Эрих Боудман "Общество одного человека"

Вот, что я ещё помню. В конце апреля мы гуляли по лесу, я рассказывал о мечтах и будущем, она мило улыбалась и поддерживала меня.

– Когда вырастем, будем много путешествовать, – заявил я.

– Конечно, Роберт, – мило отвечала она.

– Мы увидим Рим, Лиссабон, Мадрид – все города, какие захочешь.

– Не переношу жару, мне от неё становится плохо…

– Мне тоже, – вспомнил я. – Ну тогда Скандинавия!

– Замечательно! Всегда хотела в Норвегию.

– А я на Фарерские острова.

– Где это?

– Между Исландией и Шотландией.

– Так отдалённо…

– Мне нравится.

– Хорошо, Роберт. Тогда поедем на Фарерские острова, – засмеялась Марлен.

Вы вышли на опушку леса, где-то пела птица, в высокой траве были слышны насекомые и шуршала мышь, а может и ящерица. Мы шли молча, наслаждаясь тихой музыкой лесной жизни, а ветер, как скрипач зачинал оркестр. Как же я хотел, чтобы этот момент не кончался, думал я, почему моя жизнь не может состоять только из красивого леса и Марлен.

– Роберт, спасибо тебе, – сказала она, – если бы не ты, то моё пребывание в Крауфенбурге было бы невероятно скучным. А ты… ты потрясающий, ты мой первый друг.

Вместо ответа, я крепко сжал её в объятиях. Время снова остановилось для меня, мы стояли долго, пока снова не прозвучал гром. Тогда мы бросились обратно и чуть не потерялись, но благо я хорошо знал местность. Когда ливень кончился, и его заменил лёгкий дождик, мы пошли спокойно, мокрые, но счастливые, взявшись за руки и шутя, что дождь нас преследует. Нельзя было описать моего счастья, я просто хотел быть с ней всегда. Уж это моя черта – когда я влюбляюсь, то мне больше никто не нужен, только она, и пускай весь мир горит, но с ней я буду в безопасности.

*******

– Однажды, в каком-то из городов, в котором мы пребывали, меня спросили, откуда я, – сказала Марлен. – И я совершенно растерялась, представляешь, Роберт?

Я кивнул.

– Совершенно не представляю, Марлен.

– Я не знаю, откуда я, – она засмеялась. – Знаю только, что родилась в Ганновере, но там пробыла только пять месяцев; мои детские воспоминания разбросаны по всей Германии. Я видела разное, я знаю разное, но я не знаю себя, не знаю, откуда я. Роберт, ты счастливый человек. Ты знаешь, где твой дом.

Мы шли по вечернему Крауфенбургу, фонари освещали скамейки, на которых сидели группы друзей. Это был приятный майский вечер, теплый ветер время от времени напоминал о себе, в каком-то кафе играл джаз, в переулке играли на гитаре, а вокруг собралась толпа, образовавшая полукруг, и внутри него танцевала.

– А мне кажется, что счастливая – ты, – бросил я. – Ты видела разное, ты знаешь разное, у тебя богатый кругозор. Я думаю, что окружая себя разным, мы лучше познаем себя.

– Это неправда, – расстроенно ответила она. – Возможно, мой кругозор действительно богат, но в этом богатстве я запуталась: если я знаю, то знаю поверхностно, словно турист, приехавший в страну на пару месяцев и познавший только самые популярные ситуации, не поняв их природы. Я прожила в Брауншвейге три месяца, но толком ничего не могу сказать об этом красивом городе. А ведь сколько в нём может быть интересных людей!

– Почему же ты не выяснила это за те три месяца?

– Не успела. И так всегда: только выдохну после предыдущего, освоюсь, как мы снова отправляемся в новый город.

– А отец? Разве он успевает познать город как следует?

– Удивительно, но да…

В шуме улицы послышалась скрипка. Я замер, выясняя место источника музыки. Выяснив, я рванул, схватив за руку Марлен.

– Куда ты бежишь?

– А ты не слышишь?

– Что? О чем ты?

Только когда мы очевидно близко подошли к музыке, она поняла, что я имел в виду.

– Скрипка? – пренебрежительно спросила она.

– Да!

– Мы неслись, пробираясь через толпы людей, только ради скрипки?

– Да…

Она собиралась уйти, но я взял её за локоть, развернул к себе лицом и вопросительно посмотрел.

– Что? – спросила она.

– Ты же человек музыки! Разве тебя не трогает эта скрипка?

– Я человек высокой музыки, – в её голосе послышалась нотка высокомерия. – Я выступала в одних из лучших залах Германии, в Париже и Риме!

– Какое отношение это имеет к этой прекрасной скрипке, которая разрезала гундящий шум улицы и обратила её в большую музыкальную шкатулку?

– Не говори ерунды и не романтизируй попрошайничество. Я знаю, что такое настоящее искусство.

Я ничего не ответил, глубоко спрятав свою обиду. Я посмотрел на скрипача: его глаза были закрыты, а рука плавно летала из стороны в сторону, он играл «Адажиетто» Малера из пятой симфонии. С каждой минутой людей становилось больше вокруг него, они смотрели и даже не перешёптывались. Я огляделся и обнаружил, что Марлен ушла. Но мне не стало грустно, я не бросился её искать – я был обижен её словами. Неужели она правда считает так, неужели она правда не видит красоты в этом уличном, но талантливом музыканте? Она не видит красоты в простом, подумал я. Вот почему ей не удавалось понять красоты, живя в разных городах. Она окружена только роскошным, из-за этого не может оценить простой искренности. Я думал об этом, смотря в пустоту маленькой площади, где уже собралась целая туча народу. Внезапно скрипач перестал играть – и площадь заполнили громкие аплодисменты. Аплодировали люди рядом и вдалеке, жители ближайших домов выглядывали из окон и аплодировали. Казалось, аплодировал весь город, и я, пробудившись от своих размышлений, тоже начал аплодировать, затем посмотрел на скрипача: он неподвижно стоял, медленно оглядывая аплодирующих ему людей. Я видел, как в его зелёных глазах отражался жёлтый свет фонарей, как его рот замер в скромной улыбке. Марлен никогда не услышит таких аплодисментов, выступая в самых лучших залах мира, подумал я. Через полчаса маленькая площадь опустела, и я пошёл домой.

Глава IV

На следующий день я получил от Марлен письмо.

Мой хороший Роберт, не обижайся на меня за вчерашнее. И прости, что ушла, ничего не сказав. Ты лучше приходи к нам сегодня вечером: я покажу тебе коллекцию картин отца, а потом приедут гости – и будет концерт.

Остаток дня я провёл бесцельно блуждая по улицам. Моросил дождь, и под ногами хлюпали лужи. Я забыл о вчерашних размышлениях о Марлен и ждал лишь вечера. Я решил, что хочу показать ей свои рисунки. Рисунки, которые я никому никогда не показывал, но именно они были для меня самыми ценными и сокровенными, то, что я ценил как плод моего внутреннего мира.

Неизвестно, как я очутился на окраине Крафенбурга и брел по какой-то улочке. Замедлил шаги, оглянулся – и понял, что не знаю, где точно нахожусь. Улочка была пустынной. Вокруг ни души.

Вечером, когда я уже направлялся к Айхенвальдам, не знаю отчего, словно под впечатлением от случайно возникшей в голове картины Ван Гога, я решил купить букет подсолнухов. И когда я дарил их, Марлен обрадовалась, но в её глазах увидел, что они ей не понравились. Я не придал этому большое значение. Под мышкой я держал папку с рисунками.

– Проходи, Роберт, некоторые гости уже приехали, но мы начнем через час, а пока я покажу тебе картины отца.

– Подожди, Марлен. Я хотел бы показать тебе свои рисунки.

Я заметил, как ее глаза на мгновение изменились, стали прозрачными и холодными. Это я уже не мог просто так отпустить: я был чуток на такие вещи. Если я чувствую холод от близкого мне человека, я больше не могу ни о чём думать, кроме как о возможных его причинах. Как правило, я никогда не угадываю – моё волнующееся сознание будто обходит настоящее положение вещей и цепляется лишь за самые простые и гнетущие мысли.

– Хорошо, Роберт, – сказала она через мгновение, снова просияв.

Ладно, подумал я, просто показалось, глупо накручивать себя. Она не пригласила бы меня, если бы что-то было не так.

Стоит отметить, что само мероприятие показа своего искусства для меня было особенно волнительным. Дело в том, что моё искусство намного больше я, чем мои размышления о себе. То есть я бы мог часами объяснять свои противоречия настоящему другу, рассказывать о своих самых сокровенных мыслях и мечтах, но я бы не осмелился показать ему своё искусство, что является мной в абсолюте, а значит его демонстрация – это демонстрация полной, ничем не скрытой души.

И всё же это произошло с Марлен, и я приоткрыл завесу своих творческих тайн. В папке у меня были акварели, рисунки тушью, тетради с эскизами. Мы сидели у неё в комнате, я рассказывал, объяснял и чувствовал, что что-то сломалось, я не понимал что, и это выворачивало меня изнутри.

– Это я написал ровно за год до нашей с тобой встречи, – рассказывал я, подчёркивая свою дотошную к датам память.

– Класс, – отвечала она, но я больше не слышал в её голосе нотки восторга и интереса, как раньше.

– Тебе не интересно?

– Очень интересно.

Конечно, что она ещё могла ответить, подумал я.

– Ну вот и всё, – через какое-то время сказал я и закрыл папку. Я увидел, как она оживилась и вскочила.

– Отлично, теперь пойдем.

И мы пошли.

Она хвасталась картинами художников-друзей её отца, хотя хвасталась она скорее тем, что они выставляются в галереях Лондона, Парижа и Рима, а эти картины они получили в подарок.

– Никто не видел эти картины, – подчёркивала она. Я равнодушно кивал.

Затем мы пошли к гостям, собравшимся в большом зале. Марлен что-то рассказывала о них, но я не слушал. Гости пришли в хороших костюмах, я тоже был в хорошей рубашке, но всё же не так элегантен, как они. В любом случае, и этому я не придавал большое значение. Я колебался и не знал, хочу ли я уйти или остаться. Я подошёл к окну и рассматривал внутренний двор. Там работал фонтан, деревья и кусты стояли в ряд, образуя стены, тропинка из идеального кирпича вела к беседке.

– Ну где ты пропадаешь? – подошла Марлен. – Найди себе место, или ты не хочешь услышать, как я играю? – она шутливо-серьёзно смотрела на меня.

Я сказал, что в этом не может быть и сомнений, и пошел в зал. Гости сами по себе были шумные. Пётр Айхенвальд общался со всеми, часто меняя собеседников. Неужели он правда успевает, о чем-то поговорить с ними, подумал я. Он только здоровается, перекидывается парой фраз и уходит, но все остаются довольны, удивлялся я. Стулья в зале были расставлены как в театре. Я сел с краю, но скоро пришла Марлен и сказала, не быть таким кротким – и мы сели вместе по центру. Вместе. Меня поражала и бросало в холод её противоречивость. Как человек может одновременно и тянутся к другому, и отвергать его.

Скоро сели все, и рядом с роялем стал скрипач. Я узнал в нём того самого скрипача, который играл на улице. Что он делает здесь? В этом доме он никогда не получит таких аплодисментов, которые получил вчера. Он был во фраке, а его глаза серьёзно и сосредоточенно оглядывали все вокруг. Он поклонился и начал играть «Зиму» Вивальди. Играл он хорошо, но его скрипка не звучала так, как звучала вчера на улице. Сухо, лишь педантично издавала звук. Я посмотрел на Марлен. Она сияла, наслаждалась мелодией. Я возмутился про себя, но не хотел думать об этом. Когда «Зима» закончилась, Марлен поднялась, вышла, поклонилась скрипачу – тот поклонился в ответ – и села за рояль, и вместе они начали играть неизвестную мелодию. Знал бы скрипач, что она говорила о нём вчера, подумал я.

В перерыве я вышел на крыльцо. Мне было не по себе, я не понимал такого лицемерия.

На улице слегка морозило, и мне скоро стало холодно.

– Роберт, куда ты убежал? Я тебя обыскалась, – своим милым и чарующим голосом говорила она.

– Это тот же самый скрипач, которого мы вчера видели на улице, – бросил я.

– И что? – без нотки сомнения и колебания спросила она.

– Вчера ты назвала его попрошайкой, а сегодня смотришь чуть ли не влюблёнными глазами и играешь вместе.

– Но ведь мы играем не на улице.

– А в чём разница?

– Большая. Вчера его слушали люди с улицы, а сегодня важные гости.

Меня кинуло в дрожь от такого высокомерия.

– Нет, Марлен. Искусству всё равно, кто на него смотрит. Важно – кто исполняет.

– Но если на искусство никто не будет смотреть, то оно ничего не будет стоить, это будет не искусство.

– Это будет самое чистое искусство, – противостоял я. – Искусство, которому все равно, кто смотрит, самое чистое и искреннее, оно делается не для того, чтобы на него смотрели, но чтобы оно было, существовало.

– Но ведь именно зритель способен наделить произведение искусство новым смыслом, позволить расцвести и придумать новое.

На мгновение я задумался: в чём-то она была права.

– Мы говорим уже о других вещах, Марлен. То, что ты делаешь – лицемерие по отношению к скрипачу.

Она ничего не ответила, лишь обняла мою руку, опустила голову на плечо и минуту молчала, затем подняла голову и поцеловала меня в щеку. Я успокоился и перестал о чем-либо думать.

– Не нужно злиться, Роберт. Хорошо, что ты пришёл, мне было бы одиноко без тебя. Посмотри, какой вечер, как фонари горят, мы вместе, разве это не хорошо?

– Хорошо, – тихо сказал я.

– Вот видишь, – она снова опустила голову мне на плечо. Я повернул голову и почувствовал запах её волос.

Больше я ничего не помню.

Глава V