Вспомнился мне старый напев Хранителя, Клима. Того самого, чья голова лежала возле моих ног. В страшных глазах которой отражалась кровавая луна.– Древо поможет, коль будет беда,
Древо подскажет любому всегда,
Душу открой да зла не таи
Ты подле Древа – надёжи Земли!
Хором продолжили напев оба голоса, и старика, и второй, непонятно откуда звучавший. Девка кулак закусила чуть ли не в кровь.
А тут снизу ещё малец-оголец появился, волосики светлые, глазки серые, как у братиков моих. Только одежонка на нём странная была, невиданная, и лапоточки цветные на ногах, как у девки, только крошечные – кто и сплёл только ему такие? Да зачем? У них же тут, во сне, лето, теплынь. А возле провала жуткого пар от земли валил неделю, как снег весь стаял вокруг…
– Дядя! Ня! – малец протянул по мне ручонки. А я внезапно увидел свои. Те самые, которые отсекла кривая чёрная сабля давеча.
– Аспид! Если слышишь ещё меня – дотянись до Павлика. Хоть мыслью, хоть рукой – как сможешь. Ловчая яма всю Ярь твою высосала, того и гляди душу приберёт следом. Возьми у Павлика на обратный путь – да возвращайся, дел невпротык! – убеждал неизвестный голос. А белоголовый малец всё тянул ручки, повторяя своё:
– Дядя! Ня! – и на глазах у него тоже появились слёзки.
* Леонид Сергеев – Колоколенка: https://rutube.ru/video/975ba383102fb70e94b3404ac0c628f8
** Ковалдо – старинное название кувалды, большого кузнечного молота.
Глава 3. Не до песен
Как поднять руку, которую тебе отрубили несколько часов назад? Её же даже с земли не поднимешь – нечем. Они, когда я их последний раз видел, обе рядом лежали, пальцами так легонько по землице постукивая-дрожа, будто прощаясь. Плосконосый тогда проорал:
– С каждым так быть, кто сметь рука поднять на Улус Джучи!
На мне с двух сторон висели девки: та, голоногая, слева, и вторая, на Лизавету, племянницу Климову, похожая – справа. На ней порты какие-то непонятные были, небесно-синие. Рыдали обе в голос. Старик со слюдой на глазах на коленях рядом стоял, впереди, возле мальца белоголового, Павлика. И все – в слезах. А голос из ниоткуда всё нудел в голове:
– Всё, что ты видишь – мо?рок, наваждение, обман. Семья твоя здесь, ждёт тебя, живого и здорового. Далеко ушёл, Странник. Возвращайся, пора. Лина! Скажи ему!
А мальчонка всё ручки тянет, а ближе не подходит – дед не пускает.
И тут голоногая меня за уши двумя руками взяла, повернула к себе да в уста прямо и поцеловала сама. В глаза глядя. Солёными от слёз губами. И вдруг понял я, что меня-то, Антипку, порубили чёрные насмерть, да в горниле том, что после Вяза осталось, спалили. Давно уж. А я вот зачем-то сижу на земле опять, да парню какому-то, что за спиной стоит, пройти мешаюсь. Его зовут эти, не меня. Ну и отошёл в сторонку.
Рука не поднималась. То ли Антипка долго гостил в чужом-моём туловище, то ли силы все вытянула в себя проклятая дыра, незаживающая рана, на самый край которой, незаметной под толщей земли и обманчиво-живой зелёной травкой, я сподобился усесться. Но как-то было уже не до причин. Ощущение того, что тело не подчиняется, будто парализованное – не самое приятное в любом возрасте, наверное. А в моём – особенно. Последнее, о чём я думал – это о параличе. На губах стоял солёный вкус слёз Энджи.
– Молодец, Яр! Чуть-чуть осталось – просто протяни руку, – «голос» Осины звучал напряжённо.
Сергий и девчонки смотрели на меня, забывая моргать. Рука Павлика покачивалась и подрагивала. Он, кажется, никогда ещё не стоял на одном месте так долго. А Древу легко говорить – «просто протяни». Тут ноги не протянуть бы. Такое чувство, что телекинез пытался освоить – силой мысли подвинуть совершенно посторонний предмет. Думать так о собственной руке было непривычно и очень неприятно.
– Попробуй тогда Землю почуять, как там, на обочине! – не унималось Древо. – Её сил попроси!
Необходимость поднимать неподъёмную руку отпала. Это была единственная хорошая новость. Потому что ни пения, ни далёких звуков музыки я тоже не слышал. В ушах до сих пор стояли предсмертный вой сельчан и рычащие крики «чёрных». Стоп! Это же не в моих ушах, а в Антипкиных, ученика Клима-Хранителя!
– Климку видал?! – Сергий аж вытянулся, продолжая стоять передо мной на коленях. – Мы на Непрядве тогда ждали его, да не дождались. Что сталось с ним?
«Картинка» головы Хранителя Вяза, последнее, что видел его ученик, прежде чем провалиться в пылающий ад, полетела к нему, кажется, сама, вовсе без моего участия. Лицо старика почернело и застыло. Стало гораздо страшнее тех, с какими они только недавно поминали с балагуром-Петром погибших однополчан.
– Не сбивай его, Серый! Сам же видишь – никак в себя прийти не может, как в дверях застрял между явью да навью! – резко бросило Древо.
А я словно со стороны увидел себя, сидящего на этом мысу. На самом краю пылающей пропасти, которая не заживала семь с лишним веков. В окружении семьи, до которой не мог дотянуться, хотя все стояли рядом. И почуял боль Земли. И почему-то жгучий стыд за то, что разбередил рану и Ей.
– Больно, мама? – маленький Ярик смотрел на мать, что обожгла руку, схватив с плиты сковородку, случайно приняв её в предпраздничной кухонной суете за холодную.
– Пройдёт, сынок, – отвечала та чуть сдавленным голосом. А в глазах стояли слёзы.
– Дай я подую?
И Земля дрогнула. Павлик, округлив глаза, шлёпнулся в траву. Алиса бросилась к нему. Лина отдёрнула от меня руки, будто её током ударило. А я почуял то, о чём говорило Древо. В ответ на мою глупую, бесполезную, но искреннюю жалость и стремление облегчить боль пришла та самая беспримерная и безоговорочная Любовь. Сила, для Земли незаметная, ничтожная, вливалась в меня потоками, будто притягивая ладони к поверхности. Трава вокруг зашевелилась, хотя ветра не было и в помине.
Хоровод блестящих частичек Яри, неразличимых только что, заплясал перед глазами, будто я попал в страшенную метель. Они переливались на Солнце, наполненные, напоённые его силой. Их было бесконечно много. Я взял чуть-чуть, только для того, чтобы сразу передать, пропустив через себя, Матери-Земле. И края зиявшей подо мной раны стали сходиться. А когда всё закончилось, продолжал чувствовать в себе обе этих силы. Ярь и Могуту, о которых говорили Древо и Хранитель.
– А-а-а-ать… – восхищённо протянул племянник.
– И не говори, сынок, – выдохнула Алиса.
– Это что было? – прошептала Лина.
– Чудо, – ответил Хранитель.
А я никак не мог отнять рук от травы, будто что-то продолжало удерживать их прижатыми. Словно что-то ещё должно было произойти. Но для этого нужно было что-то сделать. Что-то отдать. А у меня, кроме Яри, ничего не было. И я отдал Земле её.
Между мной и Павликом, что лежал на руках у Алисы, сидевшей напротив, зашевелилась трава, словно ветер дул, кружа на одном месте волчком. Не везде, а лишь на крошечном, в локоть, участочке. А потом медленно, едва заметно для глаз, стебли расползлись по краям образовавшегося круга голой тёмной почвы. Из самого центра которого показался зелёный росточек. Он, неуверенно покачиваясь из стороны в сторону, как недавно Павлик на этом самом месте, тянулся вверх. На наших глазах выбросив сперва один, а следом и второй листочек. Они были насыщенного, густого цвета, но на Солнце не блестели, как у Осины. Изрезанные по краям, листики росли, пока не стали размером со спичечный коробок. Стволик крошечного деревца к тому времени вытянулся уже сантиметров на пятнадцать и возле земли начал темнеть, словно покрываясь плотной, взрослой корой. А потом Земля отпустила мои руки. И я сразу же обнял Энджи, прижавшуюся ко мне всем телом, уронившую голову мне на плечо.
– Нет, други мои. Вот это – чудо, – я впервые слышал такую интонацию в Речи Оси. Завороженно-восхищённую.
– А это кто? – тихо спросила Алиса.
– Это – Вяз! – торжественно ответило Древо.
– Вставай, Петро! Поедем мы, пора нам. А ты раньше, вроде как, покрепче был на это дело, – с укоризной говорил Сергий спавшему, уронив голову на стол, однополчанину. Тот дёрнулся, поднимаясь и обводя всех нас, сидевших в комнате, очумелыми глазами.
– Как так-то, Батя? Только что ж на берегу сидели? – изумлению старика не было пределов.
– Ты, Петюня, больше там самогонку не бери, где брал, – наставительно, даже с лёгкой тревогой посоветовал Хранитель. – Какая река? Песни слушали сидели, да и сморило тебя.
– Клавка, паскуда, никак опять димедролу подсыпа?ть взялась! – хмуро выдохнул тот, потирая шею.
– Не иначе, – согласно кивнул Сергий. – Но нам-то так и так пора. Рад был повидаться, Петро. Ты береги себя, не пей помногу.
– Давай хоть провожу, – предложил старик, у которого Хранитель фразу «а на посошок» буквально украл.
– Да дойдём мы, ложись уж, друг старинный, отдыхай. Крючок-то на калитке мы и сами закроем. Глядишь, и встренемся ещё. Ну, бывай, Петро!
– Бывай, Батя! – растерянность его не покидала, но ни спорить с бывшим командиром, ни перечить ему старый солдат не стал, перебравшись на кушетку.
Выходя, я заметил, как Хранитель приобнял за плечи фронтового товарища, который, вроде бы, уже даже похрапывать начал. От ладоней его отделились бело-жёлтые круги, прошли в грудь и слились в один, который стал медленно истаивать, растворяясь.
До машины шли молча. Меня уже почти не качало, но Лина не отходила ни на шаг. Со стороны казалось, что я деревней веду её под руку. На самом деле было совершенно наоборот. Сергий нес на руках Павлика, будто бы о чём-то беседуя с ним Речью. По крайней мере лицо у племянника было задумчивое необычайно, и глаз с деда он не сводил. Сестрёнка шла рядом, глядя то на них, то на нас.
Сидя было, конечно, лучше. Стоять, а тем более ходить, как-то не влекло, откровенно говоря. Кресло Вольво обняло за плечи, как руки старого друга, и стало полегче. На трассу выбрались быстро, машин на ней снова почти не было. Солнце стояло ещё высоко.
– Глянь на карту, Аспид, – попросил Ося. Именно попросил, чем удивил несказанно.
Я опустил взгляд на смартфон, что привычно лежал на правом бедре, и положил себе купить в ближайшем городе нормальное крепление на руль или переднюю панель – не один еду, надо бы и поудобнее что-то придумать, чтоб от дороги не отвлекаться.
– Левее. Выше. Ещё выше чуть. Покрупнее можно? – предвечный зелёный штурман, видимо, прокладывал какой-то курс, помимо нашего изначального, на Тверь.
– Вот! Точно, тут. Смотри, Вот деревенька Почурино, а чуть к Северу над ней – Сновидово. А между ними лес. Туда бы нам, – выдал он, наконец.
– А чего мы там забыли? – влез Сергий.
– Место там подходящее.
– Для чего? Удавиться? Или в болоте утонуть? – в Хранителе, видимо, после сегодняшних переживаний позитива оставалось ещё меньше обыкновенного.
– Для яслей. Древу нельзя от колыбели далеко быть, особенно новорождённому. А там глушь да тишь. И речка рядом правильная, нужная, – непонятно, как водится, пояснил Ося.
– Мы его с собой не повезём, что ли? – удивился дед.
– Нет, Серый, нельзя, – терпеливо ответило Древо. – Он чем больше удаляется – тем сложнее будет корни пустить да в рост пойти.
– А что за речка? – не выдержал и я.
– «Держа» зовётся. Старинная, раньше шире была, кажется. Тут край вообще интересный, здесь рядом и Волга течёт, и Вазуза, и Москва начинается. И ещё одна, колыбель-река, племени вашего исток. А Держа – потому как сила в ней, власть. Не всякому сгодится-примется, но для маленького Вяза – лучше не найти. Там, выше по течению, на ней Дуб раньше рос. Великое Древо было, могучее. Ему вся округа кланялась. Да лет так четыреста назад напела одна сволочь чёрная Ивану-царю про то, что Дубу тому Тверские да Старицкие требы поганые кладут, извести хотят великого князя Московского и всея Руси. Всея Руси-то на то время было – хрен да маленько, но власть всегда голову дурманит, любая, что большая, что малая. Древо о ту пору без Хранителя стояло. Эти, с мётлами у сёдел, народишко согнали, сколь смогли, обложили хворостом да сушиной. И спалили к псам, вместе со всем городищем. Оно с тех пор Погорелым и зовётся.
Я молча выбрал на экране навигатора точку на участке, о котором говорило Древо. Судя по картинке – какой-то просёлок там должен быть. Хотя знаю я этих электронных штурманов – им ничего не стоит посреди шестиполосного шоссе, в левом ряду, у центрального отбойника скомандовать: «Развернитесь!». Шутят так, наверное. Но и в краях менее обжитых, деликатно говоря, тоже частенько норовят то в овраг наладить, то в лес глухой. Хотя, нам-то сейчас как раз в лес и надо было.
– Место то, где Дуб был, с тех пор несчитано раз горело, дотла, до песка оплавленного. Как будто разгоняло человечков, что Древо не уберегли, да их детей-внуков. Но живут, двуногие, как и жили. Ничему жизнь не учит…
Судя по вернувшемуся сарказму – Осе полегчало. То ли от того, что в Хранителе его клубилась облаками Ярь, не пятнами с кулачок – а сплошняком. То ли от того, что недоделанный Странник за неполный день дважды удивил, чудом не врезав дуба, как бы двусмысленно это не звучало. Хотя, вероятнее всего от того, что в руках Сергия ехала банка из-под магазинных маринованных огурцов, с остатками не до конца отмытой наклейки-этикетки снаружи. Тщательно пролитая кипятком изнутри. С заботливо накрытым тремя слоями чистой марли горлышком. В которой ехал новорожденный Вяз. Поле-сфера Осины удивило несказанно, когда я «посмотрел» на него так, как научился только сегодня утром. Радужный пузырь по-прежнему окружал машину со всеми нами внутри. К центру его тянулись десятки не то трубок, не то хоботов, не то воронок торнадо. Заканчивались они на коленях Хранителя, где в широких ладонях плотно держалась, словно кувез для новорождённого, банка с малышом-Вязом. Её окружали, кажется, три сферы, одна в другой, наружная из которых и была завершением тех трубок-каналов. Она была чисто белой, мерцающей, и временами просвечивала насквозь. Под ней находилась огненно-жёлтая, как пламя. А внутренняя была кроваво-алой, но такого яркого и насыщенного цвета я никогда нигде не видел. Если вспоминать о пришедших на ум параллелях, если розовый – влюблённость, а красный – любовь, то тут даже не знаю, что за эмоция была. Обожание? Обожествление?
– Не мучай мозги, Аспид. В ваших языках слов таких нет, как и понятия. Любовь – да, самое близкое. Величайшая созидающая сила во Вселенной. Вы, человечки, потому и соотносите с ней всемогущие непознанные сущности, которых Богами зовёте, что именно она – исток всему живому. Да и не только живому, – и я отчётливо услышал тяжкий вздох в его Речи.
– А у нас по пути сколько ещё остановок таких планируется? – пока мы общались приватно, на «закрытом канале», решил уточнить я. Чтобы не пугать остальных. – Мне не чтобы подготовиться, к такому поди подготовься. Просто чтобы знать, по скольку раз на дню помирать?
– Не злись на меня, Аспид. Хотя, можешь, конечно, и злиться, вполне. Я не всё могу тебе объяснить. Но скажи мне, ты бы смог сам пройти мимо? – Древо не оправдывалось, а будто несмышлёнышу объясняло мне какие-то очевидные вещи. Ему очевидные, не мне.
– Вот как пример, попроще. Ты получаешь возможность воскресить близкого, родного человека. Но тебе для этого нужно подвергнуть риску, я не знаю, голубя там, или шмеля. Ты как поступишь? – Ося впервые, как мне кажется, говорил без всякого намёка на привычный ему злой сарказм.
– Спасибо за честность, Осина. Я бы раньше обиделся на шмеля. На голубя – тем более. А сейчас и вправду ничего, кроме благодарности, не чувствую, – ответ пришёл не сразу и был обдуманным. И честным.
– Ты поразительно быстро учишься, Аспид. Я не помню таких, как ты. Поэтому ты должен, а, главное, можешь понять: мы очень разные. Продолжительность жизни, возможности, способности – всё это у нас неизмеримо, несравнимо разное. Поэтому то, что вы, человечки, зовёте сознанием, мышлением, этикой – тоже разные.
А мне тут вспомнился образ муравья на коре огромного дерева, который замер, подняв усики-антенны, озаботившись смыслом бытия и своим в нём местом. И пришла на ум задача про вагонетку, которой нас мучил в университете преподаватель философии. Каждый раз внося новые обстоятельства в условия, вроде: «а если один человек – ваша мать?» и «а если среди пятерых – четыре серийных убийцы?». Мне тогда всё время вспоминался старый анекдот дяди Сени. И так и подмывало ответить занудному преподу, что если бы у лимона были пёрышки – он был бы канарейкой.
Лина снова провела пальцами мне по руке, глядя с той же самой тревогой. Надо завязывать их пугать уже. Или не частить так, хотя бы.
– Я точно не злюсь на тебя, Древо. И с той малой долей вводных, что я хоть как-то худо-бедно могу понять – я на твоём месте поступил бы точно также, – и снова честно, как учили. Как привык.
– Спасибо тебе, Яр, – это «прозвучало» облегчённо. Ну, или я хотел, чтобы так было.
– На здоровье. Скажи, если не тайна это, когда выросло последнее известное тебе Древо? – Ну а чего терять? Влезать в тайны мироздания – так уж с ногами.
– В землях франков растёт Дуб. Из него они теперь шапито устроили, туристов водят, за деньги показывают, как урода в цирке. Ему в семнадцатом веке, по-вашему, прививку чёрную сделали. С тех пор клоуном и работает, – злобы не было, были сожаление и грусть. – В тот год, когда монах в нём решил часовню сделать, Дубу тому больше тысячи лет было. Молодой совсем, наивный был. Решил, что Хранителя призвал наконец-то. А вышло вот так.
– Ва?ли! Ва?ли! – снова запрыгал в кроватке Павлик. Неужто во сне им играл сам Маэстро?
– «Варежку закрой» – он имел в виду, – недовольно проворчал Ося. – Трепло ты, говорю же. И Аспид. И не лютневой музыки, а скрипичной. И у Николо инструменты гораздо чище и глубже звук давали. Ну, если кто понимает, конечно.
Несмотря на специально отведённую паузу, вступать в спор с меломаном, из друзей которого были сделаны, наверное, стропила Ватикана и притолоки пирамиды Хеопса, желающих не нашлось.
– А ты, болтун пустопорожний, лучше бы подумал головой-то, как так выходит, что первую музыку вы, двуногие, начинаете слышать в лесах, в горах, в пещерах и пустынях. А потом строите себе убогие хижины или шалаши – и пробуете услышать в них. И ещё негодуете, расстраиваетесь, когда не слышите. Потом учитесь у старших строить большие шалаши и хижины из камня. В них музыку слышно гораздо лучше. Но она становится другой, от чего вы, человечки, тоже расстраиваетесь. Начинаете дополнять, как любите, то, что в дополнениях не нуждается, высокими словами о том, во что в тот, конкретный, ничтожно малый момент времени сильнее всего верите. Музыка становится лучше. Но всё равно ни в какое сравнение с песнями моря, ветра, лесов и гор не идёт.
Мы даже не слушали его. Мы внимали. Павлик перестал скакать в манеже. Алиса забыла про полотенце, которое сползло с головы на плечи. Лина подошла и крепко взяла меня за руку.
Древо вещало так, что не возникало ни единой мысли поспорить с ним. Мысли, подкреплённые образами высоких, под небо, лесов и завораживающих гор с грядами седых вершин, будто гипнотизировали. И казалось, вот-вот – и зазвучат звуки, настоящие, вечные, которые наше племя тщетно пыталось воспроизвести, дёргая струны, дуя в полые стволы деревьев, колотя палками по камням. И разница нашего восприятия стала очевидна. Старшие, Древа, слышали и понимали музыку Земли. Двуногие щипали отломок елового пня, как медведь из сказки и мультфильма. И радовались любому звуку, который удавалось извлечь.
