– Гей, народ козельский, кто следующий?
Семен, бросив взгляд в сторону Игната, усмехнулся криво и сбросил с плеч на руки работника медвежью шубу.
– Пойду-ка и я разомну косточки, – громко сказал он. – Авось на бедность чуток денег заработаю.
Народ шутку воспринял благожелательными смешками. Купец Семен славился в Козельске не только своим богатством, но и сноровкой в кулачном бою. К слову сказать, не было еще случая, чтобы Семен проиграл кому-либо в ярмарочном поединке. Однако охотники помериться силами находились всегда – и всегда уходили ни с чем. Если уходили. Бывало, что смельчаков уносили. Кулачный бой на Руси – забава жестокая…
Семен легко запрыгнул на помост и развел руки в стороны, разминая плечи.
– Ну что, люди добрые, позабавимся? – крикнул он. – Побьет сегодня кто-нить купца али снова не получится?
– А ежели вдруг получится? – крикнул кто-то из толпы.
Семен хмыкнул.
– А ежели получится, тому сверх скоморошьей гривны еще две своих положу.
Толпа зашевелилась – кто-то напористо протискивался к помосту.
– Ишь, как старается, – негромко сказал скоморох.
Семен пожал плечами.
– Знамо дело – три гривны деньги немалые.
Скоморох присмотрелся.
– Так это же…
Из толпы вывалился Никита и решительно полез на помост.
Семен выпучил глаза.
– Ты?!!
– Я, брат! – сказал Никита, играя желваками.
– Не буду я с тобой биться, – сказал Семен. – Еще зашибу ненароком – люди скажут, меньшого брата убил.
Никита засмеялся. Но не было в том смехе веселья.
– А что люди скажут, – громко сказал он, отсмеявшись, – когда узнают, что ты у меньшого брата невесту увел и силком за себя замуж брать собираешься супротив ее воли? Об том ты не подумал?
В толпе начали шептаться. Глаза Семена медленно стали наливаться кровью.
– Ладно, щенок, пожалеешь, – прошипел он сквозь зубы. – Убить не убью, но покалечу. Чтоб впредь неповадно было за чужими невестами бегать.
– А я тебя, ежели чего, и калекой достану, – тихо сказал Никита, сжимая кулаки. – Только ты не хвались, братец, идучи на рать, а похваляйся, коли верх возьмешь.
Глаза Семена стали пустыми и холодными. Похоже, ему удалось совладать с собой. Злость – плохое подспорье хорошему бойцу.
– Возьму, не сумлевайся, – сказал он, становясь в боевую стойку. – А три гривны бабке Степаниде отдам, пусть тебя, дурня, опосля выхаживает.
Никита прищурился, словно охотник, выискивающий место, куда всадить стрелу.
– Гривны свои себе оставь, – процедил он сквозь зубы. – Может, у чертей в аду для себя местечко потеплее прикупишь.
Хоть и был Семен бойцом опытным да бывалым, но всякому хладнокровию предел бывает. Взревев, он бросился на брата. Но тот, как давеча Кудо, увернулся ловко и со всей дури звезданул наотмашь кулаком, будто нож всаживал. Кулак попал точно в нос, кровь хлестанула ручьем.
Семен издал какой-то утробный звук, мотнул головой и, не обращая внимания на кровь, ринулся вперед, расставив ручищи. Уже не драться, а поймать, сдавить, задушить, втереть в струганые доски помоста.
Отступать было некуда. Никита попятился.
– Поберегись! Край! – крикнули из толпы.
Никита отпрянул от края помоста – и угодил прямо в расставленные лапы. В лицо изо рта Семена дохнуло чесночным духом и сладковатым запахом крови. Потом живой капкан захлопнулся. Страшно сдавило ребра.
– П-попался… змееныш, – выдохнул Семен.
Жуткая, заляпанная кровищей борода придвинулась к лицу Никиты. Он попытался вздохнуть – не получилось. Тогда он с усилием вытолкнул из груди остатки воздуха и плюнул в глаза брата.
Кривая ухмылка исказила лицо Семена. Он лишь сдавил сильнее руки, сморгнул слюну и ближе придвинул лицо, внимательно глядя в глаза Никиты и наблюдая, как гаснет в этих глазах жизнь.
Тягаться с Семеном и вправду было бессмысленно. Никита понял: еще немного – и всё. Эта борода в уже подсохших на ветру кровавых сосульках и эта ухмылка поверх нее – последнее, что он видит в жизни.
Образ Насти возник перед глазами.
– Хххрррр…ен тебе!!! – вытолкнул из себя Никита и – откуда силы взялись – со всей мочи ударил лбом в эту самую омерзительную ухмылку.
Кровь хлынула у обоих. У Семена изо рта, а у Никиты – из широкой ссадины на лбу. Семен икнул, недоуменно хлопнул глазами и чуть ослабил хватку – но этого хватило Никите, чтобы щукой выскользнуть из смертельных объятий.
Они стояли друг против друга, пошатываясь и сглатывая кровь. Толпа затаила дыхание.
– Будя! – прогремел над людскими головами голос воеводы. – Люди на забаву пришли смотреть, а не на смертоубийство.
Но братья его не слышали. Сейчас во всем мире было только два человека – и для каждого из них это было слишком много.
Семен сделал шаг вперед.
– Разнять!
Приказ воеводы прозвучал резко и отрывисто, будто плетью хлестнули. Несколько мужиков ринулись на помост и, схватив братьев за руки, оттащили их друг от друга. Семен, не отрывая от брата налитых кровью глаз, все порывался броситься в драку. Впрочем, младший тоже дергался, но слабее – все ж помял его родственничек изрядно.
– Окатить обоих водой, – приказа воевода, – а потом…
Что делать потом с братьями-врагами, так и осталось неизвестным.
С другого конца площади раздался крик:
– Беда!!!
И было что-то в этом крике такое, чего не услышишь в вопле подвыпившего мужика, упавшего в стылую лужу, или торговца, обворованного залетным ярмарочным воришкой.
Тишина повисла над площадью. Даже Семен с Никитой перестали трепыхаться в руках мужиков.
А через площадь на взмыленных конях скакали два всадника. Один в кольчуге, шлеме и при мече, у другого руки связаны сзади, и сам он накрепко примотан ремнями к седлу, а ноги – к стременам, которые для надежности были стянуты под брюхом коня.
– Тимоха? – удивленно произнес воевода. – Ты пошто коня-то…
Тимоха круто осадил скакуна и едва успел спрыгнуть. Белая пена на губах животного окрасилась кровью, ноги подломились, и конь, тяжело рухнув на землю, завалился на бок и забился в агонии.
Тимоха одним движением выдернул меч и кольнул коня в сердце. Тот дернулся в последний раз – и затих.
Второй конь оказался крепче собрата. Он лишь поводил боками и тяжело дышал, кося глазом на привязанного у него на спине седока.
– Беда, воевода! – хрипло выдохнул витязь, пряча меч в ножны. – Орда!
Охнул кто-то в передних рядах. «Орда! Орда!» – разнеслось по толпе и покатилось по торговым рядам, словно круги по воде от брошенного камня.
– Далече? – быстро спросил воевода.
– Три дня пути. Мы скакали почитай без остановки день и ночь. Орде же с обозами как раз еще три дня пути до Козельска.
– Так… Откель знаешь, что Орда, а не разбойный разъезд?
Скрипнули звенья окольчуженных перчаток витязя, словно душил он кого-то невидимого.
– У ихнего главного на поясе бронзовая пайцза, знак сотника, – сказал он. – Ты сам знаешь, воевода, – это отряд лазутчиков, который Орда высылает вперед, когда идет в набег.
– Или с набега, – произнес воевода, хмуря брови, меж которых пролегла глубокая складка, словно разом состарился Федор Савельевич на десяток лет. Его взгляд зацепился за Степана, привязанного к седлу. – Ты пошто родного дядьку как барана связал?
– Они его семью истребили и дом сожгли, – ответил Тимоха. – А он, кажись, умом повредился. Все рвался с голыми руками на ордынцев кинуться.
Воевода кивнул.
– Ясно. Спасибо тебе, воин, за весть. Хоть и недобрая она, а все равно спасибо. За подвиг твой, за то, что упредил город. И за то, что родича спас. Хотя – кто знает… Может, ежели бы он с семьей погиб, для него ж лучше б было…
Степан медленно поднял голову. В его растрескавшихся красными прожилками глазах проскользнуло что-то осмысленное.
– Не лучше, воевода, – прохрипел он. – Лучше ты мне меч дай, когда в битву пойдешь. А я хоть одного басурмана поганого с собой заберу. Все не зазря помру. Вот так оно всяко лучше будет.
Воевода кивнул.
– Добро. Отвяжите страдальца, – бросил он дружинникам, которые тут же кинулись выполнять приказ.
Воевода повернулся к толпе, которая волновалась и шумела, словно море в великую бурю, вот-вот готовое выплеснуть на берег девятый вал, сметающий все на своем пути. Что такое безумие толпы, которая мечется в отчаянии, уничтожая самое себя, воевода знал хорошо. Видел однажды, когда обращенные в панику союзные половецкие полки смяли и разбросали по полю строй русичей, ставших легкой добычей для конных ордынских лучников, а после – для таранного, сметающего удара тяжелой, закованной в броню кавалерии. А ведь наша сила тогда была едва не вчетверо больше…
– Слушай меня, люд козельский! – во всю силу легких вскричал воевода.
Его трубный глас разлетелся над толпой, словно переменившийся ветер, гасящий неистовую силу шторма.
– Слушай меня!!!
Толпа притихла.
– Невеселая у нас нынче вышла ярмарка, – продолжал воевода. – В трех днях пути от нас Орда. И Козельск у нее на дороге…
Толпа зашевелилась, заворчала, забубнила многоголосо.
– А может, она мимо прокатится? – крикнул кто-то. – Даров хану ихнему пошлем…
Воевода отрицательно покачал головой.
– Чтоб хан укрепленный град у себя в тылу оставил? А ну как мы сзади да по обозам ударим? И свернуть им некуда – тракт один, а вокруг грязища-распутица… Да и не сворачивает никогда с дороги степная Орда, а выжигает и выжирает все на пути, словно стая саранчовая.
Воевода задумался, глядя в растерянные лица людей. Не толпа это. Люди. Простые люди со своими радостями, заботами, бедами… Но что их беды против одной, общей на всех, что свалилась на головы, ожидаемая давно, но с извечным русским «авось пронесет, прокатится мимо, минует, как сотни других городов».
Не минула беда Козельска. Как и сотни тех, других городов, что были сожжены, стерты с лица земли, словно их и не было вовсе. Даже памяти о них не осталось. Потому как не осталось тех, кто бы помнил…
Воевода поднял голову. Конь под ним, словно почуяв важность мгновения, замер как вкопанный.
– Я вам вот что скажу, люди, – произнес воевода. На этот раз негромко. Но услышали все. Тишина стояла гробовая, словно не было никого вокруг – только чирикала где-то птаха, приветствуя приход ранней весны. – Вижу я два пути, – продолжал воевода. – Первый путь таков. Нынче же мы со всем скарбом снимаемся с места, бросаем город и уходим куда глаза глядят.
Воевода выдержал паузу, обвел глазами толпу и просто сказал:
– И второй путь имеется – закрываем ворота и бьемся с Ордой, покуда все здесь не поляжем.
– А ну-ка пусти! – раздалось с помоста. – Пусти, говорю, слово хочу молвить!
Семен Васильевич рванулся из рук мужиков. Да они уже и не старались удержать – весть словно дубиной по затылку жахнула, не до мелких свар как-то сразу стало.
Семен утер рукавом юшку с лица и шагнул к краю помоста. Жутко смотрелся он сейчас с лицом, измазанным кровью, с всклокоченной бородой и горящими ненавистью глазами.
– Есть и третий путь, воевода, – сказал Семен. – Сделать как люди говорят. Поднести дары ордынскому хану да и сдаться ему на милость. Авось беда и минует?
В тишине, повисшей после произнесенного, послышался тихий, равномерный звук шагов. Толпа расступилась, пропуская отца Серафима.
– Не минует, Семен, – спокойно произнес священник, подойдя к помосту. – Орда – беда неминучая. Кочевники слова не держат, ежели дадено оно не кочевнику. Наобещают, а сдашься: захотят – зарежут, захотят – продадут как скот купцам иноземным. А коли ни то, ни другое, так до конца дней своих в невольниках у ордынцев ходить будешь.
Серафим взошел на помост, сказал тихо:
– Слазь, Семен, не смущай народ. Сходи личину умой да меч подыщи себе понадежней – прошло время кулаками махать.
Семен скрипнул зубами, но перечить не осмелился. Не произнеся более ни слова, он соскочил с помоста и нырнул в толпу. Священник кивнул Федору Савельевичу.
– Хорошо ты сказал, воевода, но не два пути у нас, а один. Нет нынче иных путей, кроме битвы, – сказал громко, не только для воеводы – и для остальных тоже. – Куда идти-то? Впереди Орда, позади – Дикое Поле, их дом родной, куда они сейчас после набега возвращаются. Велика Русь – а отступать нам отсюда некуда. Только и осталось, что биться насмерть и, ежели потребуется, голову свою сложить на земле пращуров наших. Ибо сказано в Писании: мститель за кровь сам может умертвить убийцу, лишь только встретит его… Потому не будет греха на нас, как и на любом, кто бьется насмерть с врагами за свое Отечество.
Тихий бабий плач послышался в толпе, но тут же потонул в одобрительном гудении.
