– В самом деле? И где вы познакомились?
На сей раз особенности его интонации от моего внимания не ускользнули. Я пристально посмотрел на него. Но в этих необычайных глазах не было ни тени подозрительности, ни тени угрозы или лукавства. С мягкой улыбкой на лице он просто сидел и ждал моего ответа.
– Мы познакомились в поезде, по пути в Берлин.
Во взгляде Байера мелькнула тень удивления. И с обезоруживающей, мягкой прямотой он спросил:
– Вы с ним действительно близко дружите? Вы часто видитесь?
– Да. Очень часто.
– У вас, должно быть, не слишком много друзей-англичан здесь, в Берлине?
– Да, конечно.
Байер с серьезной миной кивнул. А потом встал из-за стола и протянул мне руку:
– Мне пора. Работа. Если захотите о чем-нибудь мне рассказать, пожалуйста, не стесняйтесь, приходите в любое удобное для вас время.
– Большое спасибо.
Ну вот все и прояснилось, думал я, спускаясь по замусоренной лестнице. Никто здесь и не думал доверять Артуру. Байер тоже ему не доверяет, но готов использовать его в своих интересах, приняв должные меры предосторожности. А заодно использовать и меня, потому что шпиона удобнее, чем я, ему не найти. Нет смысла посвящать меня в какие бы то ни было тайны. Из меня и так не составит никакого труда выкачать любую интересующую его в данный момент информацию. Я был зол, но отчасти эта ситуация меня и позабавила.
В конце концов кто я такой, чтобы судить.
Глава седьмая
Отто объявился у Артура примерно неделю спустя, небритый и исхудавший. Из тюрьмы его выпустили за день до этого. В тот вечер я как раз зашел к Артуру и застал их в столовой доедающими более чем плотный ужин.
– А что вам давали по воскресеньям? – еще с порога услышал я вопрос. – У нас был гороховый суп с колбасой. Совсем недурно.
– Ну-ка, ну-ка, – задумался Артур. – Боюсь, так вот сразу не вспомню. Во всяком случае, аппетита у меня все равно не было… Ах, Уильям, дорогой мой, это вы! Садитесь, прошу вас. Конечно, если вам не претит общество двух старых тюремных крыс. Мы с Отто как раз обменивались впечатлениями.
За день до того, как мы с Артуром нанесли визит на Александерплац, у Отто с Анни вышла ссора. Отто хотел дать пятнадцать пфеннигов человеку, который собирал деньги в фонд МАБ. Анни же никак не желала на это соглашаться «из принципа». «С какой, спрашивается, стати эти грязные коммунисты должны получать мои деньги? – сказала она. – Мне они, между прочим, тоже не даром достаются». Притяжательное местоимение вступило в противоречие с тем статусом и с теми правами, которыми, с точки зрения Отто, он обладал; он великодушно не стал обращать на это внимания. Но прилагательного он стерпеть не мог никак. Он влепил ей пощечину, «не сильную», как он нас уверял, которой, однако, хватило, чтобы Анни кувырком перелетела через кровать и ударилась головой о стену; от удара забранная в рамку фотография Сталина слетела с гвоздика и упала на пол; стекло разбилось. Анни стала всячески ругаться и плакать. «Будешь знать, как говорить о вещах, в которых ничего не смыслишь», – сказал ей на это Отто тоном вполне примирительным. Они вообще довольно часто ссорились из-за коммунизма. «Ты у меня уже вот где сидишь, – закричала тогда Анни, – ты и твои чертовы красные. Убирайся вон!» Она швырнула в него рамкой от фотографии, но не попала.
Тщательно обдумав всю эту историю в ближайшем Lokal,[23 - Пивная (нем.).] Отто пришел к выводу, что пострадавшей стороной является он. Обиженный и злой, он стал пить Korn.[24 - Хлебная водка (нем.).] И выпил немало. Он пил до девяти часов вечера, а потом пришел со своей корзиной знакомый парень по имени Эрих, который продает крекеры, ходит по кафе и ресторанчикам во всей округе, передает весточки и разносит сплетни. Он сказал Отто, что только что видел Анни в нацистском Lokal на Кройцберге с Вернером Бальдовом.
Вернер был старый враг Отто: как политический, так и личный. Год тому назад он вышел из коммунистической ячейки, к которой принадлежал Отто, и вступил в местный нацистский штурмовой отряд. А к Анни он всегда неровно дышал. Отто, который уже успел набраться под самую завязку, сделал нечто такое, что трезвому ему никогда бы даже и в голову не пришло; он вскочил и отправился, один как перст, в нацистский Lokal. Двое полицейских, которые минуты через две после того, как он туда вошел, проходили мимо, вероятнее всего, спасли его от множественных переломов. Его как раз успели выкинуть оттуда во второй раз, и он собирался попробовать в третий. Полицейским стоило немалого труда его увести; он дрался и брыкался вплоть до самого участка. Возмущенные нацисты, естественно, тут же все переврали. На следующий день в их газетах этот инцидент принял форму «трусливого и вероломного нападения на национал-социалистический Lokal группы из десяти вооруженных коммунистов, девятерым из которых успешно удалось скрыться». У Отто в бумажнике была даже вырезка из газеты, каковую он с гордостью нам и продемонстрировал. До самого Вернера ему добраться так и не удалось. Как только он появился в Lokal, Вернер с Анни тут же ушли в заднюю комнату.
– Вот пусть теперь с ней и целуется, с этой грязной сучкой, – яростно добавил Отто. – Она мне теперь и даром не нужна, пускай хоть на коленях ползает.
– Да уж, да уж, – автоматически подхватив привычную тему, начал Артур, – такие нынче времена, тебе мешают жить…
И оборвал себя на полуслове. Что-то было не так. Он прошелся неспокойным взглядом по выстроившимся в боевой порядок чашечкам и блюдцам, похожий на актера, которого лишили законной реплики. Заварочного чайника на столе не было.
Буквально через несколько дней Артур позвонил мне, чтобы сообщить, что Отто с Анни помирились.
– Я так и знал, что вы будете рады. Не могу не добавить, что до некоторой степени я сам выступил в качестве инструмента для наведения, так сказать, мостов. Н-да… Блаженны миротворцы… Если уж совсем начистоту, мне очень хотелось добиться примирения именно сейчас ввиду одной маленькой годовщины, которая приходится не далее как на следующую среду… Вы не знали? Да-да, мне стукнет пятьдесят три. Благодарю вас, мой милый мальчик. Благодарю вас. Должен признаться, не так-то легко привыкнуть к мысли, что листва моя желтеет… Ну а теперь – могу я пригласить вас на этакий пустячный банкетишко? Прекрасный пол также будет представлен. Помимо воссоединившейся пары будут мадам Ольга и еще две мои в высшей степени сомнительные и очаровательные знакомые. Я велю снять в гостиной с пола ковер, чтобы молодежь могла потанцевать. Будет довольно мило, как вы считаете?
– Действительно, очень мило с вашей стороны.
В среду вечером мне пришлось провести совершенно незапланированный урок, и к Артуру на квартиру я приехал позже, чем намеревался. Внизу, у парадного, меня ждал Герман.
– Простите меня, ради бога, – сказал я. – Надеюсь, вы не очень долго тут стоите.
– Все в порядке, – коротко ответил Герман. Он отпер дверь и провел меня вверх по лестнице. Нет, какое он все-таки унылое существо, подумал я. Даже ради дня рождения не расстанется с этой вечно кислой миной.
Артура я обнаружил в гостиной. Он, без пиджака и жилета, откинулся на спинку дивана, сложив на коленях ладошки.
– А вот и вы, Уильям.
– Артур, ради всего святого, не сердитесь на меня. Я спешил, как только мог. Думал, никогда не выберусь. Ни с того ни с сего пришла та дамочка, про которую я вам рассказывал, и потребовала дать ей двухчасовой урок, прямо здесь и сейчас. Проще говоря, ей нужно было рассказать мне о том, что еще успела натворить ее дочка. Я думал, она никогда не остановится… Да, а что, собственно, случилось? На вас лица нет.
Артур печально поскреб подбородок:
– Мальчик мой, я страшно подавлен.
– Но почему? С какой стати?.. Да, и где все остальные гости? Еще не приходили?
– Приходили. И я был вынужден отправить их восвояси.
– Так значит, вы все-таки заболели?
– Нет, Уильям. Не заболел. Боюсь, что я просто старею. Всегда боялся сцен, а сегодня решил, что ничего такого я просто не вынесу.
– А кто собирался устроить вам сцену?
Артур медленно встал с дивана. И вдруг я увидел, каким он будет через двадцать лет: довольно жалкий старичок с нетвердой походкой.
– Это долгая история, Уильям. Может быть, сперва перекусим? Боюсь, что ничем, кроме омлета и пива, вас угостить не смогу; если у нас еще осталось пиво.
– Осталось или нет, не имеет значения. У меня для вас скромный подарок.
Я вынул бутылку коньяка, которую все это время держал за спиной.
– Мой дорогой мальчик, вы меня просто пугаете. Не стоило, знаете. Право, не стоило. Вы уверены, что можете себе это позволить?
– Легко. Мне в последнее время удается откладывать немалые деньги.
– А я всегда воспринимал, – Артур печально покачал головой, – способность откладывать деньги как способность едва ли не волшебную.
Мы прошли по тому месту, где недавно лежал ковер, и звук наших шагов по голым доскам отдавался непривычным и гулким эхом.
– Все было готово для веселья, но тут явился призрак и празднества не стало. – Артур нервически хихикнул и потер ладошки.
Но мрачный Призрак, немой укор,
Мне подал знак, наложив запрет
На песни, на дружеский разговор,
На хлеб и вино и на яркий свет!
– В самую точку, а, как вам кажется? Надеюсь, вы узнали Уильяма Уотсона?[25 - Сэр Уильям Уотсон (1858–1935) – английский поэт. Восторженный отзыв мистера Норриса многое говорит о его собственном характере и пристрастиях. Во-первых, Уотсона никак нельзя назвать поэтом не то что великим, но даже оригинальным, поскольку творчество его носит эпигонский характер, а первейшим образцом является лорд Альфред Теннисон. Во-вторых, употребленное Артуром в отношении Уотсона определение modern, которое можно перевести как «современный», а можно и как «модерновый» или «модернистский», запоздало к началу 1930-х гг. примерно лет на тридцать. Главные тексты Уотсона появлялись в умеренно «модерновых» английских изданиях в 1890-х гг., а том избранных стихотворений вышел из печати в 1899 г. (переиздан в 1906). После собственно «модернистской» литературной революции и выхода классических для этого периода текстов Т. С. Элиота и Эзры Паунда (первые «Cantos» увидели свет в 1930 г.), не говоря уже о прочих английских и американских поэтах-модернистах, Уильям Уотсон воспринимался примерно так же, как в России после футуристов и ОБЭРИУ мог восприниматься Надсон.] Я всегда считал его величайшим из современных поэтов.
Столовая была украшена к празднику бумажными гирляндами; над столом висели китайские фонарики. Увидев их, Артур покачал головой:
– Может быть, снимем все это, а, Уильям? Как вы считаете, они не испортят вам настроения – окончательно?
– С какой стати? – ответил я. – Они разве для этого предназначены? В конце концов, что бы там ни случилось, у вас все равно сегодня день рождения.
– Ну что ж. Может быть, вы и правы. У вас такой философский склад ума. Боже, какие жестокие удары нам иногда наносит жизнь.
Герман мрачно внес омлет. И с горечью, но и не без толики скрытого удовольствия доложил, что масла в доме нет ни грамма.
– Нет масла, – повторил за ним Артур. – Масла нет. Как хозяин я попросту уничтожен… Кто бы мог подумать, видя мое нынешнее унижение, что мне случалось принимать под своей кровлей сразу по нескольку особ королевской крови? Сегодня вечером я намеревался закатить вам роскошнейшее из пиршеств. Не стану цитировать меню, чтобы не раздражать лишний раз вашего аппетита.
– А по-моему, так и омлет весьма неплох. Может быть, вы все-таки зря распустили гостей по домам?
– Распустил, Уильям. Распустил. К несчастью, просить их остаться было никак невозможно. Вызвать неудовольствие Анни – что может быть страшнее? Она наверняка ожидала, что стол будет ломиться от яств… К тому же Герман уже тогда мне сказал, что даже яиц в доме осталось совсем немного.
– Артур, а теперь давайте выкладывайте начистоту: что случилось?
Он улыбнулся; я был слишком нетерпелив, а он, как всегда, любил поиграть в таинственность. Потом задумчиво защемил подбородок между большим и указательным пальцами:
– Ну что ж, Уильям, та довольно-таки мерзкая история, которую я вам сейчас поведаю, строится вокруг ковра из моей гостиной.
– Который вы сняли, чтобы удобней было танцевать?
Артур покачал головой:
– Как ни жаль, сняли его вовсе не для танцев. Это была всего лишь fa?on de parler.[26 - Фигура речи (фр.).] Я не хотел без лишней надобности терзать вашу чувствительную душу.
– То есть вы его продали?
– Не продал, Уильям. Как будто вы первый день меня знаете. Я продаю вещь только в том случае, если не могу ее заложить.
– Очень жаль. Ковер был славный.
– Да, был… И стоил гораздо больше тех двухсот марок, которые мне за него дали. Но в наше время рассчитывать на большее не приходится… Во всяком случае, этого бы вполне хватило, чтобы покрыть расходы на запланированное маленькое торжество. К несчастью, – тут Артур бросил взгляд в сторону двери, – орлиный или, лучше сказать, острый, как у стервятника, глаз Шмидта споткнулся о зияние на том месте, где раньше был ковер, а его сверхъестественная проницательность позволила ему практически с ходу опровергнуть все придуманные мною объяснения. Он был со мной так жесток. Так строг… Короче говоря, в итоге более чем неприятного разговора я остался один с суммой в четыре марки семьдесят пять пфеннигов. Последние двадцать пять пфеннигов ушли в результате того, что в последний момент ему, к несчастью, пришла в голову запоздалая мысль. Он поехал домой на автобусе, и ему понадобились двадцать пять пфеннигов, чтобы заплатить за билет.
– Он что, и в самом деле унес все ваши деньги?
– Да-да, ведь это же мои деньги, разве не так? – Артур с готовностью ухватился за малейшую возможность одобрения с моей стороны. – Так я ему и сказал. Но он все кричал на меня и кричал, жутко кричал.
– Просто неслыханно. А почему бы вам его просто-напросто не уволить?
– Что ж, Уильям, вам я скажу, почему. Причина элементарная. Я должен ему содержание за девять месяцев.
– Н-да, что-то в этом духе я и предполагал. Тем не менее это не повод для того, чтобы позволять кричать на себя. Я бы на вашем месте ничего подобного терпеть не стал.
– Ах, милый мой мальчик, вы, право, такой непреклонный. Жаль, что вас здесь не было и некому было меня защитить. Мне кажется, вы бы сумели дать ему отпор. Хотя, должен вам заметить, – с сомнением добавил Артур, – Шмидт, если захочет, тоже может быть человеком страшно твердым.
– Но Артур, вы что, всерьез пытаетесь убедить меня в том, что планировали потратить двести марок, чтобы накормить обедом семь человек? Бросьте вы сказки рассказывать.
– Я хотел, чтоб были подарки, – кротко сказал Артур. – Каждому из вас какую-нибудь мелочь на память.
– Оно, конечно, было бы очень мило с вашей стороны… Но по-моему, это все-таки чистой воды блажь. Вы питаетесь одной яичницей, но как только к вам в руки попадает некоторая сумма денег, вы тут же торопитесь пустить ее на ветер.
– Только, пожалуйста, Уильям, хоть вы-то не читайте мне морали, а не то я, право, расплачусь. Я не могу отказать себе в удовлетворении своих маленьких слабостей. Жизнь и в самом деле потеряла бы всякий блеск, если бы мы хотя бы время от времени не могли закатить себе пиршества.
– Ладно, – рассмеялся я. – Морали читать я не стану. Может быть, на вашем месте я сделал бы то же самое.
После ужина, когда мы, захватив бутылку коньяка, вернулись в обездоленную гостиную, я спросил у Артура, давно ли он виделся с Байером. И поразился тому, как при упоминании этой фамилии изменилось его лицо. Он сварливо поджал губки и, стараясь не глядеть мне в глаза, нахмурился и мотнул головой:
– Я стараюсь без особых причин там не появляться.
– Что так?
Не часто мне приходилось видеть его в подобном расположении духа. Казалось, он всерьез обиделся на меня за то, что я вообще поднял эту тему. Какое-то время он молчал. А потом вдруг взорвался, совершенно по-детски:
– Не появляюсь, потому что не хочу появляться. Потому что мне там не нравится. Там жуткий беспорядок. Меня это угнетает. Я человек тонкий, и полное отсутствие какого бы то ни было порядка не может меня не возмущать… Вы знаете, что на днях Байер потерял один очень важный документ? И как вы думаете, где этот документ в конечном счете отыскался? В корзине для мусора. И к тому же… как только подумаешь, что эти люди получают зарплату из денег, выкроенных рабочими из своих и без того нищенских заработков… Просто сердце кровью обливается… А еще, там просто пруд пруди агентов. Байеру даже имена их известны. И что он, спрашивается, предпринял по этому поводу? Ничего. Ровным счетом ничего. Ему как будто и дела нет. Вот что меня больше всего возмущает: та совершеннейшая беспечность, с которой там ведут работу. Были бы мы в России, всех этих шпиков быстренько бы поставили к ближайшей стенке.
Я усмехнулся. Артур в качестве воинствующего революционера – это было что-то новенькое.
– Но вы же, помнится, так им восхищались.
– Ну, по-своему он, конечно, человек весьма способный. Кто бы сомневался. – Артур яростно потер подбородок: обнажились зубы, знакомая маска старого плененного льва. И добавил: – Я в Байере разочаровался. Очень разочаровался.
– В самом деле?
– Да.
Его явно так и подмывало чем-то со мной поделиться, и если бы не последний барьер врожденной осмотрительности… Но нет. Искушение было слишком сильным:
– Уильям, если я вам сейчас кое о чем расскажу… но только вы должны поклясться мне всем, что только есть у вас самого святого, что дальше вас эта история не пойдет.
– Обещаю.
– Ну ладно. Когда я доверился партии или, вернее, пообещал ей свою помощь (не подобало бы мне самому об этом говорить, но я тот самый человек, который мог ввести их в такие сферы, куда прежде они попасть и не мечтали…
– Ничуть в этом не сомневаюсь.
– А потому я сразу оговорил, что, как мне кажется, было вполне естественно с моей стороны, в некотором роде (как бы поизящней выразиться?) – ну, скажем – некое qui pro quo.[27 - Здесь: услуга за услугу (лат.).]
Артур помедлил и выжидающе на меня посмотрел:
