Ситцев капкан
Алексей Небоходов
"Ситцев капкан" – это история, где провинциальный городок Ситцев становится ловушкой для души. Гриша, парень из Москвы с тяжёлым багажом, выгнанный из университета приезжает сюда, чтоб разобраться в семейных тайнах и бизнес-интригах. Семья Петровых – сильные женщины: мама Елена с её стальной волей, дочки Маргарита, София и Лиза, каждая со своим характером и секретами. Атмосфера густая: облупленные дома, холодный ветер, запах кожи в машинах и духов, что будоражат. Страсть здесь – не для шоу, а как часть напряжения: взгляды, случайные касания, что раскрывают людей. Это про месть, семью и выживание, где прошлое не отпускает. Честная книга без гламура, для тех, кто хочет правды о жизни – с перцем, но без фальши. Читай, если готов нырнуть в капкан – может, и сам изменишься.
Алексей Небоходов
Ситцев капкан
Глава 1
Поезд остановился на станции Ситцев с такой неохотой, будто железнодорожные рельсы жалели выпускать еще одну душу в этот город. Гриша ступил на платформу – и его тут же окатило ледяным ветром, в котором застарелый железный дух сцепился с ядовитыми обрывками дизельного выхлопа.
Воздух можно было резать лопатой, и чем глубже вздох, тем меньше оставалось иллюзий насчет будущего. Платформа представляла собой торжество ветхости: деревянные доски под ногами пружинили, окраска слезала с поручней струпьями, а надпись "СИТЦЕВ" в обшарпанном антраците казалась объявлением об эвакуации, а не приветствием.
Маргарита Петрова высилась на краю платформы, как памятник техническому прогрессу. Высокая, с идеальной осанкой и брезгливой складкой губ, она хмурила брови на приближающегося гостя с таким видом, будто очередная партия груза опоздала или, что еще хуже, прибыла вовремя. С лица ее не сходила ледяная маска: ни приветливой улыбки, ни сантимента. По фасону – деловой жакет темно-синего цвета, узкая юбка, белоснежная сорочка, которую она носила с армейской аккуратностью. Черные волосы были собраны в такой тугой хвост, что подчеркнутые скулы отливали мрамором. На каблуках Маргарита была выше его сантиметров на пять, если не считать моральную дистанцию.
– Опаздываете, – сообщила она вместо приветствия. Голос резал начисто, без предисловий и запятых.
– Рельсы перекладывают, – мягко сказал Гриша. – До Ярославля шли три часа вместо двух.
Он посмотрел на нее с детской внимательностью, как будто примерял по очереди все штрихи портрета: стальные глаза, затянутую улыбку, щеткой подстриженные брови. Все это внушало уважение, если не настоящий страх. Гриша привычным жестом поправил пиджак и сгладил невидимую складку на брюках, сохраняя дистанцию, но не отводя взгляда. Вся его поза говорила: я на вашей территории, но правила мне известны.
– Мама не любит, когда опаздывают, – сухо отрезала Маргарита и повернулась на каблуках, давая понять, что экскурсия началась.
Она шагала быстро, не оглядываясь, и Грише оставалось только следовать за ритмом ее шагов: цок-цок по обнаженным бетонным плитам, цок-цок через лужи с плавающими фантиками и бычками. Город за платформой начинался с облупленной остановки, где рекламные баннеры просили купить героизм в таблетках или вылечить все виды одиночества по цене оптовой партии. Вдоль дороги стояли мертвые тополя, у которых срезали крону, оставив только изувеченные пальцы ветвей.
– Как впечатление от Ситцева? – спросила она, когда подошли к парковке.
– Не хуже, чем у остальных, – сказал Гриша, позволяя себе легкую улыбку. – По-своему красиво.
– Здесь всюду по-своему, – отозвалась она. – Даже банальность особенная.
Машина Маргариты была новенькой, но уже с царапинами на капоте. Белый "Рено" из последних серий – символ скромного, но принципиального достатка. Внутри пахло кожей и дорогим французским освежителем, к которому примешивался легкий аромат ее горьковатых и тяжелых духов. Она села за руль, устроившись с военной точностью; Гриша аккуратно пристроился рядом, не дотрагиваясь до пластиковых панелей – воспоминания о детских автобусах подсказали: не стоит пачкать чужие вещи, особенно если они чище тебя.
– Сколько вы пробудете в городе? – спросила она, включая поворотник.
– Пока хватит терпения вашей мамы, – ответил Гриша. – Или вашего.
Она безрадостно улыбнулась и включила первую передачу. Машина дернулась вперед, и за окном начали меняться пейзажи, как слайды в диапроекторе: панельные дома, облупленные вывески, старые церкви с облетающими куполами, редкие живые люди, замотанные в клетчатые шарфы. За окнами промелькнула площадь с памятником, у которого голуби сражались за жизнь и крошки, и купеческие особняки, в которых дух эпохи пережил не одно банкротство.
В салоне «Рено» Маргариты было тепло и тесно, будто внутри склеили не машину, а табакерку для очень дорогих, но неизбежно глупых людей. Кожа сидений истёрлась в складках и кое-где отдавала сальной желтизной, но в целом выглядела крепко, по-купечески надёжно. Даже воздух был тяжел, как ломбардный залог – духи хозяйки, терпкие и властные, перебивали сырость и бензин, не оставляя ни малейшего шанса для посторонних запахов.
Маргарита вела машину одной рукой: пальцы легко обнимали руль, ногти сверкали свежим лаком цвета клюквы. Юбка была короче, чем требовали этикет и климат, и Гриша невольно отмечал – при каждом повороте колена её открывались почти до самой резинки чулок. Он пытался смотреть в окно, застывая взглядом на облупленных домах и неоновых вывесках, но раз за разом взгляд возвращался к бедру и снова к лицу Маргариты, где безошибочно отражалось: «Да, ты смотришь, и я это вижу».
– Нравится Ситцев? – спросила она, не отрывая взгляда от дороги.
– Нравится наблюдать, – честно ответил Гриша. – Город с характером.
Она ухмыльнулась левым уголком губ.
– У города нет характера. У людей есть. А город – это компромисс слабостей.
Он промолчал, переваривая, как всегда, слова собеседницы отдельно от смысла. Отношения между людьми и пространством занимали его с детства: где бы он ни был – в московской коммуналке, в санатории или за школьной партой – он видел мир, как соревнование инстинктов и привычек. В Ситцеве привычки побеждали с подавляющим счетом, и даже в голосе Маргариты проскальзывала тоска по порядку, где всё предсказуемо до рвоты.
Мимо проносились магазины, пункты выдачи и старые кофейни, у которых в любое время года дымило что-то самодельное. Дворы были забиты машинами, снег лепился на антенны, по переходам сновали люди с одинаковыми пластиковыми пакетами. Город не играл роль для гостей: он игнорировал их с такой убежденностью, что гости сами начинали разыгрывать для себя спектакль «я тут свой».
Машина тронулась с очередного перекрестка неожиданно резко, и Гриша привычным рефлексом ухватился за боковую ручку.
В этот момент Гриша заметил, как у Маргариты, несмотря на неприятный стук дорожной ямы, юбка предательски расползлась по внутреннему шву, открывая на взгляд не только длинную, до оскомины прямую полоску бледной кожи, но и еще выше – мерцающее облако светло-голубых, почти невообразимо ажурных трусиков с венчавшим их пояс коронным орнаментом – то ли эмблема, то ли монограмма, достойная скорее античного портрета, чем сегодняшней сцены. Секунда – и юная плоть, затянутая в кружево, уже отпечаталась в памяти Гриши с такой же четкостью, как характер его соседки по креслу.
Он попытался тут же стереть этот эпизод, заставить себя смотреть исключительно в окно, считать тополя или разгадывать маршруты голубей, но взгляд невольно возвращался к исходной точке, как игла компаса к северу. Мозг пытался рационализировать: ничего особенного, простое биологическое явление, к тому же, возможно, Маргарита ничего и не заметила – хотя, судя по ледяной самоуверенности, она вполне могла бы и специально дать ему понять, что контролирует не только руль.
Гриша отметил про себя, что у нее острые, почти мужские колени, на которых при определенных обстоятельствах, наверное, можно расколоть орех или ухватить неосторожного гостя в мышеловку. Ткань юбки натягивалась и слегка поскрипывала под изгибом бедра; все происходящее казалось каким-то театральным этюдом, репетицией перед более серьезным спектаклем, в котором ему, судя по всему, отведена роль статиста на заднем плане.
Он чувствовал, как в затылке разрастается тепло – неловкое, предательское, как детская обида или чужой секрет. В голове промелькнула мысль – а вдруг она нарочно? А вдруг это такая форма локального гостеприимства, неизвестная московским аристократам, но здесь, в Ситцеве, вполне уместная? Затем тут же устыдился: слишком много чести. Скорее всего, никакой игры нет, и он просто пойман на элементарном человеческом рефлексе. Главное – не выдать себя.
Он разомкнул пальцы на ручке двери и попытался принять максимально невозмутимый вид, будто все внимание поглощено навигацией по незнакомым улицам. Слова подбирались сами собой, но он молчал, понимая, что для таких случаев русский язык еще не придумал нейтрального оборота.
– Так нравится? – поинтересовалась Маргарита, скосив на него ледяные глаза поверх руля и прибавив к этому вопросу ухмылку, полную язвительного превосходства. В ее интонации угадывалась уверенность человека, заранее знающего, что ответ будет отрицательным, и испытывающего от этого своего рода злорадное удовлетворение.
Гриша покосился на нее, но не ответил сразу. Он предпочитал понаблюдать, прежде чем вступать в перепалку. Ведь в таких семейных матчах каждое слово было как подача в теннисе – не угадаешь траекторию, пропустишь подачу, и тебя начнут добивать. Он отметил, как у Маргариты, несмотря на ледяную маску, при слове "нравится" чуть тронулись уголки губ – будто она изо всех сил сдерживала смешок или даже зевок.
Он снова уставился в окно, пропуская мимо ушей ее вопрос, но анализируя про себя каждую деталь увиденного, словно составлял внутренний отчет для воображаемого начальства. В его голове возникли десятки эпитетов к происходящему: "город-призрак", "музей советско-криминальной архитектуры", "заповедник беспризорных антенн". Но выговаривать их вслух не имело смысла – Маргарита бы все равно пропустила мимо ушей, а за попытку блеснуть остроумием обязательно уязвила бы в ответ. Он решил ограничиться сухой фиксацией факта: наблюдать, копить впечатления и использовать их при случае.
Снаружи город продолжал разворачиваться, как немой короткометражный фильм с затхлым саундтреком: облупленные фасады, спутанные провода, редкие прохожие, передвигающиеся между припаркованных вразнобой машин, будто участники странного флешмоба. Гриша отметил, что в здешних дворах не было ни одного уличного художника, ни одного скамейного философа, только пенсионеры в ватниках и их мохнатые спутники, передвигающиеся с достоинством местных вельмож.
Мимо промелькнула детская площадка: резиновый заяц с вырванными ушами, перекрученная горка и мертвый мяч, вросший в черную, как асфальт, грязь. Он подумал, что если бы этот город был человеком, то давно бы сидел на антидепрессантах и носил бы рубашки исключительно с длинным рукавом.
– Конечно, нравится, – ответил он наконец, чуть повысив голос, чтобы перебить скрежет дворников по лобовому стеклу. – В других городах я бы так не замерз.
Маргарита поджала губы и улыбнулась – на этот раз чуть теплее, с оттенком признания. Она оценивала не только его ответы, но и то, как он калибрует дистанцию между ними, не позволяя себе быть ни слишком фамильярным, ни слишком формальным.
Гриша оглядывался молча. Ему нравилось ощущение: будто приехал на экскурсию в город, где уже всё понятно, но объяснить не получится. Окна во многих домах были зашторены, а кое-где даже наглухо заколочены. В подворотнях толпились собаки, размером с годовалого теленка; на детской площадке – ни души, только резиновый заяц с вырванными ушами и мертвый мячик в луже.
В этот момент Гриша понял: Ситцев не город, а система защиты от чужаков. Все в нем было построено по принципу "нам и так хорошо", а если плохо – значит, так надо. Он усмехнулся уголком губ и мысленно пересчитал окна в самом большом доме на проспекте, будто это должно было хоть на что-то повлиять.
Они промчались по улочке, где фонари были не просто тусклыми – они светили внутрь себя, не освещая ни тротуар, ни лица прохожих. На перекрестке стоял ДПСник, похожий на старого бульдога: взгляд неумолимый, складки на лице будто высекли топором. Маргарита снизила скорость, и тот глянул на нее пристально – она кивнула ему почти незаметно, и бульдог заулыбался, хотя это больше напоминало оскал.
– Здесь все всех знают, – пояснила она. – А если не знают, делают вид, что знают.
– Страшнее всего те, кто ничего не знает, но делает вид, – отозвался Гриша, пропуская иронию через вежливый фильтр.
– Вы – психолог? – спросила Маргарита, и в ее голосе впервые мелькнул интерес.
– Стараюсь быть, – сказал Гриша, не уточняя детали.
До особняка оставалось три квартала. Мимо пронесся бордовый трамвай, на борту которого не было ни одного пассажира, только водитель – с лицом монаха на исповеди. Пыльный фасад "Дома книги" смотрел на улицу слепыми окнами; у подножия ступеней, на газетке, сидел старик с протянутой рукой и пластиковым стаканом. Гриша вдруг вспомнил, как в детстве бабушка читала ему Достоевского и говорила: "Нищета – это когда даже жалость обесценилась".
Город становился красивее, чем дольше по нему ехали. От дряхлости заборов и облупленных фонарей возникало ощущение вечности, будто здесь само время застряло в ржавчине и никому нет до этого дела. Даже Маргарита, казалось, слегка расслабилась, убрав руку с рычага переключения передач и позволив себе выдохнуть полной грудью.
Гриша молчал, собирая впечатления в коллекцию, как филателист. Он уже понял, что Ситцев не простит фальши, но и искренность тут сработает только в качестве редкой монеты. Он посмотрел на Маргариту еще раз, заметил, как на правом виске у нее короткая прядь выбивается из идеального строя, и мысленно отметил: все-таки люди и города похожи сильнее, чем хотят.
Они остановились на светофоре у рыночной площади. Когда-то здесь торговали живым мясом и добрым деревенским сыром, теперь – мраморными суши и пластмассовыми фастфудами. Новые бутики светились стеклянным совершенством, словно отражали небо из другого города, а старые дома стояли в обиде: будто их оклеветали и не извинились.
Гриша смотрел на контраст как на чью-то гениальную, но жестокую шутку. Он не завидовал, не презирал, просто отмечал: здесь всё навсегда.
Машина тронулась. Два квартала тишины, и вдруг Маргарита спросила:
– Сколько вам было, когда умерла мать?
Он вздрогнул – не от вопроса, а от того, как легко и буднично она его задала.
– Десять, – сказал он, не сразу вспомнив свой настоящий возраст.
– Я слышала, что это было некрасиво, – произнесла она ровно, словно цитировала страницу уголовного дела.
Гриша вздохнул, по привычке вдавив ногти в ладонь.
– Тут ничего красивого не бывает, – ответил он.
В памяти всплыли мятные леденцы и темные вечера с треском радиоприемника, где мать читала ему новости – правда, всегда шепотом.
С самого начала между матерью Гриши и Еленой Петровой установились сложные, не до конца понятные никому, кроме них самих, отношения. Формально они числились партнерами: обе занимались ювелирным бизнесом и даже несколько лет подряд ездили на выставки в Италию, откуда возвращались с одинаково уставшими лицами и чемоданами, пахнущими чужой роскошью. Однако каждый раз после совместных поездок между ними возникала едкая пауза – неделя, порой месяц, когда они не разговаривали и даже не пересекались на корпоративных праздниках. В такие периоды Гриша слышал, как мать с особой злостью захлопывает дверцу холодильника или разбавляет чай коньяком и смотрит на телефон, будто ждёт звонка с уведомлением о собственной казни.
У каждой из них была своя фирма: у матери – московский офис в бывшей конторе Союзпечати, с облезлым коридором и секретаршей, вечно нюхающей валерьянку. У Петровой – салон на главной улице Ситцева, где всё было расставлено так, чтобы даже случайный покупатель чувствовал себя последним Рокфеллером. В начале двухтысячных мать Гриши быстро раскрутила оптовый канал: она скупала итальянские, турецкие и тайские украшения огромными партиями, а потом продавала их на рынке дороже, чем стоили московские квартиры в панельных коробках. Елена работала медленнее, но тоньше – вместо дешёвого золота везла эксклюзив, на который у здешних богачей всегда находился спрос.
В детстве Гриша думал, что обе женщины – героини из сериала про "деловых леди", но со временем понял: между ними шла война на истощение. Мать не без удовольствия рассказывала за ужином, как "поставила Петрову на место" на тендере, но после такого вечера неизменно долго сидела одна в темноте кухни, выкуривая сигарету за сигаретой. Однажды Гриша услышал, как она говорит по телефону глухим, совсем чужим голосом: "Если они хотят войны, они ее получат". Потом был долгий перерыв, и вдруг – падение.
Как потом выяснилось, у матери случился неприятный разрыв с крупным поставщиком: кто-то из московских конкурентов обрушил на нее жалобу, проверяли налоговую отчётность, дважды вызывали в суд. На дом звонили люди, которых она называла "экспертами по возврату долгов", и с каждым днем становилась все более рассеянной и молчаливой. В доме исчезли смех и запах духов, даже кот стал избегать ее комнаты.
Гриша долго не знал, что именно произошло в ту осень. Лишь потом, когда бабушка случайно проговорилась, он понял, что перед самой смертью мать продала все акции, закрыла счета и написала Елене огромное письмо, в котором просила "очистить имя семьи". Но ни писем, ни объяснений никто не нашёл – только банковский перевод и ряд невнятных распечаток из нотариуса, где фигурировала фамилия Петровой.
Снотворное она выпила аккуратно, не оставив ни записки, ни истерики. Даже в этом поступке была бухгалтерская выверенность: на столе осталась только пачка таблеток, стакан воды и последний номер «Собеседника», в котором кто-то очень убедительно доказывал, что депрессия – это выдумка для ленивых.
Бабушка жила с ними в Москве, поэтому он просто остался у неё.
Тем временем, Маргарита свернула с проспекта и резко затормозила у еще одного светофора. Она не смотрела на него, но каждая мышца на лице выдавала нетерпение.
– Ваш отец сейчас где?
– Где-то в Самаре, – сказал Гриша. – Давно не общаемся. Он ушел, когда мама еще была жива.
– Удивительно, – сказала она, иронически растягивая гласные. – А говорят, мужчины стабильнее женщин.
Гриша улыбнулся – в этот раз искренне. Маргарита говорила так, будто выписывала диагноз, и это ему нравилось.
– Стабильнее только кошачья шерсть на черном пальто, – ответил он.
Дальше они ехали молча. На одном из перекрёстков перед особняком Петровых стояла старушка с ржавой тележкой: она торговала вяленой рыбой и семечками в пакетах от «Дикси». Гриша вспомнил, как мать часто покупала такие пакеты по дороге с работы. Это было их молчаливое правило: хоть что-то должно повторяться, чтобы не сойти с ума.
Они въехали в старый квартал, где дома уже не пытались быть новыми, а честно несли свой возраст. Фасады были украшены лепниной, изогнутые балконы поддерживали скрипучие ограждения, а в подъездах пахло сыростью, советским детством и протухшими газетами. Вот здесь, подумал Гриша, заканчивается всякое притворство.
Машина свернула к особняку, и первые сумерки дня окрасили фасад в ядовито-оранжевый. За высоким забором виднелись кованые ворота, а в окнах дома мерцал теплый свет. На ступенях у входа стоял силуэт, который в сумерках казался либо статуей, либо призраком. Гриша машинально выпрямил спину, как делают в присутствии чего-то достойного или страшного.
Маргарита резко повернула и остановила машину у черного забора, за которым виднелись фонари и искривлённая мраморная дорожка. Ворота открылись сами собой – сработал сигнал с брелка, и Гриша отметил: у них всё продумано, даже если выглядит это, как нелепый спектакль.
Пока она парковалась, он вспомнил о матери еще раз – только теперь ее лицо смешивалось с лицом Валентины, и обоих объединяла та же осенняя усталость в глазах. Вряд ли они бы нашли общий язык с Маргаритой, подумал Гриша, но уж точно ни одна из них не стала бы завидовать этой женщине.
– Приехали, – сказала Маргарита и повернулась к нему. – Мама ждет вас.
Гриша кивнул, вышел из машины, не забыв поблагодарить за поездку. Он медленно пошел к входу, чувствуя, как сырой ветер окончательно вымывает из него прежнюю жизнь. Здесь все было иначе: даже собственные мысли переставали быть личными, а становились частью коллективного разума города.
В этот момент он впервые подумал: возможно, Ситцев и вправду опасен. Но еще опаснее – приехать сюда с чужой правдой и пытаться навязать ее другим.
Маргарита сняла ключ с зажигания и высунулась к нему:
– Не бойтесь её, – сказала она. – Бойтесь только себя.
