Сколько раз в подобной угрюмой, наполненной тяжелыми мыслями тишине Коган задумывался о самом человеческом существе. Неужели страх, всепоглощающее чудовище, грозящее своим жутким оскалом в каждый момент неудач и потерь, затмевает все иные чувства? Или, быть может, голод, когда в животе урчит, а запах хлеба становится величайшим соблазном, способен затянуть человека в трясину измены? Но как же тогда быть с честью советского солдата, офицера, с присягой, данной однажды перед лицом красного знамени, разве можно все это перечеркнуть ради куска хлеба или возможности выжить?
Все понятно с врагами, которые осознанно шли на советскую землю вредить, жечь и убивать. С военнопленными сложнее. Коган прекрасно понимал, что пытки и бессонные ночи в камере, проглоченные слезы и унижения могут стереть грань между правдой и ложью в сознании пленного. Быть может, ложь врагов, их сладкие обещания о новой жизни, манящие псевдосвободой, становятся как спасительный круг для тонущего? А ведь предательство – это еще и акт одиночества. Когда от сознания откалывается каждый знакомый человек, когда родная земля становится чужой, а товарищи – обвинителями, возможно, тогда толчок к переходу становится неуловимым. В этом состоянии растерянности, стоя на разломе собственной личности, человек становится уязвим для влияния того, кто обещает протянуть руку помощи.
Коган снова начал допросы Лыжина и Барсукова. Он пристально смотрел на бывших пленных, пытаясь понять, что скрыто за этой напряженной маской – раскаяние или скрытая гордость за собственный, по их мнению, смелый шаг? Ответ останется неясным, как и природа самой человеческой слабости, нередко вытекающей из невидимых трещин в собственной душе. И все же остается самая мрачная загадка – примирение собственной совести с фактом измены. Что же в конечном итоге успокаивает в душе такого человека: оправдание собственной слабости или надежда, что однажды история заменит их действия чем-то благородным и высоко ценимым? Ответа на этот вопрос нет и, быть может, не будет никогда.
Пожалуй, суть Лыжина понятнее, она укладывается в голове. А Барсуков? Что он за человек? Так же, как и его товарищ, попал в плен в беспомощном состоянии, но что у него было внутри в тот момент и что сейчас? Напротив сидит человек, прежде солдат Красной Армии, ныне – пленный. Он излучает смесь отчаяния и горькой решимости, словно зная, что ему больше нечего терять. Что же заставляет людей, воспитанных в духе преданности Родине, внезапно отвернуться от нее? Первое, что приходит на ум, – страх. Под гнетом ожидания смерти, угрозой расправы над близкими наивно ожидать от человека героизма. Не всякому дано жить с мыслью о самопожертвовании. Иногда мимолетная надежда на спасение, минутная слабость могут затмить все, чему человек был когда-либо научен.
Но есть и другая, более трудная для понимания категория – те, кто добровольно меняет сторону. Реальное ли недовольство системой, столкновение с несовершенствами или просто желание избежать тяжелейших испытаний военного времени? Эти люди, возможно, оказываются перед лицом собственных идеологических нестыковок или личных обид, что подтачивает их веру изнутри. Есть внутри Барсукова такие нестыковки? Только слабость или обида присутствуют в его душе? Вот что важно понять, вот в чем следует разобраться прежде всего. Возможно, соблазн сытой жизни, уверения новой власти в скором триумфе, даже временное забвение играют свою решающую роль. Но разве не оказывается это зачастую лестью? Заблуждения, питавшие высокие ожидания, разбиваются о суровую реальность предательства.
Однако невозможно считать всех перебежчиков однотипными: каждый случай индивидуален и требует понимания. Внутренние свет и тьма, переплетающиеся в человеке, могут по-разному реагировать на давление обстоятельств. И потому самые мучительные решения рождаются не в моменте предательства, а намного раньше – в исканиях, оставляющих отпечаток на челе предателя…
Было уже далеко за полночь, когда Коган, отложив перо, поднял взгляд на Барсукова. В его глазах, несмотря на ситуацию, следователь вновь увидел человека, ставшего заложником своей слабости или иллюзий. Внутренняя борьба, проигранная или продолжающаяся, все же делает его достойным понимания – но не оправдания. И все же: легенда или правда? Кто из них остался врагом, а кто вернулся на Родину и готов искупить вину? Барсуков ранен при переходе, но неопасно. А если это уловка, умышленное ранение, чтобы получить доверие советской контрразведки?
И еще один важный вывод. Из всех перебежчиков на этом участке фронта, русских, бывших курсантов разведшколы абвера, выделяется только Барсуков. Что это значит? Остальные – случайность, результат наступления и паники, а этот – настоящий, умный, уверенный в себе диверсант. Или наоборот? Единственный, кому можно верить из всех перебежчиков, – Барсуков? Лыжин сказал, что знает эти места, но не смог найти на карте деревню, в которой они остановились…
Эта ночь загадала еще больше загадок, задала больше вопросов, чем дала ответов. Но Когана это не смутило и не испугало. Он хорошо знал по своему опыту, что порой новые вопросы как раз и являются ответами или как минимум подсказками. Вопросы порой несут в себе гораздо больше сведений, чем кажется.
Глава 3
– Надо было просто взять с собой наших гавриков, чтобы они пальцем показали улицу и дом, – Буторин снял фуражку и пригладил седой ежик волос. – Теряем время. И как бы еще нам узнать, сколько этого времени осталось в запасе. Ситуация заставляет нервничать.
– Ты чего такой нервный стал? – Сосновский вышел из машины и стал рядом с товарищем. – У врага ситуация еще хуже. Они там в абвере лопухнулись и приказ не выполнили. Ты же видишь, что они торопятся, совершают ошибку за ошибкой.
– Есть и другой момент, – Шелестов оторвал взгляд от расстеленной на капоте «эмки» карты и посмотрел на деревню. – А если те, кто прикрывает эту операцию с переходом линии фронта, решат, что женщина много знает и вздумают ее ликвидировать? А заодно и агентов, которые умудрились попасть в наши руки? Тогда они просто с нетерпением ждут, когда мы привезем сюда Лыжина и Барсукова, и тут же прикончат их любым доступным способом.
– Иронизируешь? – Буторин недовольно надел фуражку и посмотрел на ближайший лес. – Если бы я не убедился за эти годы совместной работы, что ты чаще всего оказываешься прав, то давно бы уже написал рапорт отправить меня на фронт. Хоть в пехоту.
– Не напишешь, – улыбнулся Шелестов. – Ты же прекрасно понимаешь, что здесь от тебя пользы больше. А врагу от тебя здесь вреда больше, чем на передовой. Ротных командиров там хватает, а вот опытных и умных оперативников здесь недостает. Смирись, Виктор!
Оставив машину на краю деревушки, оперативники двинулись по заросшей травой улице. Колея еще просматривалась, но было ясно, что здесь уже давно не проезжала ни крестьянская телега, ни тем более машина. Улицы выглядели как давно нехоженые тропы в поле, да и дома смотрелись заброшенными. Мало здесь осталось жителей, да и те, скорее всего, были немощными стариками, с которых немцам и взять-то было нечего, на работу в Германию таких не погонишь.
Дом, который описывали перебежчики, находился на краю деревни. Дальше – заброшенный, заросший травой огород, от которого осталась только разваленная ограда из жердей. Потом спуск и небольшой луг, идущий до самого леса.
Вот и сгнивший сруб колодца. Шелестов осматривался и думал о том, что Лыжин, который хвалился приятелю, что знает эти места, так и не сумел толком описать местность и дом. А ведь он закончил разведшколу. Таким вещам его учили. А вот Барсуков, которого он приволок сюда раненным, заприметил несколько ориентиров, которые теперь помогли оперативникам.
Крыша просела и развалилась над сенями и пристроенным сараем. Стекла в двух окнах были почти целы. Разбитое стекло в одном окне заткнули каким-то старым пальто на вате. В другом две трещины через весь оконный проем заклеили полосками газеты на картофельном крахмале.
Шелестов вошел во двор. Точнее, в ту часть, которая была двором до войны. Только остатки забора и разросшийся кустарник напоминали, где здесь когда-то проходила граница.
Дверь в дом была закрыта, но никакого замка не было. Часто в деревнях подпирают дверь толстой палкой, чтобы в отсутствие хозяина в дом не забрались животные. Палки тоже не было.
Буторин пошел обходить дом вокруг, а Сосновский, достав пистолет, присоединился к Шелестову. Входная дверь открывалась, конечно, со страшным скрипом. Все эти три года ее никто не смазывал. Шелестову подумалось, что ее никто и не открывал.
Входили оперативники осторожно, по очереди прикрывая друг друга от возможного нападения. Пусто, пыльно, правда, не видно паутины. Шелестов включил фонарик и стал осматриваться в сенях. Обломанные полки, никаких банок, никаких припасов или сохнущего лука, травяных сборов. Ничего не говорило о том, что дом жилой.
Сосновский включил свой фонарик и присел на корточки, рассматривая пол. В сенях его иногда подметали, но мусора с улицы и ошметков земли натащили все равно. Он взял комочек земли и размял его между пальцами. Земля была мягкая, не закаменевшая. Ей всего несколько дней.
Дверь в жилую часть дома была закрыта неплотно. Шелестов, потянув ее на себя, сразу понял, в чем дело. Дверь разбухла в открытом состоянии, и теперь ее плотно не закрыть.
Первое, что бросилось в глаза, – это попавшееся под луч фонарика белое пятно – разлитое молоко. Судя по осевшей на него пыли, его разлили несколько дней назад, и… след сапога. Кто-то в эту лужу сразу и наступил. Вон следы грязного сапога дальше, ведут к входной двери. Наступили, уходя из дома.
Из печки пахло гарью. Ее топили не так давно. Явно не в прошлом году и не прошлой зимой. Кровать с одеялом и подушкой, лежанка на печи и лавка. Кровать отделена от комнаты ситцевой занавеской, натянутой на бечевке. Занавеска старая, стиранная много раз и вылинявшая на солнце во время сушки. А вот бечевка новенькая.
– Посуда, из нее ели, – понюхав глиняную тарелку, заявил Буторин.
– А на постели спали, – поддакнул Шелестов. – Три спальных места.
Они еще несколько раз обошли весь дом, потом Шелестов вышел в сени и по скрипучей приставной лестнице поднялся на чердак. Сюда не ступала нога человека точно пару лет. Паутина висела плотными слоями по всему чердаку. Дохлые пауки, мыши и сгнившее сено. Ну, еще птичий помет. Когда Шелестов спустился вниз, он увидел Сосновского, сидевшего на корточках возле следа сапога на молочном пятне.
– Надо сфотографировать, Максим, – предложил Сосновский. – След немецкого солдатского сапога с ярко выраженными индивидуальными дефектами на подошве. Можем сравнить с обувью наших перебежчиков.
– Хорошо, сходи в машину за фотоаппаратом, а мы с Виктором постараемся опросить соседей, если тут хоть кто-то есть. Дыма я не видел, но запах горелого почувствовал. Наверняка печку топить нельзя, а кто-то готовил пищу на костре во дворе дома.
Шелестов и Буторин стали осторожно обходить соседние дома. Попалась небольшая собака, вся в репьях, но удивительно, что она не залаяла, а просто, поджав хвост, бросилась в кусты. В другом дворе из травы вышла курица, посмотрела на людей, наклонив голову, и исчезла. Мертвое царство. Неужели здесь никого нет?
Сосновский неожиданно поднял руку, привлекая внимание. Потом сунул пистолет в кобуру и призывно махнул Шелестову рукой.
Во дворе на старом бревне сидела женщина и перебирала сохнущую на последнем теплом осеннем солнце картошку. Лет ей было около сорока, насколько можно было судить по изможденному лицу, растрепанным волосам, которые она старательно прятала под платок. Одета женщина была соответственно: длинная юбка, штопаные чулки и не по размеру большие солдатские ботинки, на плечах ватник с выбившейся местами ватой. Видать, штопать истлевшую ткань было уже бесполезно. Она расползалась в руках.
– Здравствуйте! – громко и как можно приветливее поздоровался Сосновский, он вышел из-за старой сливы и остановился перед женщиной. – Хозяюшка, водицы не найдется попить? А то, я смотрю, тут совсем пусто, никого не осталось.
Женщина вскинула голову на незнакомца в форме офицера Красной Армии, глянула настороженно, но потом, видимо, многолетняя привычка бояться всех незнакомцев отпустила, и она чуть улыбнулась. Женщина на удивление легко поднялась на ноги и призывно махнула рукой:
– Да проходите, проходите. Напою я вас. Колодцы все у нас не чищенные да засыпанные, но я вас ключевой водой напою. Есть тут ключ неподалеку. Чистый, каменистый.
Голос у женщины был низкий, чуть с хрипотцой, видимо, от простуды. Сосновский не спеша двинулся следом, продолжая говорить доверительным тоном, что он с двумя товарищами здесь по делу, а вот никого из жителей деревни не встретили. Пугать женщину не хотелось, да и напугаешь ли ее чем-то после трех лет гитлеровской оккупации, после всех тех ужасов, которые принесла на Псковскую землю фашистская орда.
– Михаил, ты где? – раздался зычный голос Буторина.
– Михаил – это, стало быть, я, – улыбнулся Сосновский, принимая старую кружку с отбитой на донышке эмалью. – А вас как звать?
– Зовите меня Вероникой Матвеевной, – мягко, но со следами застарелой, почти смертельной усталости проговорила женщина. – Я когда-то учительницей здесь была. Наверное, в прошлой жизни.
– Ну что же вы так! – бодро возразил Сосновский, отпивая ледяной воды. – Теперь уже о будущей жизни говорить надо. Прошлое оставлять в прошлом, а будущее наше – это дети. И вам их снова учить. Наша работа солдатская скоро закончится, нам рукава засучить да строить-восстанавливать. А вот вам главная работенка – учить детишек, да так, чтобы в памяти у них все это осталось, чтобы запомнили крепко, что такое Родину любить и защищать. В следующий раз их черед придет.
– А вы думаете, Михаил, что на этом не закончится, что будут еще войны? – женщина посмотрела настороженно.
– А вы так не думаете? – Сосновский вздохнул и глянул на чистое небо. – Вы же учительница, вы историю нашей страны знаете, да и мировую историю тоже. Когда эта вражда прекращалась? Когда это одни правители не точили зуб на соседей? Тем более что у них в Европе ресурсов кот наплакал, а у нас кладовая природная ломится всем на зависть.
Буторин, наконец, по голосам нашел дорогу между разросшимися зарослями сливы. Он остановился возле кустов, посмотрел, как Сосновский пьет воду, и улыбнулся.
– А тут всем наливают? – спросил он, снимая фуражку и приглаживая волосы. – Хоть одна живая душа. Совсем у вас тут пусто, в Малой Калиновке.
– Да почти никого и не осталось, – женщина почему-то опустила голову, как будто стыдилась чего-то. – Кто-то сумел пережить все это, а кто-то как ушел в 41-м, так и не возвращался больше. Живем как можем. Когда наши пришли, солдатики продуктами помогли, а один старшина печку мне починил.
– Картошка хоть уродилась, уже хорошо, – улыбнулся Шелестов.
– Не моя заслуга. На семена бы оставить чуток, так с голоду помрешь. Не я ее сажала, сама выросла на соседнем участке. Грех взяла на душу две недели назад – выкопала. Там же три года никого не было. Умерли, наверное, все за войну. Не осудите, не воровство это.
– Кто ж вас осудит, – кивнул Шелестов. – Вам в ноги кланяться надо, что выжили, а не судить.
Но от внимания Максима не укрылось, что женщина, когда говорила про соседский участок, на котором выкопала картошку, кивнула как раз на тот дом, который они искали. Но чего же стыдилась эта женщина? Надо как-то хитро ее расспросить про этот дом, выудить сведения. Но сейчас, глядя на эту учительницу, Шелестов понял, что с ней не стоит темнить и хитрить. Честно и откровенно, доверительно – как с советским человеком. Она поймет, учитель – это же государственный человек, ей доверила страна учить и воспитывать подрастающее поколение. Уж она-то поймет, несмотря ни на что.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71655361&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Сноски
1
Я не понимаю (нем.).
