Ненаписанные романы
Юлиан Семенович Семенов
Золотая эра отечественного детектива
Волнующая книга, открывающая занавес на эпоху культа личности Сталина, основанную на тщательно изученных исторических документах, откровенных свидетельствах очевидцев и личных переживаниях автора. Погрузитесь в глубокое исследование времени, когда страх и идеология переплелись в самой ткани общества. Эта работа не оставит равнодушными тех, кто интересуется скрытыми механизмами одной из самых неоднозначных эпох в истории.
Юлиан Семенов
Ненаписанные романы
Вместо предисловия
Хочу предложить вниманию читателей короткие сюжеты из «Ненаписанных романов», которые уже никогда не станут романами: не успею, увы.
В новеллах нет вымысла: они построены на встречах с живыми свидетелями и участниками описываемых событий.
Литератор не прокурор. Он имеет право на свою версию истории, хотя высшее право беспристрастного судьи присуще именно Истории. Стремление к однозначным оценкам скрывает неуверенность в себе или страх перед мыслью. Лишь те выводы, к которым человек приходит самостоятельно, единственно и формируют его нравственную позицию.
Главное, что меня занимало, когда я работал над этой вещью, – это проблема неограниченной власти в годы, именуемые сейчас периодом культа личности.
Механика такого рода власти, ее непреклонная и неконтролируемая воля, низводящая гражданина великой страны до уровня «винтика», – вот что трагично и тревожно, вот что следует в первую очередь анализировать – без гнева и пристрастия.
Понимание такого рода феномена должно помочь наработать в каждом из нас гражданское противодействие даже легчайшим рецидивам возможности возрождения чего-либо подобного в той или иной форме.
1
Сталин читал работы Сергея Булгакова еще до того, как тот был выслан в Париж и стал протоиереем; строй рассуждений философа казался ему любопытным, в нем не было ничего от убеждающе-стремительной легкости Бердяева, которая болезненно его раздражала, потому что в ней он чувствовал нечто похожее на стиль Троцкого – такая же парадоксальность, раскованность, блеск; естественно, это привлекает к нему широкого читателя, жаль.
Булгаков был ближе к надежной теологической доказательности; очень русский, оттого постоянно искал исток духовности и правды; именно у него Сталин как-то прочитал длинную цитату из Библии без сноски на страницу; это помогло ему на диспуте с лидером меньшевиков Ноем Жордания: когда стало очевидно, что легендарный «Костров» берет над ним верх, Сталин процитировал пассаж, абсолютно подтверждавший его правоту, сказав слушателям, что он оперировал выдержкой из Маркса, – это и решило исход дела; изумленный Авель Енукидзе спросил: «Из какой работы ты это взял, Коба?» Сталин усмехнулся: «Пусть ищут! Откуда я знаю? Главное сделано, люди пошли за нами».
Поэтому, узнав, что Политпросвет не разрешает МХАТу показ пьесы Михаила Булгакова, – как говорят, родственника столь уважаемого им православного философа, – Сталин попросил Мехлиса позвонить Луначарскому и предупредить наркома, чтобы без его, Сталина, посещения театра окончательного решения по пьесе не принимать: «Хочу посмотреть сам».
…Он тяжко страдал от того, что в свое время высказался против привлечения Троцким военспецов в Красную Армию: «Опасно давать командирские звания бывшим офицерам-золотопогонникам; сколько волка ни корми – в лес смотрит!» Он полагал, что его поддержат Дзержинский, первый красный главком Крыленко, Антонов-Овсеенко с Раскольниковым, Невским, Дыбенко и Подвойским: не могут же первые народные комиссары Армии и Флота так легко уступить свое место «команде» Троцкого, все же каждым движет не только понятие чести, но и память, неужели так легко отдадут то, что по праву принадлежит им?
Однако и Подвойский, и Крыленко с Раскольниковым, и Дыбенко с Антоновым-Овсеенко согласились с доводами Троцкого; наверняка запомнили его, Сталина, возражение, именно поэтому, вероятно, главком Вацетис и его штаб так настороженно относились к нему во время сражения против Колчака.
…Время кидать камни и время собирать камни, воистину так. Сейчас, когда Троцкий, Каменев и Зиновьев потеряли свои позиции в ЦК, именно он, Сталин, должен приблизить к себе буржуазных спецов в сфере культуры; Горький позволил себе стать эмигрантом; таким образом, его детище, ЦЕКУБУ[1 - Центральная комиссия улучшения быта ученых. – Здесь и далее прим. авт.], вполне может послужить его, Сталина, целям: буржуазные деятели культуры – при том, что маскируются, таят в себе заряд русской государственной идеи, а это надежный заслон против «мировой революции» Троцкого и иже с ним; русский народ не сможет не оценить этого – в будущем, понятно; торопиться негоже, выдержка и еще раз выдержка, только она являет собою вернейшую константу окончательной победы… Он мучительно, до щемящей боли в сердце, сознавал, что ему ничего не остается, кроме как ждать: он не мог, не имел права выйти на общесоюзную трибуну до тех пор, пока рядом Бухарин – с его эрудицией, раскрепощенностью, с блестящим русским языком; пока приходится терпеть Луначарского, пока в народе свежа память о зажигательных речах бывшего Предреввоенсовета Троцкого – никакого акцента, фейерверк мыслей, какое-то странно-вольготное отношение к чувству собственного достоинства на трибуне…
…И ведь снова он, именно он, Троцкий, – в пику мнению большинства ЦК выступил с эссе о «талантливом русском поэте Сергее Есенине»; снова оказался впереди, хотя потерял и Армию, и Политбюро. Однако популярность – с ним; ведь именно он заступился за русского поэта; ничего, когда перестанем печатать Есенина, то и статью Троцкого забудут… Пусть порезвится; сжать зубы и ждать, уж недолго осталось…
С его, Сталина, акцентом, с его директивностью стиля и чувством гордой ответственности за каждое произнесенное слово (Мехлис – надежный редактор, недаром его так не любят; ясное дело, зависть: не у них, а у него, Сталина, такой помощник), сейчас надо готовить поле боя, но не выходить на него, рано, народ не созрел еще, он должен устать от дискуссий и свободы, он должен возжаждать единого вождя – кто знает русских, как не он, Сталин?!
Итак, Сталин приехал на закрытый спектакль во МХАТ; в ложе рядом с ним сидели Станиславский, Немирович-Данченко, начальник ПУРККА Бубнов; наркома Луначарского, Крупскую, Ульянову не пригласили, Мехлис вызвал завагитпромом Стецкого, замзавотделом Кагановича и Николая Ежова.
Сталин оглядел зал: множество знакомых лиц; ясно, собрали аппарат.
После первого акта, когда медленно дали свет, зрители обернулись на ложу, стараясь угадать реакцию Сталина; он, понимая, чего ждут все эти люди, нахмурился, чтобы сдержать горделивую – до холодка в сердце – улыбку; медленно поднялся, вышел в квартирку, оборудованную впритык к правительственной ложе; заметив ищущий, несколько растерянный взгляд Станиславского, устало присел к столу, попросил стакан чаю; на смешливый вопрос Немировича-Данченко – «Ну как, товарищ Сталин? Нравится?» – и вовсе не ответил, чуть пожав плечами.
И после второго акта он видел взгляды зала, обращенные к нему: аплодировать или свистеть? Он так же молча поднялся и ушел, не позволив никому понять себя, – много чести, учитесь выдержке. С острой неприязнью мазанул быстрым взглядом лицо Сольца, члена ЦКК; ишь, «совесть партии»; а как Старик склонен к политическим спектаклям?! Дело в том, что Мехлис доложил ему: Сольц, ехавший в ЦК, как всегда, на трамвае, зачитался книгой и не заметил свою остановку. Легко вскочив с места, бросился к выходу; здоровенный верзила с мутным, похмельным взглядом закрывал проход.
– Товарищ, разрешите, пожалуйста, – обратился к нему Сольц.
Тот осклабился:
– Куда торопишься, юркий?! Больно шустрый!
Сольц не понял потаенный смысл сказанного, повторил просьбу. Верзила зло осклабился:
– Подождешь, жиденыш!
Стоявший неподалеку милиционер усмехнулся:
– Да пусти ты старика пархатого.
– Как же вам не стыдно?! – тихо сказал Сольц, обернувшись к милиционеру. – Что можно пьянице, то непозволительно вам, представителю Советской власти.
Милиционер лениво посмотрел на пассажиров:
– Все слыхали, товарищи? Слыхали, как при вас оскорбили красного милиционера?! – И, не дождавшись ответа, взял Сольца за руку и подтолкнул его к выходу…
В отделении дежурный выслушал милиционера, потом обернулся к Сольцу и попросил дать показания; Сольц рассказал все, как было. Дежурный пожал плечами:
– Конечно, про жида нехорошо, но мы не позволим оскорблять красного милиционера!
Сольц потребовал встречи с начальником отделения; тот слушать его не стал, махнул рукой:
– Нечего оскорблять наших людей, они же вас и защищают, в камеру его!
– Я хочу позвонить Дзержинскому, – сказал Сольц, – немедленно!
Все трое рассмеялись:
– Только что и дел до вас Феликсу Эдмундовичу!
И только после этого Сольц достал трясущимися руками свое удостоверение; имя этого политкаторжанина, героя революции, ленинца было известно всем. Он позвонил Дзержинскому. Через двадцать минут Феликс Эдмундович был на Солянке, в милиции; дверь и окна приказал заколотить досками; через час в ОГПУ был отдан приказ, вычеркивавший это отделение из списка московских: нет такого номера и впредь не будет, рецидив охранки, а не Рабоче-Крестьянская милиция…
…В сороковых годах отделение восстановили: Сталин никогда ничего никому не прощал, оттого что все помнил…
…После окончания спектакля Сталин так же медленно поднялся, подошел к барьеру ложи и обвел взглядом зал, в котором было так тихо, что пролети муха – гудом покажется…
Он видел на лицах зрителей растерянность, ожидание, восторг, гнев, – каждый человек – человек: кому нравится спектакль, кто в ярости; нет ничего опаснее затаенности; церковь не зря обращалась к пастве, но не к личности – слаба Духом, падка на Слово…
Сталин выдержал паузу, несколько раз похлопал сухими маленькими ладонями; в зале немедленно вспыхнули аплодисменты; он опустил руки; аплодисменты враз смолкли; тогда, не скрывая усмешки, зааплодировал снова; началась овация, дали занавес, на поклон вышли плачущие от счастья актеры.
Сталин обернулся к Станиславскому и, продолжая медленно подносить правую ладонь к малоподвижной левой, сказал:
– Большое спасибо за спектакль, Константин Сергеевич…
В правительственном кабинете при ложе был накрыт стол – много фруктов, сухое вино, конфеты, привезенные начальником кремлевской охраны Паукером; напряженность сняло как рукой; Немирович-Данченко оглаживал бороду, повторяя: «Я мгновенно понял, что Иосиф Виссарионович в восторге! Я это почувствовал сразу! Как всякий великий политик, – нажал он, – товарищ Сталин не может не обладать даром выдающегося актера».
Сталину явно не понравилось это замечание, он отвернулся к Станиславскому и, принимая из рук Паукера бокал с вином, чуть кашлянул, поднялся; сразу же воцарилась тишина.
– Скажите, Константин Сергеевич, сколь часто наши неучи из Политпросвета мешают вам, выдающимся русским художникам?
Не ожидая такого вопроса, Станиславский словно бы споткнулся:
– Простите, не понял…
Сталин неторопливо пояснил:
– Вам же приходится сдавать спектакли политическим недорослям, далеким от искусства… Вас контролируют невежды из охранительных ведомств, которые только и умеют, что тащить и не пущать… Вот меня и волнует: очень ли мешают вам творить эти проходимцы?
И тогда Станиславский, расслабившись, потянулся к Сталину, словно к брату, сцепил ломкие длинные пальцы на груди и прошептал:
– Иосиф Виссарионович, тише, здесь же кругом ГПУ!
…Когда Сталин, отсмеявшись ответу Станиславского, сделал маленький глоток из своего бокала и сел, рядом сразу же устроился Немирович-Данченко; мгновенно просчитав их отношения во время всего вечера, понимая, как Немирович тянется к нему, Сталин обернулся к Владимиру Ивановичу:
– А вот как вам кажется: опера Глинки «Жизнь за царя» имеет право на то, чтобы быть восстановленной на сцене Большого театра?
Немирович-Данченко растерянно прищурился, поправил «бабочку» и в задумчивости откинулся на спинку стула.
Сталин, улыбнувшись, придвинулся к нему еще ближе:
– Говорите правду, Владимир Иванович… Мне – можно, другим – рискованно.
– В конечном счете это опера не о царе, но о мужике Иване Сусанине. Это гордость русской классики, Иосиф Виссарионович. Восстановление этой оперы вызовет восторг артистической Москвы…
Сталин достал трубку, закуривать не стал, спросил задумчиво:
– И Мейерхольд будет в восторге?
– Конечно!
Сталин покачал головой:
– Хм… Любопытно… Впрочем, если Троцкий так поднимает на щит Есенина, почему бы Мейерхольду не повосторгаться Глинкой?
О Немировиче подумал: «Чистый человек, весь наружу, наивен, как ребенок».
…Спустя почти десять лет генсек предложил на Политбюро восстановить оперу Глинки, переименовав ее в «Ивана Сусанина».
…Мехлис позвонил Самуилу Самосуду – в ту пору ведущему дирижеру театра и сказал, что эту оперу будет готовить Голованов, заметив:
– Кстати, вас правильно поймут, если вы порекомендуете заслуженную артистку Веру Давыдову на роль в этом спектакле…
Мехлис знал, что это будет приятно «хозяину», поэтому решение принял самостоятельно: «кто не рискует – тот не выигрывает…»
Спустя некоторое время Сталин, – зная все обо всех заслуживавших мало-мальского внимания, – позвонил домой больному, затравленному Булгакову: «Может, вам поехать в Париж? Отдохнете, подлечитесь, как бы здесь не доконали, а?»
Булгаков ответил, что русский писатель умирает дома, за любезное предложение поблагодарил, и только; странный человек; насильно мил не будешь.
Положив трубку, Сталин тем не менее усмехнулся: завтра об этом звонке будут знать в Москве; что и требовалось доказать.
2
…Я никогда не забуду руки Сталина – маленькие, стариковские уже, ласковые…
…Звонок «вертушки» раздался около одиннадцати; отец подошел к аппарату – точное подобие того, что стоял в ленинском кабинете, копия с фотографии Оцупа.
