– Слушаюсь, ваше превосходительство.
– Ступайте прочь!
Почмейстер всё так же спиной заскользил в толпу. Несмотря на мороз, от него, как от загнанной лошади, валил пар.
А между тем противники остались в одних рубахах. Стали стенкой – десять против троих. Петька исподлобья оглядел своего противника. Что говорить, крепок, плечи, грудь выпуклая! Но куда ему… Куда? Петька примерился и с плеча – раз!
Как-то на мельнице заартачилась лошадь, забилась в постромках, так же тогда приложил он ей кулак-кувалду. Та только дёрнулась, да из ноздрей кровь и всё.
Нет человека, который бы от такого удара устоял. Но почему-то вдруг острая боль под ложечкой заставила купца согнуться вдвое. Потом он щекой почувствовал холод снега, и, корчась на снегу, всё никак не мог справиться с комом, катающимся в желудке.
Когда наконец Рогов смог дышать и приподнялся на локтях, то увидел, что четверо его дружков, выплёвывая чёрные сгустки крови, словно слепые, ползают по льду. И эти трое стоят, как стояли. «Ну гады, я сейчас»… Он подполз к шубе, рванул из кармана заветную рукавицу. В ней была заложена тяжёлая свинчатка. Давясь матерщиной, бросился на своего обидчика. Вся злость вложена в удар.
Егор Харлампиев увернулся случайно. Просто решил посмотреть, как дела у младшего брата. По скуле словно кувалда проехала. «Закладка», – обожгла мысль.
Он повернулся, левой рукой отбил в сторону новый удар, а правой, с прыжком, прямо по мясистому подбородку.
Петька, как во сне, сделал шаг вперёд, выплёвывая зубы, и рухнул, звонко лбом ударившись об лёд.
Егор оглянулся. Братья не подкачали. Семь Петькиных подручных лежало. Двое бежали в сторону Смоленска, а вслед им улюлюкал, свистел берег.
Вся Рачевка повалила в роговский трактир распивать выигрыш. Егор, морщась от боли, натягивал шинель. Братья прикладывали к синякам снег, вытирали кровь.
Щеголеватый пристав в гвардейского сукна шинели, аккуратно придерживая шапку, спускался на берег.
Подошёл, малиново звеня шпорами, небрежно руку в белой перчатке к козырьку.
– Господин Харлампиев, – процедил сквозь зубы, – кто позволил вам избивать почтенных граждан города Смоленска? – А голос переливался словно полицейский свисток.
– Это кто же почтенный гражданин? – Егор Харлампиев усмехнулся приставу прямо в лицо. – Этот? – он кивнул в сторону Петьки, которого тащили под руки двое приказчиков. – Этот? – повторил он громче и злее. – Кровосос он. У него в бараках рабочих червивым мясом кормят.
– Вздор-с. Да за такие слова! Молчать!
Шпоры от возмущения зазвенели сами.
– Я вам покажу! Я вас…
– Не пугайте, не надо, господин капитан. Мы, видите ли, не из пугливых, как вы успели убедиться.
Егор повернулся и пошёл к берегу. А вслед ему грозили, неистовствовали шпоры.
* * *
Георгий Харлампиев, или, как его звала вся Рачевка, Егор, жил в маленьком двухэтажном доме на самом краю слободы. Но прежде чем начать рассказ о нём, нужно непременно рассказать об этой слободе.
Стояла она на горе, у подножия которой вились ручейки и речушки, вливающиеся в Днепр. Здесь-то и образовывал Днепр свои старицы. Сразу несколько. Лeтом они зеленели тиной, покрывались изумрудной ряской. Водилась в них пропасть раков. Жители слободы таскали их сотнями. У каждого был свой секрет приманки. Со слободы отправлялись раки на рынок. Вот по имени этих-то малоприятных на вид обитателей Днепра и получила своё название слобода.
А кто жил там – понятно. От хорошей жизни не понесёшь на рынок покрытого слизью «гада». Жили в Рачевке мелкие кустари, рабочие-мукомолы, деповцы да обедневшие интеллигенты.
Семью Харлампиевых уважали. Даже самые горластые забулдыги, выйдя из кабака, давились песней у их дома. И только дойдя до угла, продолжали рассказ о том, как шумел камыш.
Жили Харлампиевы бедно.
У Георгия Яковлевича семья была большая – сын, гимназист Аркаша, и три дочки.
Принцип в доме был такой: любой труд, если он честный, достоин уважения.
Сам Георгий Яковлевич, после того как лишился чиновничьего звания, окончил ветеринарное училище, стал фельдшером. Он надолго уезжал в уезды. Аркаша учился в первой Смоленской гимназии, учился хорошо; он знал, что только первые ученики из бедных освобождены от платы за учение.
Утром, наскоро выпив чай с булкой, он через весь город бежал в гимназию. Любил ли он учиться? Трудно сказать. Мучительно почти пять часов сидеть в классе, кисло пахнущем чернилами. Мучительно и скучно повторять никому не нужные глаголы мёртвых языков, когда за окном шумит смоленский парк, чуть дальше – Днепр, плоты, на горе развалины крепости короля Сигизмунда. Как он любил эту крепость! Каменные ступени, казалось, хранили ещё следы беспечных польских гусар. Здесь, в этих тёмных переходах, жестоко рубились они. Спускаться в подвал было опасно. Туда вела истлевшая от старости деревянная лестница. Но именно там, в подвале, и было самое главное, было нечто оставшееся от тех далёких времён. Он всё же решился. Взял свечу и старый кондукторский фонарь. Пошёл один. Специально. Чтобы побороть страх, тисками сжимавший его сердце.
В сторожевой башне, глухой и мрачной, куда пробивалась лишь узкая полоска света сквозь бойницы, Аркаша зажёг фонарь. На грубоотёсанных камнях заплясали причудливые тени, и сами камни ожили, они менялись, изъеденные веками, они уже стали лицами с глазами, морщинами. Они смотрели на мальчика вековой мудростью, памятью столетий.
Аркаша сделал шаг, другой, подошёл к люку. Квадратный проём звал его вниз. Страха уже не было. Какое-то странное чувство овладело им. От какой-то странной радости готово выскочить сердце из груди. Он знал, что здесь порог необычайного, ещё не познанного.
Аркаша сделал первый шаг. Страж таинственной страны – лестница угрожающе скрипнула. Она сказала: «Стой»! Ещё шаг, и опять скрип, более зловещий. Он сделал ещё шаг. Потом ещё и ещё.
Вот он подвал! Вот оно, святая святых королевского замка!
Под сводами подвала гулко разносились звуки шагов. Ему казалось, что это бьётся сердце, так же гулко и тревожно. Здесь света не было. Только жёлтое пятно фонаря на секунду разрывало мрак, а потом он вновь смыкался за его спиной.
Внезапно впереди мелькнул свет. Воздух сразу стал чище. Ещё несколько шагов, и Аркаша увидел пролом в стене. В лицо ударило речной свежестью. Аркаша высунулся и зажмурился от солнца, казавшегося особенно ярким после сырой темноты подземелья.
До чего же красиво! Город лежал внизу словно театральный макет, зажатый серебристой подковой Днепра. Аркаша потушил свечу в фонаре, сел и стал смотреть на город, на лёгкие облака за Днепром. Потом он часто приходил сюда. Он любил смотреть на Смоленск через проём крепостной стены, который был похож на картину в раме из разбитого камня.
Однажды он нашёл там чугунное ядро с прикованной к нему цепью. Конечно, мальчишка не мог оставить в замке столь ценную находку. Весь день он волоком тянул ядро в слободку.
Егор Яковлевич, вернувшийся из уезда, с интересом осмотрел находку.
– А знаешь, – сказал он, – ведь ядро тебе очень пригодится. Поднимай его вместо гири. Не бойся, что тяжёлое. Наступит день – осилишь.
Дни тянулись медленно, словно телега по размытым колеям. Неторопливое губернское время.
На книжных полках дремали куперовские индейцы, спали вечным сном гусары под могильными плитами.
И опять в мундирчике не по росту и в мятой фуражке Аркаша торопился в гимназию. Стеклянные двери классов, преподаватели в сине-зелёных мундирах.
– Харлампиев Аркадий!
Голос у латиниста тягучий. В глазах скука. Вицмундир сидит на нём как влитой – первый щёголь в гимназии. И прозвище своё имеет – Ландрин.
Аркадий встаёт, двумя руками одёргивает курточку.
– Значит, так, – цедит слова латинист, – следовательно, Харлампиев Аркадий просклоняйте мне слово «homo», что значит «человек». Нуте-с.
Как же надоели эти мёртвые языки!
Но что делать, он начинает: Хомо, хоминис, хомини, хоминем, хомине…
– Садитесь, хватит. Следующий Бадейкин Сергей. Нуте-с.
Голос латиниста, липкий, как патока, заполняет класс. Тоска!
Зато Аркадий отдыхает на уроках истории и литературы. Историю преподавал вечно всклокоченный, в сюртуке, обсыпанном пеплом, учитель Трубников. Он ходил вдоль доски, бросал слова, как комья глины. Он лепил ими живые статуи Ивана Грозного, Шуйского, Малюты. От негодования голос его прерывался, когда он рассказывал о походах Лже-Дмитрия. Иногда Аркадию казалось, что Трубников и есть тот последний русский ратник, уходящий из горящего Смоленска, бросивший сломанную саблю.
Но особенно любил Аркаша преподавателя рисования – Ильина. Высокий, стройный, он ходил в штатском, наглухо застёгнутом сюртуке. Ильин был предельно вежлив и приветлив. От него исходила необыкновенная доброта к людям.
Однажды Аркаше надоело рисовать бесконечные гипсовые головы, и он нарисовал дорогу, двух ратников и за их спинами горящий город. Ильин долго, прищурив глаза, рассматривал рисунок, потом улыбнулся, положил его на парту и отошёл молча.
А в воскресенье в доме Георгия Яковлевича поязился неожиданный визитёр. Аркаша никогда не видел учителя таким. Он был в просторной блузе, рубашке с мягким воротником и чёрным барахатным галстуком.
Он долго разговаривал с отцом. Пили чай. Потом долго гуляли по берегу Днепра. Когда Ильин ушёл, Георгий Яковлевич погладил сына по голове.
– Молодец. Евгений Семёнович сказал, что ты можешь стать настоящим художником.
Теперь у Аркаши появилось второе большое увлечение – рисование. Но, говоря о втором, мы совсем забыли рассказать о первом. Оно было традиционно для семьи Харлампиевых, где все мужчины славились завидной силой.
Тогда ещё в обиходе не было слов «спорт», «физкультура». Ещё только нарождалось первое в Москве русское гимнастическое общество. Всех, кто хотел стать сильным и ловким, звали гимнастами. Семья Харлампиевых была семьёй смоленских гимнастов. Георгий Яковлевич недаром был первым кулачным бойцом.
Он и сыну привил любовь к атлетизму. С раннего детства Аркаша в любое время года обливался холодной водой, подтягивался на импровизированном турнике. В шестом классе гимназии он уже играючи много раз поднимал ядро, найденное в старой крепости.
Георгий Яковлевич не мог нарадоваться на сына. Аркадий был не по годам крепким, он уже совершенно спокойно укладывал на обе лопатки здоровых грузчиков с днепровских пристаней.
Грузчики были мужики здоровые. Их староста – Ипат Звонарёв, один спокойно сносил с борта на берег пианино. С ним Аркадий не боролся – не хватило бы силёнок, но с молодыми ребятами пробовал. Здесь его выручала совокупность силы и ловкости. Грузчики хоть и были здоровы, но малоподвижны, неуклюжи. Аркаша ужом вертелся в их сильных руках и, уловив удобный момент, сам переходил в атаку и бросал противника на землю.
– Молодец твой сынок, Егор Яковлевич, ай молодец! – восхищался скупой на похвалу староста Звонарёв.
Каждый гимназический год Аркадий с нетерпением ждал летних каникул. Летом Георгий Яковлевич забирал его с собой на конную ярмарку в Гжатск. Там они останавливались в доме давнишнего друга отца – учителя начальной школы Александра Матвеевича Коломина, долго пили чай вечером на открытой веранде, потом уходили спать в мезонин. Аркадий засыпал, предчувствуя радостный, необычно интересный день.
Ярмарка начиналась задолго до базарной площади. За несколько улиц она встречала людей весёлым гамом: ревели трубы балаганов, надрывались гармошки, конское ржание сливалось с пронзительными воплями зазывал. Пожалуй, нет ничего интереснее и пестрее конских ярмарок. И кого только не увидишь здесь! Вот цыган чёрный до синевы, рубаха красная порвана, а сапоги лаковые бутылкой, в ушах серьги золотые, рукой в перстенях тянет красавца коня. А тот упирается, мотает точёной головой, перебирает ногами в чулках. Чувствуется – не его конь. Ворованный. То-то пристав на цыгана из-под козырька глазами зырк, зырк. Но как докажешь? Не пойман – не вор.
А вон там с невозмутимым видом стоят тяжелоногие немецкие гунтеры, незаменимые в работе, и орловские рысаки, тонконогие, с горящими глазами, и стройные чистокровные арабы, и спокойные рысаки английских кровей, и даже верблюд. Чёрт знает, как он сюда попал!
Вокруг пропасть разного народа. Помещики, купцы, кавалерийские ремонтиры, цыгане и просто такие, что за кошельком внимательно следи.
Аркадия увлекала, ошарашивала эта пестрота. Может быть, именно тогда и проснулся в нём художник. Этот калейдоскоп красок и лиц, море звуков, которое, имело свой собственный колер, заставляли его вечерами, на память делать эскизы головы цыгана, лошади с гордо вытянутой шеей, балагана с зазывалой на балконе.
Он стеснялся брать с собой акварель и альбом, поэтому старался запомнить всё увиденное за день.
Приближался конец ярмарки. Уже гуляли в кабаках барышники, уже в кровь избили двух конокрадов, уже охрипли балаганные зазывалы и даже одуревшие от жары и непрекращающегося гомона городовые без прежней строгости поглядывали на гуляющих.
Георгий Яковлевич в уездной земельной управе заканчивал составление актов о приёме конского поголовья для Смоленского племенного завода. Завтра они с Аркадием должны уезжать домой.
За все десять дней отец и сын впервые вместе пошли прогуляться по ярмарке.
– Господа! Почтеннейшая публика! Сейчас состоится несравненный чемпионат по французской борьбе между чемпионом России и Берлина – Алексеем Кречетом и борцом инкогнито Чёрной маской! Спешите! Спешите! Вход полтинник! – ревел в жестяную трубу зазывала.
– Давай, папа, посмотрим. Я ведь этого никогда не видел. Интересно.
– Это не очень интересно, Аркаша. Да и какие борцы приедут в такую дыру! – Но, взглянув в умоляющие глаза мальчика, подошёл к кассе.
Сквозь рваный шатёр балагана пробивалось солнце. Манеж, посыпанный грязными опилками, старые скамейки. Потрёпанная занавеска отделяла манеж от кулис. Внезапно надрывно и хрипло заиграл граммофон. На манеж вышел невысокий человек в лоснящемся от старости фраке. Неведомые орденские знаки, очевидно купленные по дешёвке на каком-то рынке, звоном отсчитывали каждый его шаг.
– Начинаем наше представление!
Замолкший на секунду граммофон заиграл вновь, и на манеж выскочили гимнасты.
Аркадий почти не смотрел на арену. Он ждал борцов. За гимнастами появился старик с дрессированными собачками, потом девочка-наездница, в конце первого отделения какой-то толстый человек, покраснев от натуги, поднимал гири. И наконец штальмейстер объявил:
– Матч-турнир за звание чемпиона Западной России и обладание почётным кубком. Чемпион Варшавы, Вены, Берлина, Тифлиса и Эривани Андрей Кречет и неизвестный борец Чёрная маска.
Граммофон заскрипел что-то уж совсем устрашающее, и на арену вперевалку вышли борцы. У каждого через плечо ленты, на них чего только нет: и звёзды, и медали, и треугольные жетоны.
– Жулики, вот жулики! – засмеялся Григорий Яковлевич, – Ты только подумай, сынок, ведь я же Кречета знаю, мы с ним когда-то в гимназии учились. Это не Кречет. Взгляни внимательно на них. Какие это борцы, вместо мускулов один жир!
Граммофон затих. Надсадно ударил барабан. Борцы, скинув регалии, начали сходиться. Аркадий не успевал следить за мостиками, захватами, двойными нельсонами. Борцы работали уже минут пять, наконец мнимый Кречет бросил противника, балаган заревел, ещё минута… Но Чёрная маска вырвался и поймал Кречета на двойной нельсон. Гигант грузно рухнул на ковёр.
– Лопатки! – крикнул арбитр. – Победил Чёрная маска!
К борцу торжественно подошёл хозяин балагана и вручил ему огромную серебряную вазу, жёлтый треугольник жетона и столбик золотых монет. Чёрная маска что-то зашептал хозяину.
– Почтеннейшая публика! Неизвестный чемпион под чёрной маской вызывает бороться любого из вас. Залог – три золотых. Победитель получает всё!
– Пойти, что ли? – спросил рядом с Аркадием здоровый парень в поддёвке.
– Брось ты, Гриша, – загудел его бородатый сосед. – Позору-то! Небось из купеческого дому. Негоже.
– Иди, Аркаша, – шепнул сыну Георгий Яковлевич, – иди. Только сразу не давайся, вымотай его.
– Так есть желающие, господа? – ещё раз спросил хозяин.
– Есть, – из второго ряда поднялся гимназист в серой форменной гимнастёрке.
– Вы, молодой человек? – удивился хозяин. – Вы будете бороться с чемпионом?
– Да.
– А вы не боитесь?
– Нет.
– А залог, три золотых империала?
– Я за него внесу, – через скамейки перешагивал Аркашин сосед. – Мы это можем, мы Фадеевы, мы второй гильдии купцы из Можайска. – Купец сунул руку в карман поддёвки и положил на скамейку три золотые десятки. – Ты не робей, господин гимназист, борись. Но чтоб без обману, не то к господину исправнику, – повернулся он к хозяину.
– Не извольте беспокоиться. Французская борьба – вещь честная.
