Старик знал, где он, помнил, что немного восточнее есть балка, по ней можно пройти довольно далеко, там повернуть на юг и к утру оказаться в безопасности, среди своих… Вот только что он там будет делать, зачем жить… зачем вообще жить, если ты знаешь, что сделал в этом мире всё, и тебя ждёт только смерть?
И если он вернётся, то Ополченец и ещё двое парней погибли зря.
Перед глазами встало лицо с рыжеватой бородкой, широкие плечи, обтянутые зелёным камуфляжем, автомат в крепких руках, уверенный взгляд человека, знающего, для чего он здесь.
Нет, такое возвращение будет предательством.
Старик вздохнул и осторожно сел, колени захрустели, точно целый ворох сухих веток. Но тьма не плюнула огнём, не пришла из неё убийственная сталь, лишь чавкнула под ногой грязь.
Он сделал шаг, второй, третий… не взять ли оружие? Хотя зачем, он не солдат… Четвёртый – на северо-запад, туда, где находится точка на карте, отмеченная ярко-алым, как кровь, как закат, как жизнь, фломастером.
* * *
Рассвет струился между деревьями будто туман, стволы выступали из сумрака и ныряли обратно. Небо медленно светлело, и Старик шёл под этим небом, укрывавшим его более шестидесяти лет, смотрел на тучки, и старался не обращать внимания на боль в ногах, в спине, на то, что сил почти не осталось, и дыхания тоже, и горло сводит от жажды.
На ветке чирикнула пичуга, рядом с ней образовалась вторая, мелкая, черноглазая. Шарахнулся в кусты заяц, поскакал, задирая филейную часть, и растворился в бурых зарослях.
Старик криво ухмыльнулся, и тут же боль ударила в бедро, бросила в сторону.
Он вскрикнул и упал, и только потом до ушей докатился хлопок выстрела: одиночный, негромкий, и это значит – снайпер, и он видел, в кого стреляет и куда стреляет, и убивать сразу не стал, решил поиграть с жертвой, точно сытый кот с мышкой.
На миг Старик отрубился.
Нога болела, мокрая теплота в штанине извещала, что кровь из раны течёт, но он был жив. Чувствовал запах сырой земли и свежей травы, непонятно откуда взявшийся посреди осени, слышал птичьи крики, видел деревья и небо, пока ещё бесцветные, но с каждым мгновением наливавшиеся краской.
И он знал, куда ему надо попасть.
Над обычными берёзками и осинами поднимались три Дерева, огромные, как секвойи…
– Врёшь, сука, не возьмёшь, – прошептал Старик.
Сумел отодвинуться под защиту кустов, там перевязал рану рукавом от рубашки. Попытался определить, где может быть снайпер… но сразу же плюнул на это дело, тут нужен глаз молодой, намётанный, не такой, как у него.
Затем снова отключился, то ли заснул на несколько минут, то ли потерял сознание, поскольку увидел Ополченца: тот стоял рядом, руки на автомате поперёк груди, лицо хмурое, на зелёной одежде капельки росы блестели как драгоценные камни.
– Я не отступлюсь… я не вернусь… нет, я вернусь куда надо… – забормотал Старик, не очень понимая, что говорит.
В следующий момент он уже полз, хватаясь руками за землю, подтягивая неловкое, уставшее тело. Ногой мог пользоваться только одной и двигался медленно, точно искалеченный уж.
Но двигался.
Над головой взвизгнуло, хлопок… снайпер то ли промазал, то ли играется…
Старик вжался в землю, накатил очередной приступ кашля, сотряс всё тело. Оставил после себя боль в груди и сладостную мысль о том, что скоро всё так или иначе закончится.
Главное – чтобы закончилось не так, как хочет снайпер.
Только та земля, в которой Старик копался много десятилетий, с которой сроднился так, что знал её на вкус, могла спасти его сейчас, укрыть своими складками, защитить от безжалостной стали…
Поднял голову, и показалось, что впереди, на склоне холма стоит Доктор: яростная синева посреди утренней серости, раскинутые в стороны руки, блеск очков на розовом лице. В следующий момент понял, что показалось, кусочек неба проглянул в непонятно откуда взявшемся тумане.
Издалека донеслись голоса, и этот звук заставил Старика вздрогнуть: ладно снайпер, он может стрелять издалека, но и только, а вот если попадёшь в руки его скучающих приятелей, то быстро пожалеешь, что вообще родился на свет…
Он пополз дальше, стараясь двигаться как можно быстрее.
Снайпер выстрелил в третий раз, но куда-то в сторону, и Старик понял, что милосердный туман с холма, на котором стояли Деревья, надвинулся и скрыл всё вокруг, спрятал и его тоже… Неужели это сделали громадные растения, неужели они не просто сами являются чудом, а могут творить чудеса?
Болтали разное… что Деревья насылают кошмарные сны на незваных гостей, что могут ходить и даже летать… корни оплетают танки и БТР, разрывают их на части так, что остаются только клочья ржавого металла, даже рушат блиндажи… Старик никогда в это не верил, считал глупыми побасёнками, рождёнными страхом и жаждой невиданного.
Но теперь, в шаге от собственной смерти, он был готов поверить во что угодно.
Он рискнул подняться и заковылял вверх, туда, где над туманом возвышались три свечки Деревьев. Солнце, судя по всему, где-то выглянуло из-за края земли, вершины словно вспыхнули бездымным огнём.
Севернее крайнего дерева, примерно в пятидесяти метрах от него – нужное место.
Если Старик туда не доберётся, то всё напрасно.
Туман рассеялся, когда он добрался до вершины холма, и тут же далеко за спиной заорали. Старик упал, не дожидаясь выстрелов, и пули с разочарованным свистом разорвали воздух над его головой.
Да, он знал эти места… здесь началась его жизнь.
Тогда тут не росли Деревья, но и нужды в них не было…
Скатился по склону и снова поднялся на дрожащие ноги, ведь теперь его не увидят. Бедро словно опалило, но он устоял, не упал и двинулся дальше, дальше, туда, где в крохотной ложбинке видел яркое жёлтое пятно.
Из-за слёз и пота, заливавших глаза, из-за старых глаз он не различал деталей.
Но знал, что это она, что он возвращается… и вернётся.
На колени Старик упал точно там, где надо, и дрожащей рукой полез в карман. Донеслись новые крики, на этот раз ближе, но он не повернул головы: поздно, слишком поздно, они теперь даже стрелять не станут, а если и станут, то это ничего не изменит.
Карта с хрустом упала на землю, но крохотный шприц он удержал.
– Вот и всё, – сказал Старик, поднимая глаза, чтобы посмотреть в лицо жене.
Она улыбнулась и исчезла.
Дрожащими пальцами сковырнул колпачок, игла вошла в бедро рядом с дырой от пули. Мягко качнулся вперёд поршень, и алая, точно кровь, жидкость задвигалась, в ней проявились золотые искры.
Рука онемела, боль оказалась такой сильной, что он её не ощутил, а понял.
Старик выпустил шприц, другой рукой ухитрился вытереть лицо и вскинул голову: перед ним восходило огромное, яркое, молодое солнце, где-то сбоку в радостном свечении корчились жалкие чёрные фигурки, мало похожие на человеческие, они вроде бы даже приближались, но он не обращал на них внимания, поскольку двигался одновременно вверх и вниз, уходил из жизни и возвращался к ней, умирал и рождался.
Он дошёл, он успел.
И через несколько часов на этом холме будет не три, а четыре Дерева.
Иван Наумов
Эстет
I
– Человеческая индивидуальность сильно переоценена, – сказал Менделеев. – Каждый мнит себя центром мира, а на деле – что? Набор типовых функций, простейших желаний, просчитывается на раз-два. – Так уж и просчитывается, – усомнился Бур.
Мерзкий нарастающий свист заставил их вжаться в грунт, прильнуть к заиндевевшей стенке траншеи. Дождались взрыва – далеко, метрах в трёхстах – и возобновили неспешную беседу.
– Это раньше казалось, что человек – колодец без дна, – взялся разъяснять Менделеев, питерский студент-недоучка, знаток технологий и тенденций. – А начали из колодца черпать – вода как вода, у всех одинаковая. Вот ты, Эстет, в интернете со страницы на страницу переходишь, что-то пролистываешь, а где-то зависаешь, зачитываешься, лайки ставишь, крутишь текст туда-сюда. Получается как тест – по твоей суете о тебе много чего узнать можно. Характер, привычки, склонности – всё под микроскоп. И при ближайшем рассмотрении выясняется, что тебе подобных – мильон. Мы как собаки Павлова: лампочка зажглась – желудочный сок пошёл. Только лампочек побольше, а так – один в один. Люди мыслят, решают, действуют по схожим траекториям, по проторённым тропинкам. Всё поддаётся предсказанию, а точнее, моделированию.
– Досуха не вычерпаешь, – пожал плечами Бур. – Что-то всегда на дне.
Снова раздался скрежет. Били с запада, из-за Марьяновки, восемьдесят вторыми. Мины царапали воздух и вскапывали «передок». Методично, одна за одной – видно, на той стороне сегодня решили не лениться и поутюжить от души.
Менделеев надвинул каску на брови, скуксился, скукожился, стараясь занять как можно меньше места в недружелюбном мире, отчего стал похожим на эмбрион-переросток.
Бур – Буров Николай Николаевич, семьдесят девятого, высшее техническое, холост, детей нет, судимости – прочерк, формально лейтенант запаса, а фактически человек сугубо гражданский, – просто прижался спиной к мёрзлой глине и прикрыл глаза.
В жизни «до» все были кем-то, в окопе никто не родился. Война-невойна перевалила через очередное новогодье. Линия фронта, стыдливо названная «линией соприкосновения», давно застыла в неподвижности. Разделив тех, кто пошёл за светляками, и тех, кто отказался наотрез.
Траншеи, блиндажи, огневые точки въелись в кожу земли как татуировка. Под разговоры о мирном урегулировании обе стороны прощупывали друг друга, не рискуя пойти в прорыв, и врастали, врастали в почву.
В повторяющуюся тональность взрывов вплёлся плач разбитого стекла и звонкий цокот лопнувшего шифера – шальная мина перелётом добралась до Шатова. Хоть бы никого не зацепило, вяло подумал Бур.
От Шатова уходила дорога на Горняков и Ольховатую, а там рукой подать и до Города… Города, на защиту которого встали и его жители, и свободные люди из далёких краёв. В Шатове топились печки, имелась вода и электричество – в нескольких ещё не брошенных домах.
Внезапно стало тихо. Бур сквозь амбразуру в засыпанных песком автомобильных покрышках осторожно выглянул из-за бруствера. Снегом нынешняя зима не баловала, унылая безлесая равнина перетекала с одного покатого холма на другой контрастным чёрно-белым одеялом. Километрах в полутора придорожная гребёнка тополей упиралась в Марьяновку. Над тёмными крышами курились дымки. Правее у горизонта угадывалось ещё одно село, Тяжное, – там с осени обосновалась неприятельская артиллерийская батарея.
Бур много раз пытался представить, что движет противником. Не укладывалось в голове, что нарочито добрые, до оскомины правильные проповеди светляков могут заставить обычных пацанов взять в руки оружие и пойти убивать.
Буклеты и листовки с той стороны пару раз попадали Буру в руки. Недешёвый продукт: мелованная бумага, качественная печать, видна рука хорошего дизайнера. И по смыслу всё гладко, позитивно, дружелюбно. Аж зубы сводит. Мы, мол, за всё хорошее, а кто не с нами… тот ошибается и скоро обязательно убедится, как был неправ…
И подобный примитив влиял-таки на чьи-то умы. Первой под катком инфантильных лозунгов пала центральная власть. Не лучшая, но уж точно и не худшая из того, что видано в мире. Зашаталась как дуб со сгнившими корнями, да и рухнула в одночасье, придавив нерасторопных.
Давние события, запустившие отсчёт всему последовавшему, казались фарсом, водевилем, небывальщиной. В те дни, возвращаясь с работы в съёмную жулебинскую однушку, Бур прилипал к телевизору. Пытался в коротких репортажах выцепить, разглядеть, что ещё за светляки объявились в соседней стране, и почему с их появлением там всё пошло наперекосяк. Он рыскал в интернете, шерстил соцсети, перечитывал свидетельства участников событий, их знакомых и «друзей друзей». На фотографиях митингующей перед президентским дворцом толпы изредка попадали в кадр высокие бледнолицые фигуры, всегда с краю, вдалеке, не в фокусе. А в рассказах очевидцев раз за разом встречались упоминания то «лучезарного человека, не испугавшегося тоталитарной репрессивной машины», то «раздававшего чай и печенье волонтёра, от которого исходило чистое сияние», то «оратора, наполненного внутренним светом».
Бур считал, что нечаянные и как бы вскользь упоминания света заметил он один, пока через несколько дней о «светляках» не заговорили комментаторы и аналитики. В хаосе переворота сложно было выделить хоть сколько-то достоверную информацию. Вскоре «светлые лица революционеров» превратились в журналистское клише, расхожую фразу, произносимую всерьёз по ту сторону границы и с изрядным скепсисом – по эту.
К власти полезли привычные сытые рожи, просто из новой пачки. Ни чистого сияния, ни лучезарности в них не наблюдалось. Смотреть соседские новости стало противно, и Бур почти отключился от всей этой катавасии, когда восстал Город. Вышвырнул эмиссаров центра, взял в свои руки силовые структуры и произнёс веское «Нет!» творящемуся перевороту, всем сытым рожам и светлым лицам.
А когда к мятежному Городу подтянулись войска, включать телевизор стало решительно невозможно. Бур оплатил счета за воду и электроэнергию, позвонил хозяйке и оставил ключи под дверным ковриком…
Затишье оказалось недолгим – проснулась батарея в Тяжном. Бур и Менделеев перебежками добрались до блиндажа. В узкой землянке пережидал обстрел почти весь взвод. На лицах – общее выражение: пускай это уже закончится.
От прилётов стадвадцатимиллиметровых на столе подпрыгивали кружки. Бур достал из-за пазухи мобильник, согрел в ладонях, включил. Зарядка замигала последней палочкой. Связь долго не подцеплялась.
– Душман? – наконец крикнул Бур в микрофон. – Это Эстет, Шатово. Пригаси Тяжное, а, будь другом? Им будто боезапас пополнили, нездоровая активность. За мной не заржавеет! Спасибо, дорогой!
Телефон сдох, выполнив поставленную задачу.
– А у меня в Тяжном мама, – мрачно сказал Вовчик, курносый парнишка из агротехникума, недавно вступивший в ополчение. – Крайний дом, калитка с конями. Говорит, не наше дело, не суйся, нос не дорос. Уходил – даже попрощаться не вышла. Так чьё же дело, если не наше?
Где-то над их головами к Тяжному с тяжёлым воем устремились реактивные снаряды.
II
Во время ротации успевали только самое неотложное. В посёлке Горняков Бур и Менделеев закупились растворимой лапшой и супами. В Ольховатой сторговали на рынке три мешка картошки.
Пробежка по окрестным лавкам принесла трофеи: бинты, зелёнку, мешки для мусора – их наполняли грунтом и складывали в защитные стенки пулемётных гнёзд, – торфяные брикеты, мыло, сканворды, батарейки к фонарикам…
Дотащились с добычей до остановки. Менделеев быстро выведал у местных, что автобуса ждать не стоит: его латали в соседнем гараже, посекло осколками пару дней назад. Бур не переставал удивляться, как меняются люди перед лицом постоянной опасности. Вот ты ходишь на работу, гуляешь с ребёнком, навещаешь родителей, а в любой момент может что-то упасть с неба и убить тебя. Или, не дай бог, кого-то из близких. Казалось бы, этот риск должен вдавливать тебя в землю, лишать воли, а на деле получалось наоборот. Приняв неизбежное за данность, люди словно распрямляли плечи и жили вдвое, от души, наотмашь и нараспашку, ценили время и друг друга. Таких людей стоило защищать. Бур знал, что сейчас находится на своём месте.
Удалось поймать попутку до Шатова. Удача – ездить в ту сторону требовалось немногим. Бур загрузил Менделеева в машину, по привычке запомнил номер.
День уже клонился к вечеру, надо было поспешать. Бур метнулся через село на батарею, за заросший льдом ручей. Душман в снятом с колёс пазике дремал на заднем сиденье, завернувшись в спальный мешок. За мутными стёклами дыбились защитные тенты, под ними проступали очертания стволов и турелей.
Душман приоткрыл один глаз, когда Бур поставил ему под нос бутылку самогона и банку тушёнки.
– Или тебе свинину нельзя? – уточнил Бур. – Спасибо от наших… от всех.
– Целы? – спросил Душман. – Зачем нельзя, слушай? Я вообще армянин, не мусульманин, сколько вам объяснять!
– А с чего Душман тогда? – удивился Бур. – Душманы же в Афгане?
– А отсюда что до Афгана, что до Еревана. Мало ли какой кому позывной прилепили! Вот ты – почему Эстет?
– Ворон придумал, – пожал плечами Бур.
А на душе стало сразу и светло, и горько. Он разом вспомнил, как снялся с места, разом изменив свою жизнь, как поехал в Город. Поехал – и приехал. Минуя блокпосты, тропами для местных – через эфемерную границу. Уже в Городе нарвался на патруль – банально не повезло, силы правопорядка тогда формировались едва-едва. Загремел в холодную, за железную дверь, в никчёмный закуток разбомблённой котельной, метр на пять без окна и света, проворочался ночь на драном матрасе. Поутру предстал перед матёрым решительным мужиком, наделённым нежданной властью. Доложился, кто таков, ничего особо не тая.
– Шпак, значит. И чего тебя сюда принесло? В детстве в войнушку не наигрался? – раздосадованно спросил Ворон – тогда ещё не контуженный, не раненный трижды, не потерявший ступню, не взорванный в лифте вместе с дочерью и охранником.
– Из эстетических соображений, – огрызнулся Бур.
– Эстет, значит… Ну давай, Эстет, дерзай!
Новая кличка приросла намертво. Ворон определил Бура в «школу молодого бойца», выдал кое-какие подъёмные и уже много позже при случайных пересечениях на «передке» узнавал его среди прочих ополченцев, выделял взглядом в строю…
– Хороший начальник был Ворон, – подтвердил Душман.
Свесил ноги в проход, сел. Покосился на пояс Бура, ткнул пальцем:
– А браслеты зачем? Подари!
