С забавными предосторожностями Лера приблизилась к нему, точно он был пациентом отделения для буйных, подхватила под руку и, дружелюбно мурлыча, увлекла за собой. Нора смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду. Обернулась, чтобы пожелать Герману спокойной ночи, да так и застыла, не в силах вымолвить ни слова.
Он стоял на верхней ступеньке крыльца, выпрямившись во весь рост, чуть расставив ноги, пальцами обеих рук зацепившись за ремень. Белая футболка, бледный овал лица, горящие глаза, которые сейчас казались очень темными под черными росчерками бровей… И почти полная луна, с высоты поливающая эту восхитительную фигуру жидким серебром.
«Я хочу запомнить это, – подумала Нора, пугаясь собственных мыслей. – Запомнить навсегда».
Она прерывисто вздохнула. Герман спустился на одну ступеньку. Тени сместились, сияющий контур исчез.
– Не забудь, – хрипло заговорила Нора и кашлянула, – ты обещал показать мне Большой Заяцкий остров. Как туда принято добираться?
– На катере.
– Там есть еще что-нибудь интересное? Кроме лабиринтов.
– Церковь Андрея Первозванного, где Петр Первый освящал морской Андреевский флаг. Каменные курганы, неолитические святилища и символические выкладки неизвестного назначения.
– Не верю, что ты ничего о них не знаешь.
– Кое-что знаю. – Он улыбнулся. – Что знаю, расскажу. Здесь, на Большом Соловецком острове, тоже есть что посмотреть. Для начала можно переночевать в полуразрушенной монастырской гостинице на берегу бухты Благополучия.
– Переночевать? – в замешательстве переспросила Нора. – Зачем?
– Говорят, по ночам там происходят всякие удивительности, забавности и нелепости.
– Ты предлагаешь мне переночевать там вместе с тобой?
– Да, – ответил спокойно Герман. – Отсутствие кровати гарантирую.
Она отвернулась. Скользнула взглядом по острым черным верхушкам елей, рассекающим серое небо. Было очень тихо, даже мелкая живность не шуршала в траве. Нора наконец поняла, что такое «звенящая тишина» – тишина, при которой уши горожанки начинают в панике воспроизводить фантомные звуки, типа фантомных болей.
– Я согласна. Когда?
Герман немного подумал.
– С четверга на пятницу. В ночь полнолуния.
– Договорились.
Ну и как, спрашивается, после этого заснуть? Полуразрушенная монастырская гостиница, полная луна… и они вдвоем. С ума сойти.
Лера сказала: «Ты стал еще красивее, чем три года назад». И позже, в лазарете: «Ты так чертовски красив, Герман, что на тебя смотреть больно. Помни об этом и контролируй свое поведение». Он хорош, да, но ведь дело не только в этом. Талант всегда привлекает. Завораживает своей инаковостью.
На его картине, висящей в холле первого этажа, изображен человек – или не человек?.. – не совсем человек, бегущий через город прямо по крышам. Черные волосы отброшены ветром, подошвы высоких шнурованных ботинок высекают искры. Лицо не проработано детально, но парой коротких штрихов поверх смазанного овала мастерски передано выражение яростной одержимости, толкающей беглеца вперед.
Интересно, к чему или от чего он бежит? Надо будет спросить.
4
Этот вопрос Нора задает ему на берегу Святого озера, стоя лицом к одной из башен Соловецкого кремля. Сегодня ветренно, густые волосы Германа лезут ему в глаза, Нору спасает любимая бейсболка цвета хаки.
– От своего прошлого к своему будущему, – усмехнувшись, отвечает Герман.
Он тоже с восхищением разглядывает циклопические стены и башни, хотя видит их далеко не впервые. Толщина стен, сложенных из огромных гранитных валунов, составляет, если верить справочникам, от четырех до шести метров, высота – от восьми до одиннадцати. Силуэты постройки вписываются в ландшафт северного острова настолько гармонично, что захватывает дух.
– Предлагаю осмотреть это чудо фортификационного зодчества со всех доступных сторон, – слышит она негромкий голос Германа, чересчур низкий для человека его комплекции, к чему ей никак не удается привыкнуть.
– Хм… сильно сказано.
– К тому же это правда. Соловецкий кремль отвечал всем требованиям фортификационного зодчества XVI–XVIII веков и в то время был практически неприступен. Он служил твердым оплотом государственной границы на Севере и надежным укрытием для мирного населения. Его безуспешно штурмовали скандинавские феодалы. Эти стены, – Герман ласково прикасается к одному из булыжников, отполированных ветром и дождем, – не сумели разрушить ни пушки воеводы Мещеринова, который прибыл подавить восстание XVII века, ни ядра артиллерии английских винтовых пароходов времен Крымской войны. Местные старики утверждают, что Спасо-Преображенский монастырь находится под покровительством Святого Духа.
– Имя зодчего история сохранила?
– Местный монах Трифон, уроженец Ненокского посада.
Неповторимый облик периметру придают булыжники всевозможных форм и размеров. Цветовых оттенков не сосчитать: здесь и кварцевый, и антрацитовый, и маренго, и терракотовый, и сепия, и бистр…
– В плане кремль представляет собой неправильный пятиугольник, вытянутый с севера на юг. – Присев на корточки, Герман чертит щепкой на утоптанной грунтовой дороге. – Гранитную стену-ограду пересекают восемь башен… пять круглых «глухих» по углам и три четырехугольных «проезжих» по сторонам… и столько же ворот.
Чертит он левой рукой, и глаза Норы расширяются от удивления. Левша? Но стакан-то он держит в правой руке. И вилку, кажется, тоже.
Отмечая крестиками расположение башен, Герман перечисляет их названия и рассказывает чем они знамениты.
– На северо-западном углу стоит круглая башня Корожняя, иначе Арестантская, с бойницами в четыре ряда. В прежние времена под ней находилась подземная тюрьма. На западной стороне ограды – четырехугольная Успенская башня, которую еще называют Арсенальной или Оружейной, так как раньше внутри размещался крепостной арсенал. На юго-западном углу – круглая Прядильная башня с бойницами в три яруса. На пересечении южного участка стены и юго-восточного – круглая Белая башня, она же Сушильная, она же Голшленкова, тоже с бойницами. На восточной стороне – круглая Архангельская. Недалеко от нее – Поваренная и Квасопаренная, возведенные в начале XVII века на углах пристроенной городовой стены. Круглая Никольская высится на северо-восточном углу. Все башни выступают довольно далеко за линию стен. Это сделано для того, чтобы огнем из башенных амбразур перекрывать подступы к ограде на всем ее протяжении. По всему периметру стояли пушки, да… По верху стен тянулся коридор, соединявший все башни. Есть он и сейчас.
Отбросив щепку, Герман выпрямляется, отряхивает руки.
– Пойдем?
Медленно они идут вдоль стены, поворачивают направо, потом еще раз направо и, оставив позади здание монастырской гидроэлектростании и сухой водоналивной док, выходят к бухте Благополучия. На улице, можно сказать, безлюдно. Редкие аборигены ведут себя так, будто впервые в жизни видят белого человека. Столбенеют и таращатся. Хотя туристов здесь, по словам Леры, заметно прибавилось за последние лет пять или шесть.
– Ты не поверишь, – бормочет Герман, увлекая Нору к причалу мимо безликих деревянных построек, – в прошлый мой приезд здесь можно было средь бела дня повстречать на дороге стадо свиней.
– Ого!
– Признаться, я не подозревал, что эти скоты такие здоровенные. А топот от них!.. А вонь!..
– Ты не испугался, надеюсь? – поддразнивает она. – Когда увидел свиней.
– Наоборот, – без тени улыбки отвечает Герман. – Очень испугался! Я шел с этюдником к Переговорному камню и вдруг увидел впереди облако пыли и почувствовал дрожь земли. Я даже не сразу понял что происходит. Облако приближалось. Все громче становился топот копыт. На всякий случай я прижался к забору и чуть погодя с диким храпом и хрюканьем мимо меня пронеслись эти смердящие исчадия ада. За ними размеренной поступью проследовал невозмутимый пастух. Черт… До сих пор не понимаю, как мне удалось не промочить штаны.
Нора смеется. Рука об руку они подходят к причалу и несколько минут смотрят молча на чистую красновато-черную воду в обрамлении каменистых берегов.
– Гуминовые кислоты, – говорит Герман, – они дают такой характерный оттенок. Хорошая вода. Но всегда холодная, даже летом.
– Ты в ней купался?
– Купался, только не здесь. В других озерах архипелага.
– Здесь ведь много озер, да? Ты знаешь сколько?
– Нет. И никто не знает. – Он произносит это таким тоном, что сразу становится ясно: он испытывает чувство гордости за Соловки в целом и неразбериху с количеством озер в частности. – Порядка трехсот. Около восьмидесяти озер связаны друг с другом системой рукотворных каналов, и путешествуя по ним на лодке, главное не заблудиться, иначе можно заплыть в тупик и обнаружить табличку с приветствием: «Господа дураки, вы попали куда хотели!»
– Ты шутишь?
– Ни в коем случае. Если хочешь, возьмем на днях лодочку и поплаваем по этим дивным каналам.
– Хочу. А рыба в них водится?
– Конечно! Окунь, плотва, ерш, щука, налим. Видела хоть раз живую щуку? О, это такое чудовище…
– Страшнее свиньи?
– Гораздо страшнее! Палец ей в рот лучше не класть.
Полуразрушенная монастырская гостиница, ночевкой в которой соблазнял ее Герман, представляет собой длинное – Нора насчитала двадцать семь оконных проемов в ряду, – двухэтажное здание, сложенное из красного кирпича с живописно облупленной штукатуркой. Цокольный этаж довольно высокий и тоже имеет оконные проемы, высотой не уступающие проемам второго этажа. Но все они в полтора раза ниже того, что осталось от окон первого. С левой стороны к основному зданию примыкает флигель, совсем как в Бараке на ферме доктора Шадрина. Кровля отсутствует начисто. Почему монахи не реставрировали его? И не реставрировали, и не снесли.
– Зачем? – пожимает плечами Герман. – Оно ведь никому не мешает. Создает колорит.
Накануне Нора уже заглянула в интернет и выяснила, что Преображенская гостиница – крупнейшее каменное здание поселка. В лагерное время в нем размещались Управление СЛОН, Криминологический кабинет и гостиная Соловецкого музея, а позже – командный состав воинской части, казармы, Ленинская комната. В октябре 1990 года случился пожар, который и превратил белокаменное здание в мрачные руины.
Между бывшей гостиницей и монастырским причалом громоздятся уложенные друг на друга бетонные блоки, стальные трубы, чуть поодаль в траве виднеется перевернутый деревянный корпус лодки, потрескавшийся и заросший мхом. Провисшие между столбами электрические провода подчеркивают окутывающую здание атмосферу необратимого упадка.
Отойдя в сторонку, Герман присаживается на ствол поваленного дерева, раскрывает на коленях блокнот и простым карандашом начинает делать набросок. И что же привлекло его внимание? Ох… Насквозь проржавевшая посудина, которая когда-то была, наверное, рыболовным катером, а потом превратилась в груду металлолома на берегу.
– Это нужно писать маслом, – не отрываясь от своего занятия, тихо говорит Герман. – Завтра вернусь сюда с этюдником, а пока…
Мягкий грифель легко скользит по бумаге, извлекая форму буквально из ничего. Должно быть, вот так же резец Микеланджело извлекал форму из глыбы мрамора. Нора согласна, такое богатство цвета требует масляных красок. Не прозрачной акварели и не приглушенной темперы, а именно масла с его глянцевитой роскошью и безграничным изобразительным потенциалом. Ржавчина, покрывающая корпус и надстройку судна, каменистая россыпь по берегам – это настоящий вызов художнику.
Пару дней назад она помогала Лере в оранжерее, там же возилась со своими любимыми азалиями Олеся по прозвищу Мышка Молли. Они уже завели речь о чае, когда двери тамбура открылись и закрылись, впустив Алекса с мешком грунта для пересадки растений. Он поставил мешок туда, куда указала Лера, но не ушел, а остался стоять около распахнутого настежь окна.
«Что, Алекс? – Усталым движением Лера отбросила челку со лба. – Если хочешь сказать, то говори. Если не хочешь…»
«Слишком много шума. – Алекс вставил в рот сигарету, прикусил зубами. – Вокруг твоего художника и его приятеля. – Щелкнул зажигалкой, глубоко затянулся, неторопливо выпустил дым из ноздрей. – Эта на всю голову долбанутая… Фаинка… совсем взбесилась. И Колян, глядя на нее. Боится, как бы трон под ним не пошатнулся».
Лера неприязненно усмехнулась, хотя неприязнь, конечно, предназначалась не Алексу.
«А кто претендует на его трон?»
Алекс прищурился.
«Никто? Ну ладно. Только Колян об этом не знает. А этот твой парень… – Алекс хрюкнул. – Он ведь рисует, так?»
«Да».
«Рисует с утра до ночи. Все, что видит. Все, что хочет видеть. Его рисунки уже ходят по рукам. И чего там только нет, мама дорогая!»
«Ходят по рукам? – Лера озадаченно нахмурилась. – Я видела только блокнот, который он носит с собой».
«Ты много потеряла».
«Кто же распространяет эти рисунки?» – спросила Лера, как будто речь шла о листовках.
«Да он же рисует на чем попало. Рисует и оставляет в столовой, в бильярдной, в холле. А потом, небось, и не помнит, что нарисовал. Рисует как дышит».
«Мм…»
«На днях Маринку нарисовал. – Алекс снова хрюкнул. – В голом виде».
«Где же он мог видеть ее в голом виде?»
«Я не сказал, что он видел ее в голом виде. Я сказал, что он ее нарисовал».
«Ясно. – Лера обессиленно прислонилась к стене. – Кого еще он нарисовал?»
«Дашку, которую трахают два козлоногих сатира. Сатиры хороши. Процесс очевиден. Дашка похожа сама на себя как две капли воды. Оказывается, она жаловалась ему на Фаинку. Что Фаинка запрещает ей водить мужиков».
Лера бросила взгляд на Мышку Молли, занятую пересадкой очередной азалии, и, увидев прикушенную от смеха нижнюю губу, тоже невольно улыбнулась.
«Так у него не сложилось с Дашей?»
«Это у Даши не сложилось с ним. А у него… кхм… не знаю, мне кажется, у него сложилось бы с любой, несмотря ни на какие запреты. Если бы он захотел».
Лера вздохнула.
«Что еще?»
«Еще, – рассказывал Алекс уже с нескрываемым удовольствием, – он нарисовал тебя в кольчуге и в шлеме. С большущим мечом. Ну, и Маринку… как я уже сказал, в чем мать родила. Как черти поджаривают ее на сковородке. Один черт щекочет ей задницу, другой хватает за сиськи, ну а третий подбрасывает дровишек. Маринка вне себя. Вчера целый день размахивала этим рисунком, как флагом, и ругала художника на чем свет стоит».
«Зачем же она показывала кому-то этот рисунок?» – поинтересовалась Нора.
«Кому-то? Да она показала его всем. Чтобы все разделили ее возмущение».
Нора припомнила речи Германа на террасе Белого дома, в лазарете, в столовой, в других местах. Его шуточки. Его жесты. А теперь еще рисунки…
Во время чаепития, которое происходило за маленьким круглым столиком в окружении фикусов, пальм, рододендронов, араукарий и прочей экзотики, Мышка Молли вернулась к разговору о рисунках Германа.
«Он рисует, как Бердслей. – В голосе ее звучало благоговение. – Такая линия… то четкая, прямо чертежная, то трепещущая, полная музыки. – Она покачала головой, глядя на поверхность стола перед собой. – Никогда не видела ничего подобного. А штрих! Боже мой! Он не рисует, а колдует».
Рисует как дышит… не рисует, а колдует…
Обаятельный маргинал Герман Вербицкий, походя творящий шедевры, способные парализовать сознание неподготовленного зрителя.
