой и вентиляторами, чтоб оно во вне не расходилось, чтоб люди этой силой не отравились. Какого-то лесничего завербовали охранять эту зону. Да куда там. Когда начался бардак этот: проволоку и вентиляторы дачники в цветмет сдали. Расползлась зона. И уже границ не знает никто.

У Клима в ухе отразилось только: «рспзлсссс…», и этими звуками в голове пищали комары, ввинчиваясь, даже не в кожу, а в гудящую плоть. Он вздохнул и сразу закашлялся.

– Мне здесь по-другому чувствуется, – продолжал Саня. – Сегодня я сюда просто так приехал. Место что ли это меня позвало. Встал и решил: что всё, хватит. Как будет, так оно и будет. Надоело!

– А как будет? – поинтересовался Клим.

– Как, как, каждому по заслугам будет, – уныло ответил тот. – Чувство у меня. Знаешь, скольких людей положили? Дурак был, жопой думал. А что: дело сделал, вот тебе лавэ полные карманы. Хочешь в кабак, хочешь сауну, что хочешь. Только вот всё просрано. Семьи нет, детей нет, здоровья нет. Ничего нет, ничего не хочу.

– Так молодой ещё для семьи, – попытался приободрить Клим.

– Какой молодой? Тут порезан, там пострелян, – он начал показывать места и болячки. – Там цирроз, тут грыжа, тут, – он показал на голову, – сотрясение сплошное. Клинит постоянно.

Это было заметно Климу. И без пояснения.

– Ну что тебе сказать? Значит, с этим и жить. Какой выбор-то? Болит и болит, поболит и пройдёт. Сколько людей без рук, без ног, а живут.

– Да это я так, к слову. Почему всё так? – продолжал своё нытьё парень.

– Как? – немного раздражённо спросил Клим. Его напрягала эта унылая атмосфера, скорбное течение разговора. Вместо того, чтобы выйти к трассе, ему приходилось слушать жалобы, молодого, по сути, парня.

– Неправильно. Наворотил дел, ума не было совсем, а теперь поздно. Рассказать? – он задал этот вопрос с намерением вывалить на Клима абсолютно не нужный тому балласт.

– Знаешь, да не надо мне знать этого, – отстранено ответил Клим. Единственным желанием его было встать и направится куда угодно, подальше от этого саможаления. Останавливало только намерение увидеть окончание данной пьесы с самим Пьеро в главной роли.

– Как хочешь. Знаешь, что я понял? Здесь всё устроено неправильно. Здесь нельзя просто жить, радоваться этому, спокойно чтоб было повсюду. Здесь ты или терпила, или бандит. По-любому. Никакого промежутка. У меня двоюродный брат живёт в Германии. Вот ему там жизнь: и сыт, и при деньгах. Врач. В выходные по Европе ездит. Куда захочет, туда и едет. К нам приезжал недавно, довольный, как кот. У вас, говорит, люди другие, всякое дело до полного пиздеца доведут, чтоб жалеть потом. У всех голова из одного и того же места растёт. Каждый поступок наш к последствиям приводит, которые понятны, если ты не совсем осёл. А русским скучно так, когда последствия ясны. Им надо так всё переебать, надо, чтоб пиздец совсем лютым стал. И так во всём. Так тут и будет: вот ты кого-то по еблу бьёшь, или тебя бьют, или вы вместе кого-то, или чтоб вообще непонятно было, кто за кого. И так все кривые, косые, поломанные. Так дальше друга дружку добиваем, чтобы уж совсем, чтоб до смерти. А там, после смерти: вот там и заживём.

Он схватился за шею сзади, поводил головой. В кармане у него зазвонил мобильник:

– Да, … сижу вот… нет, не один…так поищите, заебали…сейчас, – обратился к Климу, – можешь трубку взять. Я с ними больше говорить не хочу.

Парень передал мобильник Климу.

– Ты кто? – грубил голос из трубки.

– А ты кто? – тем же тоном ответил Клим.

– В общем, слушай, уважаемый: тот, с кем ты сидишь, очень нужен нам. Вы где? – резало ухо Клима.

– Давайте вы сами у него спросите. Я просто случайно рядом оказался, – ответил Клим, желая соскочить с разговора, который начинал утомлять.

– Слышь, это дело серьёзное. Он тебе ничего не рассказывал? Скажи, где он и можешь идти. Если рассказывал, дождись нас и договоримся без бля. Это кореша его звонят. И лучше сделай, как я сказал. У нас завязки такие: найдем, однозначно! – голос из трубки немного сбавил накал агрессии. – Да ты не волнуйся. Всё ровно будет. Где вы?

Клим передал трубку парню. Тот сбросил номер.

– Видишь «тарзанку?» – парень выставил палец. Прямо по его направлению болталась верёвка с толстой короткой, полированной палкой на конце.

– Да тут и прыгать с неё некуда, – удивился Клим.

– Она и не для этих целей, – усмехнулся Саня. – И ты здесь не просто так, может, богом мне послан, а может, ты и есть сам бог. Вот и ты напоследок меня не выслушал. Значит, достаточно сильно я наследил. А эти, – он кивнул на телефон, – может, и не найдут. Хотя найдут. Даже охота чтоб нашли.

Клим ничего не понимал и решил сконцентрироваться на пиве. Он допил банку. Вкус её напоминал мокрый картон.

– Смотри, – привлёк его внимание парень. Он достал нательный крест – почерневшее серебро со светлыми вмятинами по сторонам. – Здесь раньше Спаситель висел, да отвалился весь. Вот так.

– Я в реке плавал, – продолжал он. – Недалеко, выхожу, а он с креста прыг в воду. Я рукой до дна шарил, да не нашёл. Так и утонул. Распяли, да ещё и утонул. А ты говоришь. Я никогда ничего не носил, ни на шее, ни на одежде: нигде. Ну может, кроме октябрятского значка в школе. Пионером не был, не приняли. Так вот, а в том значке октябрятском что изображено? Там в нимбе белом лицо ребёнка без зрачков, как на иконе. Вот и думай, кто там – Ленин, или Иисус. А из круга пять треугольников выходят…

Тут с берега показались пятеро. Двигались неспешно. Подошли, поздоровались за руку с каждым. Один подошёл к «тарзанке» вытащил палку. Веревка поддалась. Он покрутил около узла и словно фокусник на детском утреннике, убрал руки: на этом месте вместо деревянного обрубка уже зияла петля. Клим замер, как внезапно вставший суслик в поле, с другой стороны, понимая, что их двое, а двоих в петлю не всунуть.

Он почувствовал, как потеют ладони, чем-то клейким. В одну ладонь ему уткнулся телефон.

– Тихо! – зашипел Саня.

Клим взял два пива из упаковки, встал и пошёл прочь. За ним никто не последовал. В начале пути, казалось, его спину кололи взгляды, наполненные сомнением в его безучастности к происходящему. Подспудно он понимал, что второй труп только усугубит их положение. Сознавая, что ужасно наследил на поляне и искать будут именно его, Клим громко выругался и ускорил шаг.

После примерно часа пути на мобильный парня позвонили, на экране показало имя вызывавшего: «Бобёр». Клим сбросил звонок, вытащил СИМ карту и убрал в карман. Покопался в настройках телефона: это был простенький бюджетный смартфон. В правом углу индикатор заряда: всего одна палка. Клим экономно отключил устройство и прибрал в карман.

Еле-еле к вечеру он вышел на тропу. Она извивалась, огибая препятствия: овраги, ручьи, останки животных. Шла по плешам лесным. Нелогично, не прямо. То в самый бурелом, то в заболоченные топи по колено. То в овраги, которые невозможно обойти, то упиралась в скопления деревьев, то в горку одинокую, по обеим сторонам, пологую, но обязательно так, чтоб измотать человека.

Серело вокруг. Клим устало присел на пень. Достал смердящее бумагой злосчастное пиво. Открыл и несколько раз глотнул, без удовольствия. Коряво и наискось цепляя горло и пищевод: эта жидкость прошла в него, раздирая внутренности, вывихнув их сухим глотом, колоброженным спазмом выдавливающем наружу икоту. Ноги наливала кисельная мякоть того же сырого картона. Идти никуда не хотелось. Из заднего кармана он достал измочаленную от сидения пачку сигарет. Внимательно ознакомился с последствиями их употребления во всей красе. Ему досталась слепота с размытым голубоватым глазом и выступающими капиллярами наружу, так откровенно, что захотелось умереть именно от этого.

Он разулся, завернул штанины, обнажив щиколотки, устало сполз с пня на траву, решив так и заночевать. По лодыжкам и лицу тут же закопошились вездесущие муравьи, старательно изучая сие препятствие. Жуки-пожарники из изрешечённого норами пня щекотали уже под одеждой. Лес готовился к ночи: где-то ухало, где-то сверчало, где-то шелестело. Он закрыл глаза и расслабил челюсть. Слюна свесилась.

В этот короткий сон Климу явился этот, будь он неладен, грёбаный Саня со своим затхлым пивом. Он протянул ему вощёный бумажный стаканчик с блядским пойлом, придающим тот самый картонный привкус напитку. Они бродили по районам города. Они собирали монетки, шпонки для рогатки, шайбы для болтов, начинающие спираль гроверы и канцелярские кнопки с высунутыми языками из своего центра.

– Знаешь, – говорил Александр, – я видел его. Он огромный, скошен на бок, и у него там карман. А в кармане такие же мелкие, как мы, ремесленники: один кузнец, второй чеканщик, третий – кидала. Капает мелочь металлом с кармана. И то, что упало, приносят ему обратно такие, как мы. Чтобы кузнец не замёрз, чеканщик не ослабел, да кидала, чтоб не промахнулся. А мелочи знаешь, сколько раскидано? Однако не замечают её те, у кого шея болит. Вот и моя заболела, и вниз не взглянуть. Затекла, поломалась. И сырца у нас полные ладони. Но снести его некуда. Значит, надо Ему бросить и дальше собирать.

Лязгнуло по асфальту дождём плавленого металла. Встало солнце и своими масляными лучами вышло из берегов. Шкворчало металлическими котлетами юбилейных червонцев. Раскалённый рак высунул свои длани из полыхнувшего светила, вырезая заготовки постоянно клинящими клешнями, которые стоило бы смазать, чтоб не оглохнуть от скрипа. Треснул гром, будто перекушенная гренка. Жевало унылым дождём, клевало молотом, оставляя за собой остывающие монеты.

Климу показалось, что он проснулся. На его лице отпечаталась рука, положенная под голову. К ней, саржевый узор рубашки на щеке, бродящий лабиринтами, из которых нет выхода; и отлежалая своё лицо прессформа для изготовления копеек.

Он пробовал на руку россыпь этой мелочи, пробовал на зуб. Всё фальшиво! Вокруг сновали зеваки. Из их карманов торчали наспех понапиханные измятые купюры, которые не примет даже безразличный банкомат. Посреди этой сутолоки стоял мужик богатырского телосложения, ничем не примечательный, с закатанными рукавами косоворотки по локоть.

– Подходи, народ приметный.

Начекань себе монеты! – голосил он из окладистой бороды.

– Давай попробуем, – предложил Клим. Они подошли ближе.

– Ну, господа, какую копейку желаете? – басил богатырь.

– Самое раскупаемое у вас, – ответил Клим.

Мужик оглядел их отдельно, оценивающим взглядом пробежал по Сане.

– Будет тебе царской чеканки, – обратился он к Климу. – А для тебя у меня уже есть, – он достал два жетона на метро и передал парню. – На глаза положишь. – Тут он громко засмеялся. Стало жутко.

– Пошли отсюда! – скомандовал Саня. Они быстрым шагом удалились прочь.

– Так, может, пива ещё купим? Только свежего, холодного, баночного, железистого такого, настоящего, – предложил Клим, ему стало как-то не по себе.

– Так, – ответил парень.

Взяли пиво. Сразу выпили. Клим закурил. С его рта полез вверх дым, образуя кучные облака, будто в небе накашляли. Это небо и оказалось кашлем Клима. С каждым спазмом перхания его раздавало вверх. Он сплюнул. Слюна его вязкая, медленно спускалась всё ниже и ниже, там, где уже была не видна. Клим особо и не смотрел вниз от испуга. Он с детства боялся высоты.

– Прибери слюну, – откуда-то снизу потребовал Саня.

– Я сплюну, – сказал Клим.

– Нет, прибери! – требовал он.

Клим всосал слюну обратно. На её кончике, свёрнутой в петлю, болтался парень. Клим сплюнул. Сплюнул парня, собственно слюну, сигаретный смог, что-то из желудка, перегар, сгусток гайморита: всё это шлепнулось на асфальт и поплыло по луже в канализационный люк. Клим вытер рот.

– Вставай!

Клим вздрогнул, проснулся, вытер рот. По-прежнему в воздухе было серо, хотя казалось, что уже давно небо должна пронизывать глубокая ночь. Над ним стоял старик, трогая его черенком хоккейной клюшки «Ладога». На вид ему было чуть больше шестидесяти. Он сильно сутулился, может даже немного притворно, хотя телом был сбит и широк костьми. Старика в нём выдавал взгляд, устремленный как бы сквозь тело Клима дальше, в сухую землю, до грунтовых вод. На гладком лице скользили неровные клочья щетины, слежавшиеся колтунами, будто истрёпанное мочало. Одежда, явно не по размеру, свисала со всех выступов его, будто моталось на шнурке для просушки в тихом обжитом дворике.

– Ты куда зашёл, дурень. Тут болота одни да заросли. И нет тебе без мене выхода отсюда: звери тебя сожрут, иль мои капканы прихватят, иль сам с голодухи сдохнешь. Тут моя земля. Вставай и уходи отсюда, куда я укажу. Не ходят тут люди твоих пород. Брысь!

– Не хочу. Устал я. Спать буду, – Клим подогнул ноги и лицом уткнулся в землю.

– Да вставай же ты! – и старик без размаха, но больно ударил своей клюшкой в шею Клима. Тот приподнялся, потирая ушибленное место.

– А сам-то что тут делаешь? – спросонья, с явным недовольством спросил Клим.

– А это не твоё дело. Твоё дело заблудиться, а моё – прогнать блудницу, которая шляется не в своих границах. Идём за мной. Выведу тебя на трассу, а там сам решай, куда тебе, – сказал. Он повернулся, будто разбуженный в берлоге медведь, своим липким боком в самый бурелом, как бы говоря с ним: «Как его сюда вынесло? Куда они все прутся, словно голодные курицы. Или тебе жертва? Как ты здесь?» Обратился он к Климу: – Как расскажешь, так с тобой и поступлю.».

Клим уселся, сдвинув колени, обнял туловище, втянул голову в себя. Согреться никак не получалось, а встать не было сил. Он, дрожа и заикаясь, как мог, так и поведал старику свои нелепые похождения голосом, чуждым его обычному, отчего ещё сильнее бросало в дрожь и жуть, будто это случилось не с ним. Зачем-то рассказал про сон накануне пришествия старика, про панический приступ в такси, про свои недуги, недосыпы, судороги, звуки откуда-то. Старик слушал и вздыхал, а ночь никак не могла начаться. Клим так хотел эту непроходимую ночь, чтобы не видеть это сморщенный облик, не совсем явный его пониманию, а ещё более хотел, чтоб прохладный эфир передал его живое испарение. И старче сжалился б над ним и вывел туда, где холод, где трассеры слепых, мёрзлых скоростями машин вывезут дрожащее тело, пусть в охолодь этих тупиков, в которые он бьётся, крошась и капая, как воск, ногтем и огнём, но такое знакомое ему, привычное. Словно сопли со свечей в приямках канделябрах, пока ещё мягкие, и он, как в детстве, лепит из них фигурки рыбок, кубики с кривыми боками, огромного червяка, который застывает, не успев слепиться и стать им. Он греет его дыханием в надежде, что получится, а вот не получается ничего, тот ломается и сухо крошится. А Клим не сдаётся. Он подносит его к всплеску пламени, досадно обжигая пальцы. Он негодует о том, что ничего не получается слепить, как должно быть, как правильно, как он считает.

Его опять сносит в жар, в детство, в эти болезни. Он вспоминает, говорит. Вокруг него вьются потоки и штормы. Они сошлись разницей температур. Смерч поднимается с кожи, с каждой поры. Вокруг головы вращается скрипучая крашеная карусель, солнце, ракеты, кривые горизонты, запавшие за край листа, где положено рисовать. Люди, собранные из палок, огромными, полыми, излишне круглыми головами бодают бумагу. Пузыри их лиц всплывают с листа – и пиздец… всё лопается, кляксой неумелой течёт по пологой школьной парте вниз: на штаны, на кожу, на пол. Кап..кап..кап… Поливая фасоль, которую задали вырастить на школьном уроке за месяц и которая таки не пошла в рост, а просто, банально, просто заурядно, взяла и проросла от сырости не больше-не меньше. Попросту, как комар, раздулся и сел на потолок. А у остальных одноклассников, растящих сие, она до того раздалась, что чуть во сне их не удушила, затейливо умножаясь собой. И шелестела при переноске на вытянутых руках, вносимая по звонку всем выполнившим домашнее задание. Клим с двойкой, условной двойкой карандашом, контужено плёлся домой, наблюдая обвивший забор плющ, довольные, сочные сорняки по обочинам, кусты на гаражах, из рубероида, облитого битумом.

Фасоль в конце концов дала плоды. Но та рвота пророщенной фасолью, когда рвота – ещё наказание, а не избавление, когда Клима тошнило только до блёва, и была ещё целая ночь, а промежуток заполнило так: будто узок ворот, да пионерский галстук, и в горле сгусток узко полощет…

– Так, хватит, я понял, – оборвал старик климовы откровения. – Пойдём, сегодня у меня переночуешь, а завтра прочь отсюда.

И наступила ночь. Тьма грубыми заплатками загуляла по поляне, где сидел Клим. Стало легче. Он поднялся, ничего не разглядев, и хотел уже упасть обратно.

– Так! За меня хватайся и пошли, – приказал старик. – Вот дал тебя мне господь на голову. Когда ступать будешь, ступай аккуратно. На ногу наступишь: палкой переебу. Понял?

– Да как тут не понять, – смирился Клим.

Они пошли. Густая похлёбка ночи вздрагивала изредка фиолетовыми бликами искажений в усталом взоре Клима. Он немного попривык, и полыхнуло чёрным, будто шевелящая перьями ворона обнимала крыльями своих остывших птенцов. Где-то ухало сбоку, где-то плескалось и пахло болотом, где-то зашуршало, словно крошились шишки. «Но то белки, наверное,» думал Клим.

Он сунул руку в рюкзак и обнаружил дыру. Пощупав её, пошарив тщательней, понял, что чётки он потерял. Фляга была на месте. Пустая бутылка из-под воды захрустела в ладони. Он провёл рукою по дну и нащупал жёсткие горошины.

«Разорвало четки, сыпятся по пути. Потом приду, соберу». Успокоился Он.

– Заходи! – скомандовал старик. И хотя глаза Клима привыкли к темноте, ни черта не было видно. – Ладно, постой пока тут, я сейчас.

Заскрипело ветками деревьев, посыпалась земля, и кончились звуки. От этого у Клима начался дикий свист в ушах, производимой абсолютной тишиной. Когда звуки вернулись, Клим услышал свет и кряхтенье. Старик стоял со свечой. Он поводил ей, показывая путь под слоёную почву. Вот они спустились в землянку, и Климу стало тепло и сыро, как в возбуждённом влагалище. Пахло затхлым подвалом, горькими травами, какой-то дохлятиной и, как и везде, керосином. Старик поставил свечу в кружку на земляном полу и уселся у стены, обвитой корнями столетнего дерева.

– Вот тебе и ночлег, а вот и печенька, – улыбнулся он, достав спрятанный в землистой нише гриб трутовик, погладил его, обводя рукой все неровности. – Ты смотри: ничего, что над землёй, что на земле, что у меня под землёй не происходит просто так, кроме одного. Этот плод я назвал «простотак», – Он кисл, сух на языке и является, по сути, обычным грибом-паразитом. – Старик надавил на плод, тот сморщился и сразу же вернулся в первоначальное состояние.

– Как резиновый, – заключил старик. – Иной продукт помнёшь, подавишь рукой – вот тебе и каша. А его рукой не сломаешь, лишь кусать да пережёвывать. Народ их сторонится. Не привычно им, видите ли, такое потреблять. Вот с тобой всё просто так или не просто так?

– Да, со мною всё просто: когда так, когда не так, – неуверенно ответил Клим.

– Скажу, что здесь ты не просто так, а сам целиком «простотак». В этом и твой «простотаковский» парадокс, – заключил старик. – Иной эти места стороной обходит, а ты припёрся и носом клюёшь. Всякий зверь своё место выбирает. Про людских и толковать не приходится. К таким, что вроде тебя, эта заурядная публика уж слишком подозрительна, и с порицанием отзывается. А вы, как побуженные шатуны, слоняетесь, ни черта не понимая, не разбирая своего пути. Побираетесь в чужих огородах – там тьма кругом, и проведёт только поводырь беспородный. Один поводырь из воды, иной с неба гребнем. Их перегной под грибной полусферой. У тебя хорошие тотемы.

– Ты жуй давай, боле сегодня ничем не богат. Все ловушки по чащам пустуют. Берегут одиночество своё. Пришёл, – продолжал старик, – прислушивайся к ним и тогда не пропадёшь…

Клим отрешённо слушал эту ахинею. Он надкусил упругий нарост, как позавчерашнюю булку. Скрипнуло на зубах и во рту раздался вкус квашенной капусты. Он оставил попытку пережевать эту органическую литую массу, широко сглотнул и тут-же подавился, закашлял. Старик терпеливо ждал, когда тот успокоится. Дождавшись, он снова начал:

– Я вот утром выхожу наружу, гляжу на небо, на росу, на траву. И всё ясно: и погода, и улов, и день мой наперёд. Никто меня не съел, и то хорошо. Человек – он сам по себе невкусный. Вот отгрызёт он от себя кусок, прожуёт, да и сплюнет. А с этого куска одни беды: в воду упадет, так рыб потравит, зверь найдёт дикий, так зубы сгниют, поговорит с кем, так и захворает тот. Вот и ходит он по свету, травит этот свет, а потом собою мёртвым травит всю округу. Туда всему и дорога.

– Так, – продолжал он, – про других не буду, не заслужил толковать. Сам серо на цветное смотрел. Ты много пьёшь-то?

– Да, по-разному, – признался Клим.

– Хочешь выпить?

– Можно, – равнодушно ответил Клим.

– Ан нету ни хера! – старик заржал во всё горло. Он хлопал себя по коленям и плескал слюнями вокруг.