– У вас сын есть? – удивилась я.
Люся, заслышав наш разговор, как бы невзначай, проходя мимо, бросила:
– А пусть он еще чего-нибудь вспомнит, чего не было, а ты слушай. Проспался, стервец. Чуть не поубивал Малого тогда своими транспортными средствами. Вечно весь поломанный приходил, а я выхаживай. Сначала велик, а потом мотоциклы.
– А сама собралась машину ему покупать, – напомнил дядя Гера.
– Машина – это не велосипед, у него ноги в тепле будут. И тормоза у него будут.
– У Малого их никогда не было, а у моего велика есть.
– Покалечишь мне девку, Хаятка приедет, живого места не оставит, – стращала та.
– Это она прежде тебя прибьет, а меня она не тронет. Меня она любит. У них вообще женщины душевные в семье.
– Да, только мать у тебя одна плохая, – ушла в дом разобиженная Люся. – Так иди, они хорошие, нагуляли, так все равно хорошие, – слышалось из окна, – а честная мать – плохая. Она, видите ли, работать заставляет, пить не дает. Все это оттого, что матери не верил, не слушал ее. Родителей почитать надо.
– Не боись, старуха, – обратился он уже ко мне, снова закуривая и сплевывая, – хороший велик: рама, колеса низкие. Падать не больно. Да и с плохими тормозами родных детей не посажу. – И для подтверждения сделал пару кругов.
Пришлось пойти у него на поводу. С опаской берусь за велик, так и не признавшись, что не умею управлять. И сразу выдала себя. С минуту глядел на меня с жалостью, как на пропащую, ущербную. На лице разочарование, дескать, ну ты даешь, мать! Неудачные попытки повторялись, к стыду моему, несколько раз.
– Я тебе говорю, рама низкая. – Дымит и сплевывает. – Приподними правую педальку. С нее начинай, так легче…
Наконец помог водрузиться на сиденье. И, сама от себя не ожидая, я вдруг погнала, не разбирая на пути черных кур и клумб с георгинами. За мной с охами да ахами увязалась всполошенная Люся. Так и представила, как она своими кривенькими ножками бежит-спотыкается к раздавленным цветам! Чудом вынырнула из заблаговременно распахнутой калитки на улицу. И тут же чуть не угодила под колеса выскочившего из-за поворота автомобиля. Скрипнули тормоза, машина пробибикала. Я запаниковала, струхнула, свернула и грохнулась навзничь.
Люсины охи-ахи за моей спиной усилились во сто крат. А дядя Гера вместо того, чтобы поспешить на помощь, покатывался со смеху на месте. И махал рукой. Автомобиль в это время остановился у Люсиных ворот. Видимо, чтоб учинить скандал, дескать, такие-сякие, за девчонкой не смотрят, под монастырь хотели подвести.
Я же уехала на велике и скрылась за поворотом. Хотела было обернуться напоследок, че там да как, но тут же съехала на обочину. И снова свалилась. На этот раз в свежую коровью лепеху. Коленка вроде не сильно саднила. Листиками и травой почистилась. А вернуться-таки не решилась. В голове еще не улеглись Люсины восклицания. Надумала еще поучиться, чтоб к вечеру, когда все устаканится, прикатить домой с высоко поднятой головой, утереть всем носы.
Опять же не с первой попытки села и помчалась дальше. Только поворотов теперь остерегалась. И двигалась больше по прямой. Изредка, когда нет авто и пешеходов, позволяла себе ускориться. Лучше самой убиться, чем кого-нибудь ненароком придавить. Наверно, когда получу права и сяду за руль (по наивным планам Хаят, мой будущий мифический богатый муж в качестве подарка на свадьбу должен купить машину), буду такой же прилежной боякой.
Скоро выбралась на шоссе. С замиранием глядела в ожившее полотно дороги под колесами. Это было похоже на то, что происходило в моей новой жизни…
Через какое-то время с непривычки, от дикого напряжения заныли плечи, икры. Благо впереди остановка для междугородних автобусов. Ба-а, та самая! Окрашенная зеленой масляной краской, с красной жестяной звездой на решетке. А я уж и забыла о ней.
Руки дрогнули, и руль сам лихо завернул под навес остановочного павильона.
Стала жадно осматриваться, на ходу потягиваясь, разминая поясницу и зад, отсиженный до состояния бетона. Вернулась к тому предполагаемому месту, где мы с Хаят поочередно дожидались друг друга из кустов. Вот следы от колесиков сумки. Вот здесь я провалилась каблуком в трещинку асфальта, и он застрял. А чуть поодаль, в траве, валялась красненькая смятая пачка. Мелькнул в памяти небрежный жест закуривания последней сигареты (сначала предложил мне, но я, разумеется, отказалась) и отбрасывания пустой пачки. Как порядочный, с понтом дела хотел попасть в урну, но промахнулся. Да, я влюбилась в мазилу!..
Вдруг поднялся ветер и понес эту пачку на проезжую часть. Мне вздумалось погнаться за ней. Поймала, уселась на скамью, стала разглаживать, вычитывать весь мелкий текст. В легком забытьи подолгу вдыхала в себя… Нет, я не курящая. И у меня нет табачной ломки. Тут другое. Но это мой тайный секрет.
Когда вернулась, той злополучной машины, по счастью, уже не было. Значит, все улажено. Зато во дворе другие изменения. Над двором в стоговище возвышается янтарное пахучее сено. Дядя Гера все же приволок обратно телегу, пропавшую вместе с ним две недели назад, по которой так убивалась Люся. Иначе покоя не дала бы. И когда успел все покидать? Одному с такой работой не справиться. Один в процессе стогования подает, закидывает порцию сена, а другой принимает и слой за слоем укладывает по периметру, утаптывает, подправляет…
А над отчим домом удивительный закат! Облака с акварельными хрупкими краями. Даже ночью такое небо не теряет светлой прозрачной нежности. Поцарапать его боишься одним легким дыханием или случайным взглядом. Оно такое же тонкое, мягкое, со сливочным вкусом майского домашнего масла, с лоскутками пуховых туч. Интересно, можно дом Люси назвать отчим? Ведь «отчий» от слова «отец», а он здесь родился и вырос. Или отчий дом – это тот, в котором сама выросла, пусть и без отца?
Я, воровато оглядываясь, закатила велик в гараж, а то Люська, откуда ни возьмись, вдруг напустится на меня за своих задетых кур и раздавленные георгины.
Хотела было быстренько перекусить в летней кухне после такой-то прогулки! Первый раз на велике – и столько километров осилено! Полностью измученное туловище. Еле передвигаюсь. Да вот только застыла на месте возле чуть приоткрытой двери.
Внутри в полном разгаре обсуждение моей персоны и моей же участи:
– …Я думал, они в тюрьме, – удивляется молодой незнакомый голос.
– Мать сидит, – поправляет дядя Гера.
– Ребенку там что делать, Лёш? Не будь дурень! Дите всю жизнь с Хаяткой мучается.
– Это такая злющая бабулька?
– Та еще сволочь! – цедит Люся. – Лёша, не вздумай отцу говорить. Про Леську пока молчок! Плакала тогда и твоя машина, и твоя учеба.
– Да клал я на учебу по такому случаю! – резонно отвечает молодой незнакомый голос.
– Нашел повод, бездарь, не учиться, – напускается на него Люся, – и на машину тоже поклал? Я отца твоего сколько увещевала? А ты мне как плешь проел с этим делом: поговори да поговори! Все для него! Вся жизнь под тебя брошена…
Интересно, каково слушать это дяде Гере?
– Девочка эта учится в пищевом, – продолжает стращать Люся своих домашних. – Хаятка доить его станет знаешь как! А наш-то совестливый, жалеющий. Это такие люди! Подождать надо. Машину выберешь, потом папку «обрадуем». Ох и подкинули же девчоночку странную. Дикошарая какая-то, глазки прячет, никакой спокойной мысли, взгляд боязливый, тупой. За что мне такое? Благо, что не в мать. Я, знаешь, как с ними со всеми намучилась? Мать еешняя вообще – в голове все перекрыто, короткое замыкание на всю жизнь. Когда последний раз приходила, вещи хорошие разорвала и морковку с грядок посдергала.
Значит, та машина Папина была. А я свалила «вовремя».
Наконец не выдержала и распахнула ногой дверь. Люська поперхнулась на месте, грохнула посудой в мойке. Малой, вылавливавший половником прямо из кастрюли кусочки мяса, так и застыл с разинутой пастью. Только дядя Гера, как всегда жизнерадостный, ничуть не смутился. Он спокойно счищал тарелку, довольно покрякивал и причмокивал. Ему-то что! Его дело сторона. Свои собаки дерутся – чужая не мешай.
Обвела всех растерзанным взглядом, да так и застыла, чтобы ненароком не выронить накатившую слезу. Чувствую, что пятнами пошла, подбородок трясется, а сказать ничего не могу. Ком к горлу подступил. И мысли путаются. Воздуха мне не хватает от такой подлости взрослых. Однако ж пауза неловко затянулась. Ждут от меня реакции. Выпалила первое попавшееся. И следом, как у клоуна, слезы брызнули из воспаленных глаз:
– Что, приезжал? Приезжал, спрашиваю?! Почему ничего Ему не сказали? Почему не предупредили, чтоб подождал?
– Откуда ж я знаю, душа моя, где ты собак вздумала гонять? – находится быстро Люся. – Битый час тебя дожидаемся. А отцу ждать нельзя – в командировку отправили.
– Брехушка! – смеется дядя Гера, спокойно за всеми доедая из каждой тарелки.
– Молчи, ешь, гадюка, пока дают! – цыкает на него мать.
Да, Люся – кошка с калеными нервами, она не печалится и не задумывается, а только затыкает и урезонивает.
– Да, врете вы все! – соглашаюсь я с дядей Герой. – Если б сказали Ему, Он бы подождал.
Но Люся продолжает коварствовать:
– Да мы кричали тебя! Только ты укатила!
– К вашей нечаянной радости, – добавляю. – Адрес и телефон папы! А не скажете – все равно найду и сама про себя все скажу. А к вам больше ни ногой! Работать тут у вас задарма поденщицей.
Люська аж подпрыгнула от возмущения:
– Тоже мне. – И всплеснула руками. – Один раз попросила! Бабушкам помогать надо.
Ей только повод дай – сразу вильнет в сторону. Не на ту напала! Я, насупившись, стала угрожающе надвигаться на нее. Откуда во мне это взялось! С Альбиной, видать, пообщалась. Сроду за мной не водилось такого. Чувствую, что надо попридержать коней, а не могу остановиться. Мне надо, чтобы разгорелся скандал, в криках и обидах которого почернеет вечер и стихнет моя собственная боль от предательства.
Люська не на шутку перепугалась, а путь к ней преградил Малой. Он взял меня за дергающиеся плечи как-то по-особенному, отстранил и очень доверительно внушил, чеканя каждое слово:
– Про командировку – правда. Ему срочно уехать надо было. А про тебя мы обязательно скажем, как только Он приедет. Я сам лично скажу.
Слова возымели действие, попали в самое сердце. Не доверять ему причины нет. К тому же впервые его вижу. И он меня. Тем более не обязан так ласково утешать. Как бальзам на душу даже не слова, а сам голос. Никто так со мной не говорил. Я потупила взор и отступила назад. Но потом вдруг от нахлынувших разом чувств, от их калейдоскопа, разрыдалась еще громче и, будто ужаленная под хвост, не в силах выносить себя, бросилась наружу.
– Держите ее! – заголосила Люська, видимо, испугавшись, что я ей в отместку «вещи хорошие разорву и морковку с грядок посдергиваю».
Нет, ничего такого я ей не сделала: технику не ломала, собаку не травила, обои не сдирала. Я побежала топиться в речку. Но вода холодная (в романе напишу «студеная», когда фрейлина в очередной раз станет сводить счеты с жизнью). Потому я тупо на эту воду гляжу. И в благодатной тиши медленно отхожу от гнева. Бесцельно созерцаю воду. Это облегчает глухое отупение, как если бы этой водой я освежала лоб, виски и веки.
Чуть погодя подгреб дядя Гера. И, поддернув брюки на коленях, уселся рядом.
– Чего грузишь? – интересуется, привычно закуривая и сплевывая.
– А сами как думаете? – огрызаюсь в отместку за нарушенное уединение и прижимаюсь щекой к сырой земле.
С дядей Герой так можно – он к маленьким великодушен. И на местную молодежь, по-свойски называющую его Герычем, не обижается. Он в округе известный добряк и колдырь.
– По мамке скучаешь? Когда она… это… когда увидитесь? Вот так вот родишься – и не нужен ты никому. – Дядя Гера думает, что утешает, а на самом деле усугубляет, подкармливает кошек, скребущих на душе. – Да я про себя, не косись так. Я качели в палисаднике починил. Пожалуйте, присаживайте попу. Кроме тебя некому теперь. Все думал, Эдику, моему пацану, приспичит. Вот бабка наша помрет, он и приедет на могилку плюнуть. А он не приехал, а она не померла. Да, слава богу, конечно. Но пацан-то дороже. Потому что нету его, а мать-то под боком, нагляделся.
«О-о, – думаю, – опять дядю Геру повело не в ту сторону».
– Так есть у вас ребенок или нет?
– Да у меня, старуха, все есть. Только нет того, что было. Люська всех отвадила, – с затаенной обидой признается он. Столько доселе невысказанной горечи в словах! – Любит она отваживать. И привораживать тоже. С мамкой твоей, конечно, силенок не хватило. Против лома нет приема. Мамка твоя сама кого хошь приворожит, – с ноткой восхищения добавляет.
– А был ли мальчик? – снова уточняю. Надоели мне эти тайны мадридского двора.
– У тебя ведь еще один брат имеется – двоюродный, – признается он наконец.
– Вот оно что, – подбадриваю его.
А то взял манеру наводить тень на плетень.
– Я с его матерью развелся давно еще, – продолжает, – никто не верит, что Эдик мой. И Люська наша своим не считает.
– Она никого не считает, – соглашаюсь с ним.
– Да что мне до них! Они, гады, собой живут. У кого новые бабы, у кого новые машины. – Не дает ему покоя Папина жизнь. – Мой Эдик лучше всех. Он тоже переживает. Но на меня не обижается. Нелли дала ему образование, фамилию свою – Часова. Он на медицинском учится, на хирурга. Правда, попал в компанию. Как и я тогда… Не пей, Леська! Даже не пробуй. Если зараза эта взяла над тобой верх, то никто уже не поможет. Все куда-то тут же девается. Ничего уже нельзя сделать. Не переиграть ничего. На мать родную зубы точишь. На себя тоже, что послушал тогда. А надо было самому все решать. Надо было взять себя в руки. Надо было повиниться и начать все сначала. Но я тогда мало соображал. За меня мать думала. Она на чужое да занятое всегда зарится. Я тогда ей нужнее был, чем твой папка. Я при деле был, у меня семья была. Батя твой похитрее был: кивал «на отвали». Теперь вот он весь при делах. Чего ж его не любить? А я, наоборот, как «гэ» в проруби болтаюсь. Все от меня отмахиваются – глаза им мозолю. Не слушай старых женщин, они все равно помирают. А детки остаются. За деток своих надо держаться, хоть и они те еще паразиты, эгоисты. Ну и нехай собой занимаются, а ты знай себе смотри на них, любуйся.
Малой тоже неизвестным образом почувствовал, где нас искать. Наверно, в моменты жизненных бурь все здесь прячутся. Молча присел рядом и закурил с дядей. А с ним и Туман прилег между нами, чтобы, клацая пастью, время от времени отгонять от себя солнечных мушек. Когда Малой дома, то всегда освобождает пса от цепи.
Я отвернулась, чувствуя, как меня с любопытством, таким же бесцеремонным, как у Люси, изучают. Видать, эта беспардонность у них в крови. Я вот из чувства врожденной деликатности всегда тихонечко за всеми подглядываю. Сторожу чужие взгляды, а наткнувшись на них, тут же замираю под ресницами.
– Люська-то знает про баловство твое? – кивает дядя Гера на его сигарету.
– Герыч, я ж не щегол, чтоб тихариться от нее по углам, – с пацанским достоинством отвечает брат.
– Сегодня пятница! Эдик на гулянку, наверно, соберется, – вслух рассуждает дядя Гера, – тоже кавалер завидный, как Малой. Но Малой – енот-потаскун, весь в отца. А мой Эдик чистый, достойный. Хочешь поглядеть на него? Я и мотоцикл починил.
– Лесенька, не слушай его, – скептическим тоном говорит мне Малой, – никого у него нет. – И, повернувшись на бок, подперев щеку рукой, спросил вдруг прямо и ободряюще: – На дискач хочешь? С девушкой своей познакомлю.
Я чуть кивнула. Кому ж не хочется? Но приличия ради поломалась сначала:
– Не впишусь я в твою компанию.
Но Малого, видимо, трудно чем-либо обескуражить:
– Будь спок, – обещает уверенно, – я тебя впишу.
И подмигнул ободряюще. Мы обменялись понимающими улыбками. А дядя Гера все кипятится, размахивает руками, даже папиросу не докурил. Все упрямится ослом, доказывает, что есть – есть! есть! – у него все!
Малой заводит глаза. Все-таки в этой семье какие-то глухие не только на ухо, но и на душу. Какая-то неразвитость нормальных человеческих чувств. У меня же сердце обливается при виде дядиных страданий, хотя тоже для вида посмеиваюсь.
Я согласилась поехать с дядей Герой, убедиться в существовании этого мифического Эдика Часова. Только Люся, выбежав на рев выгнанного из гаража «Урала», долго не соглашается сажать меня в люльку без платка и ветровки. Надует, околеет. С таким нарядом желания ехать в центр, чтобы поглядеть на еще одного своего-чужого брата, не было.
В одном из тихих хрущевских дворов Буре долго дожидаемся, когда этот Эдик покажется из подъезда. Высматриваем окна на первом этаже. А когда, наконец, выходит из подъезда, тут-то все и проясняется. От восторга дыхание перехватывает!
Сначала хотела закричать, что туберкулезник с остановки вовсе не сын Герману. Но потом сообразила, что одно другому, в общем-то, не мешает. У чужих имен, которые едва запоминаешь в сутолоке и по нечаянности, изначально есть конкретный хозяин. И вдруг эти посторонние, рассеянные имена начинают носить те, о ком и не мечталось думать. Эдик этот Часов, никакой он не туберкулезник, ничей он не сын, не брат, не жених. Это ожидание всей моей маленькой жизни, только мною понятый и необходимый образ, тайными помыслами вымоленный, тяжелым душевным расстройством выстраданный.
Ох, сколько всего между ними: нераспутанных связей, семейных историй, прошлых обид. Не распутаешь и не развяжешь. Накуролесили дяди-тети, а нам теперь после них жить. И баба Люська изведет. И ведь не даст. Не любит она Эдика Часова. Не говорит о нем. Не хвастает им, как Малым.
Ах да! Ничего же непонятно из того, что тут бормочу себе под нос.
Хорошо, рассказываю свой тайный секрет. Не умею создавать и держать интригу. Только еще больше запутываю все.
Тайный секрет
Когда мы с Хаят ехали в Буре, то где-то на подъезде к городу, возле соснового бора, наш автобус строго по пассажирской нужде сделал остановку. Бабушка подальше от всех определила для нас двоих отхожее место. Мне, конечно, еще не приспичило, но, чтобы не расстраивать беспокойную старость, пришлось для вида посидеть в кустах. Заодно в приятной хвойной тиши побыть наедине с собой. С Хаят этакая редкость – остаться в приятном одиночестве. Поэтому я люблю библиотеки и чистые туалеты. В них можно подолгу сидеть, и никто ничего не заподозрит. Заниматься полезными и важными делами.
Закидываю голову. Наверху кусочек неба в такую ветреную погоду еле держится на качающихся макушках сосен. Стала загадывать на будущее, посылать этому кусочку свободы все самое сокровенное. Только Хаят не дает покоя: дергает, поторапливает, спрашивает, нужна ли бумажка.
Сама же бабулька задержалась надолго.
И пока дожидаемся ее всем автобусом, тот же ветер со стороны остановки доносит чужое веселье с мужскими голосами. В них была жизнь. А с бабушкой ее не было. По этой причине казалось, что все незнакомые люди должны быть априори интересными, а иначе почему судьба-злодейка к ним не подпускает? Потому, наверно, вошло в привычку вечно сокрушаться, жалеть себя, иногда втихую плакать.
Заслышав голоса эти, с переизбытком неизрасходованной энергии, с любопытством сельской затворницы осторожно двигаюсь с сумкой на колесиках в сторону посиделок чужих взрослых. Пробираюсь вдоль задней стены, сваренной из старых железных листов, и в щели, затаив дыхание, выглядываю затылки сидящих. Что они тут потеряли – неизвестно. Прячут под навесом свое пиво и расслабленную от зноя болтовню. Как много людей может позволить себе проводить время по своему усмотрению!
Неожиданно столкнулась лицом к лицу с одним из них. Он вырос из-за угла, на ходу расстегнул ширинку брюк, вслух высказав пожелание сходить по ветру. Обойдя струю, стала метаться с сумкой на колесиках, пока наконец не прошмыгнула мимо него вперед и не предстала во всей красе перед затихшей компанией. В ужасе, не помня себя от стыда, поспешила удалиться прочь. Обошла их большую черную машину. В ее тонированных окнах пьяно отражаются светлые рубашки.
Вернулась на то место, где оставила меня Хаят, и стала успокаивать себя тем, что я действительно очень мнительная и что солидные дядьки, бог знает как сюда занесенные, все же угадают во мне бесполезную, праздно шатающуюся пассажирку, а не какого-нибудь вредного соглядатая. И правда, они тут же вернули себе вспугнутое веселье. Но один из них вдруг откололся и вразвалку направился в мою сторону. Отругать, что ли, хочет?
Мне не то что ответить, мне глянуть на него неловко, когда он, приблизившись, просит прикурить. Еще бы билет на Марс затребовал! Ну да, по мне же видно, что у меня и того, и другого, и можно без хлеба! Судя по росту и голосу, он должен быть симпатичным. Природа не обманывает, когда создает породистых людей на беду остальным. Как мой Папа – на беду моей Маме. Как моя Мама – на беду всем остальным папам.
