Ульяна Соболева "45. Выстрел в сердце"

Он поднимает на меня взгляд, с вызовом.

– Ты хотела стерильности? Вот тебе стерильность.

Я смотрю, как игла накаляется, темнеет, покрывается копотью.

Это не больница. Не операционная. Это другой мир.

И здесь правила другие.

Я не могу с этим спорить.

Я просто беру иглу и начинаю сшивать его обратно.

Игла входит в ткань с хрустом. Я чувствую это кожей. Чувствую, как металл разрывает мясо, как поддаётся надавливанию, как тянет за собой шёлковую нить, соединяя разорванное обратно.

Последний шов.

Я медленно, осторожно затягиваю узел, ловя дрожь в собственных пальцах. Кровь больше не хлещет, но пятна на коже, на столе, на моём халате уже не отмыть.

Я не замечаю, как всё вокруг становится размытым, как тело перестаёт слушаться, как силы утекают сквозь пальцы вместе с чужой жизнью.

Но я замечаю его. Резкий вдох. Гия напрягается.

Я чувствую, как твёрдеют мышцы под моими пальцами, как дёргается грудная клетка, как он пытается вырваться из забытья.

Его не должно здесь быть. Его сознание не должно возвращаться.

Но он не слушается правил.

Я едва успеваю убрать руки, как он резко напрягается.

Плечи дёргаются. Зубы стискиваются так сильно, что я слышу скрежет.

Я поднимаю взгляд.

И натыкаюсь на его.

Чёрные. Глубокие. Безумные.

В них слишком много жизни для того, кто только что был на грани смерти.

– Терпи!

Давид рычит, вжимая его в стол, сильные руки сжимают плечи, удерживая в реальности.

Но Гия не кричит. Он смотрит на меня. И в этом взгляде нет боли.

Только тёмная ярость, вырванная из-под земли. Я не могу отвести взгляд.

Последний узел.

Я отпускаю иглу.

Мир медленно рушится.

Я падаю на стул, чувствуя, как колени превращаются в вату, как тело наконец сдаётся. Руки дрожат. Лоб мокрый.

Сердце выбивается из ритма. Я смотрю на него.

Бледный. Губы потрескались. Веки дрожат. Я не понимаю, радоваться мне или бояться.

Давид выдыхает, но не расслабляется.

Он смотрит на меня.

Долго. Тяжело.

Будто осознал что-то, чего я ещё не понимаю.

Кровь больше не льётся рекой. Края раны соединены, кожа натянулась, застывая под тугими узлами. Последний шов затянут, крепко, надёжно.

Я выдыхаю, чувствуя, как грудь сжата в тисках, как воздух внутри пропитан металлом, потом, адреналином, болью.

Пинцет дрожит в пальцах, и я почти не осознаю, как кладу его на стол, как медленно отстраняюсь от раны. Мои руки – чужие, испачканные, с тонкими разводами крови, запёкшейся под ногтями. Я не чувствую их. Не чувствую ничего.

Я сделала всё, что могла.

Теперь только время покажет, выживет он или нет.

– Всё?

Голос Давида звучит хрипло, надтреснуто, словно он сам не дышал всё это время.

– Да.

Я не узнаю своего голоса. Он пустой. Выжатый.

Давид делает шаг назад. Выпрямляется, проводит рукой по лицу, будто сметая напряжение последних часов, всю ту чёрную, давящую тяжесть, которая висит в воздухе, как предгрозовая тьма.

Щелчок зажигалки.

Оранжевый отсвет пляшет на его скулах, когда он медленно затягивается, стряхивает пепел в раковину, не сводя с меня взгляда.

– Он выживет?

Я сглатываю. В горле сухо, но на языке привкус металла.

– Если не начнётся заражение – да.

Я пытаюсь встать, но ноги не держат. Колени подгибаются, и я оседаю обратно на стул, резко, глухо, бессильно.

Тишина слишком громкая.

Глухая, липкая, чужая.

Здесь нет надрывного писка мониторов, как в больнице.

Нет равномерного гудения аппаратов.

Нет ровного ритма капельницы, отмеряющего шансы пациента.

Есть только тяжёлое дыхание мужчины, которого я только что вытащила с того света.

И взгляд Давида.

Я чувствую его слишком близко.

Слишком явственно.

– Когда я могу уйти?

Слабый хрип. Лёгкий, едва уловимый звук. Я замираю.

Давид тоже. Мои глаза медленно опускаются вниз. К мужчине на столе.

Гия.

Он не без сознания. Он смотрит. Темнота его взгляда глубокая, затягивающая, но в ней нет пустоты.

Он очнулся. Он видит меня.

Губы едва шевелятся.

Голос срывается в низкий, обожжённый шёпот.

– Nikudaa ar tsavida…

Я слышу слова, не понимая их смысла.

Но по тому, как на моё запястье медленно сжимаются чьи-то пальцы, я догадываюсь.

– Ты никуда не пойдешь! Брат приказал!

Глава 7

Анжелика Онегина была хрупкой, тонкой, как будто сотканной из утреннего воздуха, того самого – прохладного, звенящего, в котором ещё не разогрелись звуки. Ей было девятнадцать, и она не видела с восьми лет. Но в ней не было жалости к себе. Она не знала, как сейчас выглядит, но чувствовала – в её теле зреет что-то новое, сильное, важное. Женщина. Спокойная, глубокая, взрослая. Женщина, которая растёт во тьме, как цветок, пробивающийся сквозь камень – не ради чужих глаз, не ради аплодисментов, а просто потому, что не может не расти.

Русые волосы – мягкие, пушистые, слегка волнистые – спадали на плечи, она часто заплетала их в косу, не глядя, ловко, с отточенным движением пальцев, как музыкант настраивает струны. Кожа – светлая, почти прозрачная, на щеках – нежный розоватый румянец, который делал её похожей на фарфоровую куклу. Но глаза – голубые, пронзительные, сияющие странным светом – светом изнутри. Глаза, в которых было всё: детство, тьма, боль, гордость. Глаза, которые не видели света, но умели смотреть.

Она запоминала всё – голоса, интонации, шаги, дыхание. У неё была отличная память, музыкальный слух, она училась на музыкального терапевта, играла на пианино, подбирала мелодии по вибрациям, жила в ритме невидимых аккордов. Её голос был тихим, как журчание воды по камням, но слова – точными. Она редко говорила – но если говорила, к ней прислушивались.

Лада называла её “мой свет”. Но на самом деле свет был в ней самой – просто тонкий, неяркий, невыносимо чистый. И когда она шла по квартире, считая шаги, зная на ощупь каждый угол, каждую скрипучую доску, она не спотыкалась. Не боялась. Потому что страх – это когда нет никого. А у неё всегда была Лада.

Теперь Лады не было.

И в груди у Анжелики загоралась новая сила – та, что заставляет идти, даже когда не видишь дороги.

Утро без Лады было тише, чем обычно. Не просто тише – иначе тише. Эта тишина не была покоем. Она была… тяжёлой, натянутой, как струна, которую вот-вот сорвёт. Как воздух перед бурей – плотный, неподвижный, чужой.

Анжелика шла по полу босиком, считая шаги. Пальцы ног едва касались паркета – она ловила звуки, вибрации, дыхание дома. Он дышал по-другому. Слишком глухо, как будто стены что-то прятали. Её ладони скользнули по дверному косяку, потом – по столу. Каждое касание – как маркер на карте, по которой она двигалась с той уверенностью, которая рождалась не из зрения, а из памяти.

Она не чувствовала тревоги. Пока что.

Просто что-то… не так.

На кухне она открыла шкаф – второй слева, верхняя полка, чашка с тонким краем. Потом – чайник, потом – баночка с крупнолистовым чаем. Всё привычно. Всё по памяти. Она даже на секунду позволила себе лёгкую улыбку, вспомнив, как Лада учила её держать нож – не остриём вверх, не пальцы под лезвие. Как заваривать чай – не кипятком, а водой чуть остывшей.

Тепло этих воспоминаний отступило, как только она поняла: Лада не вернулась.

Она присела на табурет, чашка так и осталась в руке, пар от чая касался лица – мягко, почти ласково. Но вкус казался мёртвым. Она сделала глоток и сразу отставила чашку. Аппетит исчез.

На миг она сжала губы, прикусила нижнюю – привычка, от которой Лада всегда отучала.

“Всё хорошо,” – подумала Анжелика. – “Может, внеплановая операция. Может, срочный вызов. Она же хирург. У неё бывают сутки, когда не до сна, не до звонков.”

Но в груди начало разрастаться что-то медленное и холодное. Не паника. Пока ещё нет. Но предчувствие.

Она встала. Снова на ощупь – дверь, коридор, сотовый. Пальцы пробежали по кнопкам. Гудок. Один. Второй. Третий. И… автоответчик.

Голос Лады – уверенный, спокойный, сильный – вдруг показался чужим, далёким.

Анжелика не повесила трубку сразу. Просто стояла, прижимая к щеке холодный пластик.

Но уже чувствовала, что мир, в котором она ориентировалась без глаз, стал незнакомым.Она ещё не знала, что всё изменилось.

Анжелика положила трубку и тут же снова взяла её в руки. Пальцы двигались быстро, уверенно – на память. Она знала, куда нажимать. Телефонная книга в голове была выстроена как партитура: чётко, без пауз, в нужной тональности.

Первой была больница.

– Доброе утро. Это Анжелика Онегина. Я ищу свою сестру, Ладу Лаврину, кардиохирурга. Она не вернулась домой.

– Лада Александровна?.. Подождите, сейчас посмотрю расписание…

Шуршание бумаг, щелчки клавиш.