Игорь Рабинер "Спартаковские исповеди. Отцы-основатели; из мастеров – в тренеры. От Старостиных до Аленичева"

Когда в действительности родился Николай Петрович? Фигурируют два года – официальный, 1902-й, а также 1899-й. Якобы Николай где-то говорил, что он 99-го. Но не понимаю, как можно было этого не установить?! В конце концов, они не из совсем уж бедняков, чьи настоящие даты рождения не удавалось уточнить. Егеря и отец, и дядя – а это же в своем роде деревенская аристократия. Они никогда в жизни не были крепостными. Весь род! Это особая статья в деревне.

Богатые люди приезжали туда, в Псковские края, охотиться, а Петр и Дмитрий делали им так называемый оклад. А потом и советских вождей Дмитрий возил – Петр к тому времени уже умер. Говорили даже, что был такой Никита Старостин, главный егерь при Александре II. Но оказалось, что это чепуха. Они были в знаменитом Русском охотничьем обществе, но не выше каких-то вторых ролей. Их привлекли как прекрасных псковских охотников.

В любом случае, не может такого быть, чтобы Николай родился в 1899-м, а Александр – как по документам, в 1903-м. Потому что у них были фотографии, где они рядом сидят. Там же видно, что Коля на год старше, а не на четыре. Когда маленький, это же понятно! У меня есть снимок, где они сидят на крыльце. Николаю – семь, Александру – шесть. И это видно. Но, может, дядя Шура – 1900-го? Кто знает…

Разные версии были, почему эти документы могли меняться. «Откосить» от Первой мировой войны? Считаем: так Николаю было бы двенадцать, а так – пятнадцать. Все равно не призвали бы, да и на год позже – тоже. Не срастается как-то. В общем, непонятная история. Но то, что он на год старше дяди Шуры, в семье никогда сомнениям не подвергалось. И юбилеи всегда отмечались в домашней обстановке в соответствии с официальными датами.

До деревни Погост на Псковщине, родового гнезда, я так никогда и не добрался. Но они бывали там часто, ездили в разных сочетаниях. После того как их позвали в Москву и они купили дом на Пресненском Валу, многие родились уже там. Деревянный дом, сейчас его нет уже. Представляете, это окраина тогда, в начале века, считалась. А сейчас – центр Москвы!

Когда Старостины в современное жилье переехали, в том доме какое-то время цыгане жили. Я туда ездил, видел. В моей школе как-то был вечер-маскарад: помню, девочек туда пригласили, и это было огромным событием, потому что обучение тогда было раздельное. И вот я ездил к цыганам, брал у них какой-то цыганский мужской наряд и красовался на этом маскараде. До сноса тот дом так и оставался цыганским – целый табор там, по-моему, жил. А вот дом, где почти все Старостины жили и где я родился, на Спиридоновке около Патриарших прудов – стоит. Малая родина наша, ее все наши с почтением вспоминают…

От детства отца и дядьев мало что в памяти сохранилось. Только то, что дрались. Старшие, Николай с Александром, участвовали в кулачных боях на замерзшей Москве-реке. Район на район, их Пресня против Дорогомилова. Это не было каким-то выдающимся событием, с какой-то периодичностью собирались ребята и молотили друг друга. Андрей, третий по старшинству из братьев, в этих забавах, по-моему, уже не участвовал.

В книге серии «ЖЗЛ» написано, что Петр Иванович нередко брал детей на охоту, но ни от одного из братьев никаких воспоминаний на эту тему я не слышал. Они как будто принципиально об этом не говорили. Может, «переели» охоты в детстве? А вот пристрастие к собакам им, а потом и мне, и моим детям, по наследству передалось. Старостины всегда были «собачниками», а вот кошек в семье отродясь не бывало, их отчего-то не любили.

Деда Петра я не застал, а вот бабушку Александру Степановну, маму братьев, помню хорошо. Она жила с младшей дочерью Верой и ее сыном Александром. А умерла уже после Великой Отечественной, в 1956 году, дождавшись сыновей из лагеря. Непростая жизнь сделала ее крутой женщиной. По крайней мере, многие бабушки-дедушки внуками часто умиляются, а она нам особое восхищение не выказывала, в строгости держала. Многое ей пережить довелось: четырех сыновей больше чем десять лет не видела, а все, кто остался, в том числе и дочери, считались членами семей врагов народа.

Мы с Александрой Степановной виделись довольно редко, но последние свои дни она доживала в нашей комнате на Спиридоновке. Так получилось, что отцу дали двухкомнатную квартиру на Песчаной, и та комната у нас осталась – ее не забрали почему-то. Туда и поселили Александру Степановну, и Вера к ней ездила. Уход за ней был хороший, никто ее не бросил, конечно…

* * *

Если честно, не до конца понимаю, каким образом вся семья Старостиных стала высококультурными, начитанными людьми. Все-таки корни егерские это как-то не очень подразумевали. Хотя был такой слух, что какой-то важный генерал совратил одну из старостинских женщин, та родила ребенка наполовину дворянских кровей, а отцу этой женщины за это дали должность старосты – отсюда, мол, и фамилия. Но это скорее легенда.

Их любовь к чтению ведь в конечном счете и стала причиной того, что общество назвали – «Спартак»… Вроде действительно лежала одноименная книга Джованьоли, Николай увидел – и его озарило. С другой стороны, братья даже не помнили, когда конкретно это было. Отца спрашивал: «Было дело-то?» Отвечал положительно, но подробностей вспомнить не мог.

И остальные тоже. Не было такого, чтобы сказали: такого-то числа, при таких-то обстоятельствах, Николай Петрович встал и сказал. Но то, что «родил» все это дядя Коля, – точно. Хотя потом выяснилось, что идея была не нова: существовало политическое общество «Спартак» в Германии. Но для России назвать спортивное общество именем римского гладиатора было довольно необычно.

А то, что все эти разговоры – 1935 год рождения или 1922-й… Я так понимаю, что все из-за ЦСКА. Те придумали вдруг, что их год рождения – это когда появилось Общество любителей лыжного спорта, а «Спартак» решил вдогонку броситься и тоже себе год рождения переписал. Среди Старостиных же этот вопрос и не поднимался. Считали, что «Спартак» появился, когда его назвали «Спартаком». А все «Пищевики», «Промкооперации» и прочие – это раньше было.

Если же возвращаться к чтению, то больше всего дядя Коля любил стихи. И читал их всегда. Память у него была бешеная. В девяносто лет шпарил наизусть, как примерный школьник! На моем шестидесятилетии читал стихи минут тридцать! Лонгфелло, еще кого-то… Знал я, конечно, о таком поэте, но сам до того не читал. А дядя Коля его любил.

Больше всего же он классику обожал. Сейчас критики в основном о современных писателях пишут – Пелевине там и других. О Пушкине, Толстом им рассуждать скучно. А вот Николай Петрович был такой… ортодоксальный. Пушкина всего, по-моему, наизусть знал.

Андрея начитанным сделало знакомство со многими писателями, поэтами. Он встречался с людьми, прекрасно знал их – и не мог не читать того, что выходило из-под их пера. Даже с Маяковским шапочно успел пообщаться. Ахматову прекрасно знал, Булгакова, Фадеева… С Булгаковым даже по ночам в карты играл. Сейчас эти люди – легенды, часть истории страны. А Андрей с ними был на короткой ноге.

Андрей был фигурой даже более, как нынче сказали бы, публичной, чем Николай. Тот все-таки вращался в основном в спортивных кругах, а Андрей – в артистических. С бомондом. Тем более что он был самый импозантный, красивый из всех четверых. Но остальные ему не завидовали – между ними вообще никакой зависти не было. Абсолютно. У них, повторяю, были идеальные взаимоотношения.

Андрей Петрович из дядьев был мне, наверное, самый близкий. Не только по имени, но и по поведению, привычкам. Я в молодости тоже компаниями веселыми увлекался. Николай и Александр – чуть подальше, с ними была дистанция. С Андреем – нет, интереснее вечера проходили, чем с дядей Колей или дядей Шурой. Множество тем находилось для разговоров.

Он часто к нам приходил, когда отец ногу потерял. Они в шахматы играли, засиживались далеко за полночь. Сидят на кухне, поют – и я иногда им компанию составляю…

Когда они из лагерей вышли, дядя Андрей меня в общении с друзьями почему-то выдавал за сына. Отец задержался, еще в Туле был – а он уже прибыл. Первым делом приехал на Ширяевку, а я там как раз играл за первую юношескую команду «Спартака». Посмотрел на меня и сказал: вечером давай приезжай в Дом актера на Пушкинской – тот самый, который потом сгорел.

Я приехал, и он начал меня представлять: мой сын, мол, будущая звезда. Знаменитому жокею Бондаревскому – да самым разным людям, которые там ошивались. Они смеются: откуда у тебя сын? У тебя ж его никогда не было, что ты врешь? Но он настаивал.

Потом повез меня в «Националь». Там сидел Юрий Олеша. Андрей меня с ним познакомил. Олеше, по-моему, было совершенно безразлично: сын это, племянник, кто-то еще… Сидел с такой задумчивой физиономией, что-то односложно бубнил. Да, сын, хорошо…

С тех пор и до самой смерти Андрея я не пропустил ни одного его юбилея. Все они без исключения были с цыганами. И приезд Андрея из лагеря в Москву праздновали в квартире актера Николая Хмелева, где жил и Михаил Яншин со своей женой, цыганкой Лялей Черной[2 - Актриса театра «Ромэн».]. Я, семнадцатилетний, там выпил, меня сморило. Лег на диван. А потом и Яншин «отключился». И его фактически на меня положили – а он то-олстый… Чуть не раздавил, старый хрен, ха-ха!

Андрей слыл за весельчака, а великий актер Яншин, с которым они были не разлей вода, – не особо. В ролях казался комичнее, чем в жизни. Сам Яншин не блистал внешностью, но женщины у него все были красотками. Одна Ляля Черная чего стоит! Вообще, весь этот цыганский мир Андрея обожал.

Ольга, жена Андрея, все время жила театром, ездила на гастроли и ни с кем из нас близко не общалась. Только на крупных юбилеях. Она же тоже сидела! За то, что предлагала охраннику то ли часы, то ли еще какую-то взятку, чтобы добиться свидания с Андреем. Но ее посадили не в лагерь, а на поселение. Их дочка, Наташа, осталась на попечении теток – Клавдии и Веры. Они работали, не могли с ней быть все время и наняли сиделку, Ульяшу. Она за ней и ухаживала. А Ольга в это время на волах воду возила.

* * *

Сейчас люди этого не знают, но не все Старостины были техничными футболистами. Николай сам писал о своей прямолинейности. Да и насчет Андрея вспоминаю эпизод: как-то к нам приехал знаменитый форвард довоенного «Спартака» Володя Степанов по прозвищу Болгар и во время застолья сказал:

– Андрей, да ты же ни фига не техничный был, что ты здесь сказки рассказываешь! Обыграть никого не мог!

Сами братья считали самым талантливым моего отца. Но он рано закончил играть из-за разрыва крестообразных связок колена и мениска. Вот Андрей с Александром, самым техничным из них, долго играли. Отец же ушел из футбола, окончил Энергетический институт, потом – Менделеевский, работал инженером. Он был самым непубличным из Старостиных, потому что после войны не имел отношения к футболу.

А Андрей был душой команды. И играл центрального полузащитника, все вокруг него крутилось. И когда его попросили в матче с басками отойти назад и стать третьим защитником, ему это не очень понравилось. К защите тогда относились как ко второму сорту, отправляли туда тех, у кого впереди не получалось. Но тут против новой для СССР тактики, с которой баски всех обыгрывали, надо было что-то особое придумать. Вышел Андрей в защите, пошел ради команды на этот шаг, – и выиграли в результате 6:2. Там и отец мой минут за десять до конца на замену вышел.

Андрей рассказывал, что те баски потом его нашли в Мексике на чемпионате мира 1970 года. Их лучший бомбардир Лангара там точно был. «Каховку» пели… Кто-то рассказывал, что они там Андрея на лошадь посадили, и вдруг она как поскачет! Он не смог удержаться и упал, хе-хе, задом на кактус. Но это не сам Андрей рассказывал, поэтому не могу достоверно сказать, было или нет.

А «Болгар» Степанов, который в том матче баскам три гола положил, – это был душа-человек. Очень заботился о моей матери и всей нашей семье, когда отца посадили. И Георгий Глазков, и Олег Тимаков к нам приходили, и другие спартаковцы. Их в армию не взяли и во время войны кормили в «Астории». Так они оттуда приносили нам в котелках суп, второе; мы жили в одном доме – Антонина Андреевна, жена Николая, семья еще одного репрессированного спартаковца, Леуты, и наша семья. Сам факт, что они не боялись к нам приходить, дорогого стоил. С нами же тогда все опасались общаться! А иногда некоторые соседи во дворе даже обзывали врагами народа.

Я, кстати, до сих пор «враг народа», поэтому мне платят повышенную пенсию – как реабилитированному. Сначала платили только тем, кто сидел, а потом распространили и на их детей – потому что мы страдали от этого. В 1942-м, когда отца посадили, мне было пять лет, мать осталась без всяких средств к существованию. И она, и Клавдия, и Вера пошли красить платки и косынки через трафареты – на это и жили. Моя мама, правда, брала работу на дом – потому что иначе меня с кем-то оставлять надо было, а она категорически не хотела меня в детский сад отдавать.

Но жизнь, конечно, тяжелая настала – не то что до ареста отца. Знаете, какое тогда самое изысканное лакомство было? Жмых, который воспринимался как пирожное! Еще – мелкие семечки с тополя. Помню, у нас, прорубая крышу сарая, рос боярышник, на котором месяц в году созревали ягоды. И мы ждали этого месяца как манны небесной!

А Болгар вскоре после того как нам помогал, попал под трамвай, и ему ампутировали стопы обеих ног. Как говорили, на корке какой-то арбузной поскользнулся около Арбата. Помню, как все переживали. Впоследствии он стал руководителем всего городского спартаковского клуба, который был многократным чемпионом Москвы.

На фронт из спартаковских футболистов, по-моему, попал только Жмельков. Это был вообще уникальный вратарь, дядя Коля обожал его всю жизнь. Из тринадцати пенальти, кажется, одиннадцать взял! Когда прорывался кто-то из нападающих противника, он иногда кричал:

– Андрей Петрович, да пропустите его! Пусть пробьет!

В предвоенные годы они с другим великолепным вратарем Анатолием Акимовым играли по очереди, через раз.

У матери была рабочая карточка, у меня – детская. Один раз она меня послала за хлебом в булочную, которая до сих пор на Патриарших есть, – и я ее потерял. А карточка та была на десять дней. Пришел домой, реву – до сих пор в памяти! Но как-то вышли из положения, помогли родственники матери.

День, когда за отцом пришли из НКВД, я хорошо помню – хоть, повторяю, мне и было всего пять. Это было не ночью, как со многими, а рано утром. Мы должны были идти в зоопарк, я готовился к этому событию в моей жизни. И тут приходят какие-то дядьки, начинают все выворачивать, выбрасывать… Я не понимал ничего, ревел, спрашивал: «Папа, мы пойдем в зоопарк?»

Они на кухне сваливали все реквизированные вещи, и один следователь – как теперь понятно, добрый человек – увидел отцовские гаги, ботинки с коньками, и говорит мне:

– Забери эти коньки, будешь в них еще сам играть.

И я действительно в них потом играл.

У нас была одна комната, поэтому и отбирать было нечего. А вот у Николая была четырехкомнатная, и три отняли – Антонине с дочками, Женей и Лялей, всего одну оставили. А в остальные какой-то чинуша заселился, помню даже его фамилию: Градусов. Запрещал им кухней пользоваться…

В том же доме жил бегун Серафим Знаменский, прекрасный парень. Когда мне было шесть лет, он застрелился, и я фактически при этом присутствовал. Мы играли с его дочкой, моей одногодкой Иркой, в квартире Андрея. Вдруг раздались крики. Голосила теща Знаменского: «Сима, Сима!» Мы бросились туда, смотрим – он лежит. Дырка большая в виске, кровь, как будто пульсируя, оттуда льется… И лежит какая-то бумага, которую он оставил. Как потом говорили, теща письмо спрятала, и больше его никто никогда не видел. А Серафим, говорят, приревновал жену к летчику-полярнику Мазуруку…

После того как Серафим застрелился, двор их как-то не очень принимал. Жена вышла замуж за какого-то полковника милиции, они уехали, и больше мы их никогда не видели.

С удивлением прочитал в книге о Старостиных в серии «ЖЗЛ», что брат Серафима, Георгий Знаменский (он жил в другом месте), стучал в органы на Старостиных, в особенности на Николая. Раньше я этого не знал. А Серафим и вовсе был нашим любимцем.

Посадить Старостиных собирались и раньше. Травить, в том числе и через газеты, начали еще в 30-х. Может, и хорошо, что их только в 1942-м посадили, потому что в 1937–1938-м почти всех репрессированных расстреливали. Они все эти годы как кость в горле были у Берии, это совершенно очевидно! «Спартак» – единственный, кроме бериевского «Динамо», кто чемпионат Союза выигрывал.

Ордер на арест Николая еще несколькими годами ранее к Молотову на стол лег. Но тот его не подписал, потому что дочка Николая Женька училась в одном классе с дочерью Молотова и у них были хорошие отношения…

То, что им приписали, – чушь собачья. Таких миллион было, кого называли агентами вражеских разведок вплоть до Китая! Берию-то в итоге тоже расстреляли, назвав агентом английской разведки, – хотя понятно, что он им не был. Какое-то безумие им предъявляли – будто у стадиона «Динамо» собирались стрелять в Сталина, который и на стадионы-то в жизни не ходил. Или то, что у них пораженческие настроения были: мол, мы – спортсмены, своим делом и при немцах заниматься можем. Никогда они такого не говорили.

Могли и расстрелять, конечно. Что с ними цацкаться-то? И вот тут, думаю, тот самый государственный ум Николая помог. Он со своей мудрой головой понял, что надо делать, чтобы по крайней мере не усугубить свое положение. Сказал, в частности, отцу на очной ставке: «Ты чего запираешься? Помнишь, как анекдот против советской власти на кухне рассказал? Признавайся!» А отец действительно любил какой-нибудь анекдотец рассказать.

Николай вспомнил несколько мелочей, которые действительно были. И почувствовал, что надо признаваться в ерунде, чтобы голову на плечах сохранить. С одной стороны, нельзя было наговаривать на себя участие в тяжких преступлениях, с другой – нельзя вообще от всего отказываться. В итоге десять лет, которые они получили, – это по тем временам было везение, как будто освободили!

Тогда высшую меру дать – плевое дело было, тем более что Николай Петрович был в приятельских отношениях с комсомольским вождем Косаревым, которого расстреляли как врага народа и вражеского шпиона. При таких связях ничего хорошего им в любом случае не светило, и дядя Коля, будучи помудрее остальных, принял решение, что какая-то минимальная «сознавуха» нужна. Это их, возможно, от смертной казни и спасло.

Матч-то на Красной площади «Спартаку» и доверили организовывать благодаря дружбе Николая с Косаревым. Это тоже Берию разозлило – что не «Динамо» такое зрелище доверили. Братья всегда рассказывали, что однажды, после очередной победы «Спартака» в чемпионате, Берия в присутствии других людей сказал:

– Старостины выиграли первенство и Кубок, но проиграли свои головы…

Он был их непримиримым врагом. Не врагом «Спартака», а лично братьев, и прежде всего Николая. Потому что одно время по совместительству был председателем центрального совета «Динамо», а дядя Коля возглавлял «Спартак». И впоследствии «Динамо» для дяди Коли всегда было самым принципиальным противником, потому что ассоциировалось у него с Берией и другими людьми, которые ни за что ни про что упекли их на столько лет в заключение.

И когда игроки по доброй воле уходили из «Спартака» в «Динамо», он обижался. На того же Ловчева, например. Ошибся Женя, что ушел в «Динамо», мог в другое место уйти. А вот оттуда игроков, когда была возможность, дядя Коля брал с удовольствием. Того же Гаврилова, например.

Он рассказывал, что когда-то однажды даже играл в футбол против Берии и обыграл его. Был, говорит, какой-то толстый мужичок. Кто мог знать, кем он спустя годы станет? Или вот разве кто-нибудь помнит в роли футболиста нашего знаменитого тенора, Зураба Соткилаву? А он играл. Но я с 1946 года футбол смотрел, а Соткилаву не видел. Может, сыграл несколько матчей незаметно…

Кстати, я однажды был в Антверпене, где состоялась рабочая Олимпиада, – «Спартак» там представлял Советский Союз и победил. Там до сих пор стоит небольшой памятник, на котором так и написано: «”Спартак“ – победитель международной рабочей Олимпиады». Я на его фоне сфотографировался. Для меня это была одна из первых поездок в капстраны – выпускать начали только с 1987 года. До того я был невыездной «по секретности», так как работал в закрытых организациях.

Во время следствия братьев пытали, спать по много ночей не давали. Одним этим можно так на человека воздействовать! Все спать, а их – на допрос. И на целую ночь. А днем следят в глазок камеры, чтобы глаза не закрывал.

Больше всех колошматили отца. В итоге он похудел до сорока килограммов. Он вспоминал: сажусь, говорит, на стул перед следователем, и кость о кость бьется, чувствую свой скелет. Довели до того, что отец при очной ставке не узнал дядю Колю, а дядя Коля – его. Ну не то чтобы совсем они друг друга не узнали, но оба были в шоке, во что их превратили во время пыток. У Николая – огромные черные круги под глазами, а отец вообще какой-то дистрофик. Годы спустя отец из лагеря на волю туберкулез «привез», операцию пришлось делать. А годы спустя ему ногу отрезали – может, тоже результат годов в заключении.

Александр, когда забирали других братьев, был на фронте. Поэтому за него взялись позже. Но тоже взялись, и в конце концов он оказался там же, где и другие. Кстати, все братья из лагерей и даже еще из тюрьмы писали письма на имя Сталина с просьбой, чтобы их отправили на фронт. Тетя Тоня и дочек, Женю с Лялей, просила то же самое писать.

Но думаю, эти письма никто и не читал.

* * *

Вообще, про лагеря Старостины вспоминали без особой охоты. И таких людей я знаю много – к плохим воспоминаниям какой смысл обращаться? Но мне и спрашивать ничего не надо, потому что я сам все видел. Приезжал с матерью к отцу в Криволучье под Тулой. Прямо на территории лагеря в палатке и жили. Он тогда был так называемым «придурком», то есть не задействованным на физических работах. И ему дали возможность нас поселить. Это был 1948 год. Почему я запомнил – как раз сидел в палатке, крысы бегали, и тут по лагерю объявляют, что умер Жданов.

Две недели я там пробыл. Начальник строительства по фамилии Дзюба, однофамилец футболиста, помог отцу, работавшему прорабом, и сделал так, чтобы нас поселили. Так вот, только при мне было две попытки побега. У одного заключенного срок кончался через неделю, и к нему шла жена через поле перед входом в лагерь. И он, не выдержав, выскочил, помчался к ней навстречу. Охрана тут же автоматы вскинула. Им кричат: «Да не стреляйте вы, куда он денется?» Но они полоснули его по ногам. Не убили, но упал весь в крови. Это прямо на моих глазах происходило.

А второй случай был еще страшнее. Из зоны постоянно вывозили вагонетки с раскаленным шлаком. И один заключенный умудрился влезть в эту вагонетку. Видимо, думал незамеченным выехать в ней с территории лагеря. Но потом ее стали заправлять шлаком… Сгорел заживо. Убийства в лагерях тоже были, и довольно часто.

Когда отец в 1942 году был в Нижнем Тагиле, там вообще одно время десять процентов зэков умирали ежедневно, и их тут же новыми заменяли. Десять процентов! С кем-то рядом спишь, просыпаешься – а человека уже нет. Отец сам был как доходяга. Но кто-то устроил его санитарным работником. Это и спасло.

Там были так называемые «мастырщики», которые сами наносили себе какие-то увечья, чтобы не работать. Причем среди них было много женщин. И вот к ним должен был приходить кто-то и заставлять их делать зарядку. Отец рассказывал, как это выглядело. Он входил, они там сидят, заморенные черти. Как же они, говорил, меня ненавидели, какая это для них была смертная мука – руки вверх, ноги врозь! «Опять ты, сволочь, пришел нас мучить?» А он сам пятьдесят кило весил.

В Криволучье, куда я дважды приезжал, вокруг отца всегда были интересные люди. Как правило, осужденные по той же «политической» 58-й статье. Например, Александр Фельдт, главный инженер крупного завода, архитектор Леонов и другие. Остроумия – море, и это в таких условиях! Привезем мы с матерью колбасу какую-нибудь в 1952 году – а они сначала баланду тюремную съедят целиком, а только потом за колбасу берутся. Мать говорит: «Да что вы это едите!» – но они к колбасе не притронутся, пока баланду не дохлебают. Приучились к тому, что даже крошки недоеденной оставлять нельзя.

Футбол их много раз спасал от более страшной доли – каждый из них ведь длительные периоды в заключении тренировал лагерные команды. Николай Петрович, знаю, вообще не был на каких-то тяжелых работах. Тренировал и футбольную команду, и по русскому хоккею. Он был настолько известный человек, что его на лесоповал не посылали. А отец даже возглавлял тульский «Металлург». Я один матч за него сыграл. Мне было пятнадцать или шестнадцать лет. Помню, они меня стилягой называли, у меня волосы были длиннее, чем у остальных.

Как это тренерство стало возможно? Благодаря начальнику строительства Дзюбе отца на какое-то время расконвоировали, даже комнату в Криволучье дали. Но потом, после истории с братом Николаем и Василием Сталиным, режим вновь ужесточили. Какая-то странная была ситуация – вроде нам сказали, что отец может спокойно без охраны ходить, и тут видим – по главной улице Криволучья ведут заключенных и среди прочих отец идет. У всей группы зэков руки – под мышкой у впереди идущего, по бокам – собаки. Чтобы сбежать не могли. Страшноватая картина.

Раз уж зашел про того Дзюбу разговор, скажу и про нынешнего, его однофамильца. Я не считаю его спартаковским игроком. Вот Симонян, Гаврилов были спартаковскими игроками – с тактической жилкой, с пасом. А Дзюба – «столб», требующий постоянного обслуживания пасом. Как Паршин – был в «Спартаке» такой в 50-х годах. Играл даже за сборную раза три, забил не кому-нибудь, а сборной ФРГ, действующему чемпиону мира. Но – неспартаковский по стилю. С Дзюбой «Спартак» чемпионом не будет, мне кажется.

О всех перемещениях Николая Петровича, когда Сталин-младший его тренером в ВВС хотел назначить, очень много написано. Мы тоже были в курсе событий, потому что жили-то с Антониной дверь в дверь, через лесенку в шесть ступенек. Все становилось известно через пять минут. Вот Василий повез его к себе в особняк на какое-то озеро, и дядя Коля за территорию выйти не может, потому что люди Берии тут же «заметут». Вот он около Арбата, на бульваре, дома у сына вождя. Вот тот взял его на стадион, в ложу для почетных гостей, где точно будут сидеть и генералы МВД, которые его точно увидят. Вот эмвэдэшники сопровождают на поезд, но по приказу Василия его с этого поезда ссадили и обратно в Москву повезли… Целый детектив был.

По-моему, он даже домой успел заскочить, когда в Москву люди Василия Сталина его привезли. Но потом все-таки согласился поехать в Майкоп, поскольку уже боялся, что ничем хорошим эта история не закончится. Василий-то сорвиголова был, а отец к нему уже охладел. Надоел он ему своими штуками. И Николай Петрович понял, что тот не сможет его защитить.

* * *

Я, между прочим, помню первый поход Николая Старостина на футбол после отсидки, в 1954-м, кажется. Пошли человек пять-шесть родственников. А вот братьев других почему-то не было. Мы вынырнули из метро «Динамо» к кассам. Дядя Коля кепку нацепил, шарфом каким-то обмотался, чтобы его не узнали. С кем именно «Спартак» играл – точно не помню. И вот мы поднялись по ступенькам от метро в направлении стадиона. И тут на подходе к кассам какой-то мужик спереди забежал, как сейчас фотокорреспонденты забегают.

– Николай Петрович, это вы?! – И заорал на всю ивановскую: – Да это же Старостин!

Оказалось – болельщик, который его знает хорошо. И тут народ сразу налетел! Люди-то табуном идут, на футбол. И уже от касс до входа на трибуну мы шли в эскорте. Все глазеют – какой он теперь из себя. Потом уже только, как на трибуне сели и матч начался, его в покое оставили. Сразу стало понятно, как он популярен, если спустя столько лет у людей была такая реакция.

Отец после лагеря оказался единственным, кто совсем ни в какой роли не вернулся в футбол. Дядя Коля предлагал ему всякие спортивные варианты, но поскольку он был дипломированным специалистом, пошел в институт «Инжтехпомощь». Там ему сразу дали должность начальника отдела.

Андрей стал писать – и статьи в журналы, например в «Юность», и книжки. До него книгу под названием «Записки капитана» еще до войны написал Александр, но брат и его, и Николая по этой части здорово перещеголял – написал три или четыре. У меня есть все.

Еще знаю, что в лагере Андрей сочинял стихи. И даже поэму, по размеру – как «Евгений Онегин». Мне об этом тети Клавдия и Вера рассказывали и показывали, он им посылал. В первые годы заключения, самые тяжелые и мрачные, он за перо взялся. Не берусь рассуждать о качестве, но мне показалось – стихи вполне профессиональные. Сохранились ли они – надо будет у Наташки, дочери его, спросить. Тем более что она у нас литературовед.

Когда братья вышли на свободу, очень много людей помогали им с реабилитацией. Был какой-то Лебедев – помню, мелькала такая фамилия. Кто-то в Моссовете… Им лично не надо было никуда ходить и просить, за восстановление справедливости в их отношении многие боролись. Они ведь попали под самую первую реабилитацию, еще до XX съезда. Тот был в 1956 году, а их восстановили в правах сразу, в 1954-м.

Из притеснений в отношении меня до того, как их реабилитировали, было разве что одно – взяли не на тот факультет, куда я хотел. Надеялся попасть на электровакуумную технику и приборостроение, а меня послали на теплоэнергетический. Потому что на первом было что-то секретное. Зато на ТЭФ была стипендия 395 рублей!

Я же был золотой медалист. Помню, на меня целая комиссия, как на Пушкина, собралась посмотреть – всем интересно, как выглядит враг народа, ну пусть даже сын врага! Хотя вот видите – золотую медаль в школе дали, хоть отец и сидел. Учителя на это наплевали. Они у нас там были «контрики», очень меня все любили. А когда сдал вступительные, мне сказали: «Зайдите в комнатку к руководителю курса, он вам все объяснит». Совсем «прокатить» не могли – но на другой факультет засунули. Но этим все притеснения и ограничились.

У меня получилось так, что по обеим линиям – репрессированные. Мама моя, Зоя Алексеевна, окончила школу Большого театра вместе со знаменитой балериной Ольгой Лепешинской – та на пару лет старше; танцевала даже какое-то время. Ее отца, моего деда, тоже выслали, дачу забрали. Все горя хлебнули…

Николай после возвращения сразу «Спартаком» занялся. Ах, какая тогда была команда! Наберу-ка воздуха в легкие – ее на одном дыхании нужно перечислять: Татушин, Исаев, Симонян, Сальников, Ильин, Парамонов, Нетто, Тищенко, Масленкин, Огоньков! Единственное – вратари менялись, их было за этот период пять-шесть. Чернышев, Разинский, «Русское чудо» Пираев Миша: ножки кривые, усы, но такие мячи брал – умопомрачительные! Потом из ЦСКА Ивакин пришел, который долгое время основным вратарем был. Какой-то период сыграл за «Спартак» известный защитник Анатолий Башашкин, две-три игры провел знаменитый Всеволод Бобров – забил, по-моему, два мяча.

Игорь Нетто, считаю, был лучшим хавбеком за всю историю «Спартака». А как человек – упрямый, настойчивый, с ярко выраженными капитанскими качествами. С какого-то времени, когда он был уже пожилым, в прессе его совсем забыли. Всех вспоминали, а его как будто не было. Помню, на каком-то торжестве подошел к нему и говорю:

– Что бы тут ни говорили, дураки, но ты – лучший футболист советской России.

Он заплакал. Был очень растроган. Это потом уже, после его смерти, назвали стадион именем Нетто, а тогда – совсем не упоминали. Игрок был выдающийся – притом что бить сильно не умел, тычки какие-то. Но ему и не надо было – он безупречно чувствовал игру, отдавался ей, обладал уникальным пасом. А забивал несильными техничными ударами.

На поле Игорь Александрович на партнеров орал своим тонким голосом – это же кошмар какой-то, не давал права на ошибку! Бедный Масленкин, на него в такие минуты смотреть жалко было.

– Ну ты, Гнусавый! – А Толя еще глухой был на одно ухо и половину не слышал. – Ты что, не видишь, куда я тебе показал?!