Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа
Сергей Анатольевич Носов
Петербург. Текст
Главный герой нового романа Сергея Носова – “Преступление и наказание”. В самом прямом смысле: сошедший с ума литературовед считает, что он и есть – роман Достоевского – и пишет в письмах своему психиатру заявку на книгу – о себе.
Сергей Носов – известный писатель, коренной житель и исследователь Петербурга, автор занимательнейшей “Тайной жизни петербургских памятников”. Закономерно, что его книга о “самом петербургском романе” полна внезапных наблюдений, обнаружений и открытий. Достоевский – “незамыленным взглядом”, Раскольников и все-все-все… Здесь и о любви, и о долгах, и о том, что “Преступление и наказание” роман в принципе невозможный, а то, что осуществился он, это настоящее чудо.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Сергей Анатольевич Носов
Колокольчики Достоевского: записки сумасшедшего литературоведа
© Носов С.А.
© Бондаренко А.Л., художественное оформление.
© ООО “Издательство АСТ”.
[0]
Евгения Львовна, прошу прощения!
Вы повелели уложиться на двух-трех страницах. Боюсь, не получится.
Все-таки заявку на книгу пишу не совсем о себе, то есть совсем не обо мне (как мне видится), а о нем, предмете наших долгих разговоров с Вами, хотя… хотя Вам, очевидно, интереснее было бы обо мне почитать, это я хорошо понимаю. Кому как не мне понятен Ваш сугубо профессиональный интерес, и кому как не мне хорошо понятно, что Вас растрогать нельзя этим моим пониманием. Но с другой стороны, вспомните наши прежние споры у Вас в кабинете, где растет мирт, – отнюдь не дилетантский взгляд Вы тогда обнаруживали на творчество классика. Я это ценил. Есть у меня подозрение (ой, какое нехорошее слово!..), есть догадка, и догадка такая: интерес Ваш к нему, дорогая Евгения Львовна, безотносительно ко мне интересу, далеко не формален.
Вы ведь тоже неравнодушны к объекту. Это заразно.
(Ай, опять!..) Но как со мной получилось, того Вам не грозит. Не тревожьтесь. Не надо.
Помилосердствуйте! Дайте еще три-четыре листочка, а лучше пять! (Лучше десять, конечно…) И карандаш – подлиннее! Хотя бы тупой…
А за “Преступление и наказание” большое спасибо! Здешняя библиотека поистине хороша!..
Кроме этого тома за нумером шесть, был бы рад получить еще том седьмой с рукописными редакциями романа. А также тома, содержащие письма, – хотя бы двадцать восьмой (предпочтительней книгу первую, том двадцать восемь – сам в двух томах); в идеале же доступ хотел бы иметь ко всему собранию сочинений.
Со своей стороны обещаю не быть многословным, держать себя в рамках и не предаваться сильным эмоциям, в корень глядеть (и помнить: когда в корень глядишь, знай, что корень сам глядит на тебя).
Обещаю придерживаться духа моих прежних литературоведческих трудов, не вызывавших ни у кого нареканий (по части каких-либо расстройств известного рода). Намерен также обозначить между мною и им четкую демаркационную линию: никто не дождется от меня утверждений, что я его инкарнация (вспомните, вспомните – я никогда не утверждал этого!..)!
Ни слова не скажу о метемпсихозе. (А Вы бы хотели?)
Обещаю быть обстоятельным, дисциплинированным. В меру возможностей не отвлекаться ни на что постороннее, и особенно, и особенно – об этом и говорить, наверно, не стоит – и особенно не отвлекаться на лично мой Случай, заставивший познакомиться с Вами (при обстоятельствах для меня роковых).
Не знаю, разочарую ли Вас или нет, но здесь буду явлен перед Вами образцово здоровым (и точка). Здоровым и рассуждающим здраво. Увидите сами.
Отчет себе отдаю, что речь ведь идет всего лишь о заявке на книгу… Я не забыл!
Так и пусть. Книга быть интересной нам обещает, обещает быть просветительской книгой. Надеюсь, кое в чем сумею Вас убедить (помня прежние наши беседы). Причем уже в этой заявке! В заявке на книгу!
Достоевский forever!
Вот и начало заявки! Уже чуть-чуть заявил. Чем-то подобным, но проще, но лапидарнее, можно было бы книгу начать (заявляю по ходу заявки). Могло бы так называться начало в заявляемой книге – с учетом того, что это именно Вам:
ПОСВЯЩЕНИЕ
Часть первая
[1]
Безусловно, Вы сейчас насторожитесь, Евгения Львовна, я провожу рискованную аналогию: мы оба – Достоевский и Ваш покорный слуга – соответственно тогда и сейчас – оказались в одинаково сложных условиях. Ладно, на одинаковости не настаиваю, да и не обо мне замышляется книга. Параллель допущена с одной только целью: хочу Вам показать, что в отличие от многих других знатоков именно я владею мерой его злоключений.
А все-таки жалко, что Вам не случилось забрести на мою лекцию в октябре прошлого года. Я был в ударе, я читал о Раскольникове. Мне бы не пришлось объяснять у Вас в кабинете некоторые простые вещи, прежде уже разъясненные. Помните, Вас название заинтересовало? Лекция называлась “Как у Достоевского получается”. Я еще говорил Вам (у Вас в кабинете, где растет мирт) о самоосуществлении текста, Вас еще интересовали принципы личностного подхода, которых я придерживался в работе. Жаль, жаль, что не слышали меня в естественных условиях. Но тема не закрыта, у меня было достаточно времени ее развить, целый сонм мыслей по ней ждет своей проработки. Полагаю, в задуманной книге, заявку на которую Вы мне любезно разрешаете написать, “Как у него получается” будет одной из важнейших тем, если не главной. Но в первой главе ее называть прямо не следует – рано, хотя в уме держать надо. В первой главе у Достоевского ничего не получается. Или получается своеобразно.
Он проигрался в рулетку.
Так и назвать можно первую эту главу:
НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ
[2]
Август и полсентября 1865 года – в биографии Достоевского ужас-ужас. Это Висбаден. Одним словом все сказано. Весь в долгах – с ног до головы – приехал поправить финансовое положение, – разумеется, посредством рулетки и, разумеется, вдрызг проигрался. В первый же день.
История хорошо известная. Детали в письмах самого. Разные авторы, описывая сей исторический казус, пользовались письмами Достоевского, что совершенно естественно, других источников мне не припомнить навскидку.
Я не собираюсь писать биографию, но надо с чего-то начать, для заявляемой книги необходимо выбрать точку отчета. Берем эту: Висбаден, август 65-го – шок.
Хвастаться нечем тут, но вряд ли кто-нибудь лучше меня понимает, в каких он оказался тисках.
Как с ума не сошел – не представляю.
Часы заложил. Золотые. К теме часов будем не раз возвращаться. Сейчас мало кто носит часы. Я вот носил на руке, и мне не забыть, с каким чувством их отдавал должностному лицу, отвечающему за наши вещицы. Лежат, поди, в какой-нибудь ячейке хранения, а сами идут, питаемые батарейкой, лежат-идут (у меня электронные). Нет-нет, а руку, бывает, к глазам поднесу, глядь на пустое запястье… Привычка! Вот так и он наверняка лез в карман за часами…
Мне иногда кажется, он умел управлять временем; буквально – распоряжаться. А может, не умел, и это оно им распоряжалось как хотело. Но в любом случае между ним и временем (и с большой буквы, и с маленькой) отношения сложились особые. Может, напишу как-нибудь.
Я тут, знаете ли, словечко “задержанец” от одного услышал. Не знал прежде. Слово точное, емкое. Достоевскому бы понравилось.
Стал задержанцем. Почти как я. Не отпускали, потому что не заплатил за гостиницу. Давно бы умотал из Висбадена, когда бы не этот отель.
Еще бы мне не понимать Федора Михайловича, Евгения Львовна!.. Смотрите, Достоевскому лучше всего работалось по ночам. Отказ хозяина гостиницы свечи ему выдавать, как неплатежеспособному должнику, означал, по сути, запрет на работу. Так ведь и у меня то же. Ночью нам спать надлежит. Не попишешь. Режим-с.
При этом он большую часть дня вынужденно просиживал в гостинице, лишь днем выходил поболтаться час-другой по городу, и догадайтесь – зачем? Если не знаете, догадаться нельзя. Я, может быть, и позавидовал бы его свободе передвижения, когда бы не были столь бессмысленными его променажи. Так вот слушайте: покидал он гостиницу с тем, чтобы, опять же, хозяин не заподозрил его, что он не обедает. Для респектабельности выходил – намекал, что еще на плаву. Интересно, питался ли он вообще чем-нибудь? Получается, мы в лучшем еще положении – у нас хотя бы гарантированное трехразовое питание, при всех его кулинарных нюансах.
На пятый же день стал письма писать с мольбами о помощи, а главное, к чьим сердцам взывал? – Герцена и Тургенева, отнюдь не друзей, не единомышленников! Ну, в Петербурге со всеми, кто был к нему ближе, он перессорился. Будучи издателем лопнувшего журнала, не до конца расплатился с авторами. Это плохо. Знакомо. И мне бывало, это еще в лучшие времена, не платили положенное. Негодовал. Так нельзя. Гонорар святое. И какое мне дело до проблем издателя? Должен – плати. Вот он и полез в кабалу к Стелловскому (про тот договор Вы погуглите сами…). А потом еще и на рулетку понадеялся, безумец…
Я, как видите, рассуждаю здраво: по мне, так и хорошо, что Герцен не дал ему денег, а то проиграл бы. От Тургенева получил половину просимого, и судьба той суммы лично мне неизвестна (не интересовался вопросом) – может, проел, а может быть, фонду развития казино посильную жертву принес. Часы, во всяком случае, оставались невыкупленными.
Сильно зацикливаться на этом не надо, вторая глава не резиновая. Это я Вам для контекста, а в книге компактно все это надо представить. История, говорю, в целом известная. В конце концов помог И.Л. Янышев, местный православный священник. Он и за часы заплатил, и самого автора “Мертвого дома” выкупил из отеля, и дорогу ему оплатил, и багаж – в общем, одолжил денег под конкретные цели. А отправился Федор Михайлович не в Петербург вовсе, а, на радостях, в Копенгаген. В гости к другу своему, еще к семипалатинскому, – к барону Врангелю, Александру Егоровичу.
Но не будем забегать вперед. Нам важнее, что до того еще он определился с замыслом романа. Полагаю, безденежье – да и вообще невзгоды – сильно дисциплинировали Достоевского. Этому качеству мне остается только завидовать. Не знаю как Вы, Евгения Львовна, а я так не умею. Тебя бубух в яму, а ты хвать перо и скорее новую повесть писать – иначе сказать, выкарабкиваться…
Очень уж хотелось ему аванса.
Написал письмо в “Отечественные записки” – предложил задуманное сочинение. Не заинтересовал – отказали вежливо.
Тогда он Каткову написал, в “Русский вестник” – рассказал о бедах своих, попросил 300 рублей аванса и кратко пояснил, за что. В те времена слово “заявка” для подобных сношений не употребляли, это мы всё – “заявка”, “заявка”! А то и была, по сути, заявка. Как у меня сейчас, но покороче.
Ну так вот: цель моя здесь показать – со всей остротой понимания – безумство этого замысла.
Почему безумство, сказал? Да потому что безнадежное дело – такой роман написать.
Вот об этом и должна быть наша книга. О безумии замысла.
Оригинальных мыслей у меня сверх головы.
А главу эту, по неизбежности компилятивную, я бы назвал так:
ЗАПАДНЯ
[3]
Благодарю. Кратко, сдержанно: мерси и спасибо. Вашими молитвами действительно располагаю сто двадцатью пятью пронумерованными листами бумаги формата А4, – более чем достаточно, почерк у меня мелкий. Спасибо за тома подготовительных редакций и писем классика, – не смел рассчитывать на такое. Особая благодарность за карандаш вполне приличной длины. И хотя от меня этого не требуется, охотно клянусь: не воспользуюсь карандашом не по предназначению.
Одним словом, главное спасибо мое – за доверие.
Евгения Львовна, хочу посоветоваться.
Начал я с заклинаний, что не будет в книге обо мне ничего, потому что не обо мне книга. Кроме того, обещал не касаться моего личного Случая. Теперь в сомнениях. Поначалу я действительно хотел скрыть правду – о себе (не от Вас, конечно, Вам и так обо мне все известно, но от гипотетического читателя заявляемой книги…). Теперь вижу: это обман. При всем желании обойтись без честного изъяснения исключительного значения моей персоны ничего у нас не получится, коль скоро будет продолжаться разговор о конкретном романе Федора Михайловича Достоевского. Ибо Вам хорошо известно, что собой моя персона представляет. А стало быть, и о персональном Случае не избежать разговора.
Так вот в том и вопрос, – а не рассказать ли честно и откровенно, как это все со мной приключилось? Не объяснить ли моему гипотетическому читателю – причем здесь, в самом начале, – в чем этот случай мой заключается?
Не приподнять ли забрало? Не показать ли лицо? Не показать ли прямо – кто я есмь; ну и почему я тут, как следствие?
Иначе, во-первых, предвижу путаницу, а во-вторых, так было бы честнее по отношению к читателю. А то получается, скрывая правду о себе (оk, часть правды), я благодарного читателя за нос вожу. Нехорошо как-то.
Нет, я понимаю, излагал бы другой кто-нибудь мысли свои о Федоре Михайловиче, тогда бы и вопросов не было, но на мне, мне видится, лежит особого веса ответственность в силу хотя бы того, что Вы называете моей “проблемой” (и что я как “проблему” практически не воспринимаю).
Мне кажется, небольшую главу следовало бы посвятить некоторым разъяснениям касательно моего состояния, чтобы читающий мог самостоятельно сделать вывод об особенностях метода изложения – и! – о самом предмете.
Помню: именно этого Вы мне и не рекомендовали касаться (равно как и вообще думать об этом), но логика повествования требует радикальной коррекции.
По трезвому размышлению, стало мне думаться о пользе возвращения к воспоминаниям (в мягких, спокойных тонах) об уже упомянутой здесь лекции, мною прочитанной в Музее Ф.М.Достоевского в октябре прошлого года. Вы лучше кого-либо осведомлены о духовном преображении, постигшем не готового к тому лектора в один из моментов его выступления. Я не эпилептик. Но случившееся со мной соотносимо с известными описаниями в произведениях классика (в первую очередь в “Идиоте”).
Это пришло внезапно. Помню их лица, помню всё, что говорил. Я рассказывал, “как у него получается” – конкретно говорил про тот злополучный камень, и тут на меня снизошло – я понял, что рассказываю о себе.
Вспышка самосознания.
