Он посмотрел на её пальцы, крепко обнимавшие руль, и впервые заметил лёгкую дрожь. Это было приятно: вдруг понять, что под бронёй идеальности всегда найдётся заусеница, за которую можно зацепиться.
– Я себя боюсь меньше всех, – произнёс он.
Она задержала его взглядом на секунду дольше, чем требовалось по этикету.
– Значит, уже не зря приехали, – сказала Маргарита.
Они оставили позади город и его бессмысленный ветер. Гриша сделал шаг вперёд – и понял, что всё только начинается.
Фасад дома Петровых стоял напротив черного неба как ответ на любой вопрос о смысле жизни: величественно, бессмысленно, немного смешно. Кованая ограда, увитая сухими побегами дикого винограда, мерцала остатками позолоты, словно праздничная обёртка на давно испорченной конфете. Мраморные ступени к крыльцу были стерты поколениями каблуков, но каждый новый скол не только не разрушал вид, а наоборот – прибавлял зданию авторитета, как шрам на лице опытного хирурга.
Гриша шагал рядом с Маргаритой, сохраняя застывшую вежливость и лёгкий прищур, свойственный человеку, который предпочитает осматривать всё глазами, а не трогать руками. Однако взгляд его невольно задержался на одном элементе: решётка ворот была украшена фигурами причудливых животных – ни один зверь не был похож на настоящего, все были как будто выдуманы кем-то с очень плохой памятью и богатым прошлым. На мгновение ему показалось, что эти звери двигаются, сверлят его глазами, а не просто отражают заходящее солнце. Он усмехнулся: если уж искусство имитировать жизнь, то только в её самом гротескном исполнении.
Пока Маргарита возилась с электронным замком, Гриша нащупал в кармане пиджака маленькую фотографию – пожелтевший отпечаток с детским лицом и женщиной, чей профиль он знал лучше любого учебника. Рука на секунду сжала уголок фотографии, потом он аккуратно убрал её обратно, будто это был талисман от глупых вопросов и преждевременной жалости.
– Значит, вернулись к своим истокам, – заметила Маргарита, открывая калитку. – После таких вылетов из университета обычно едут в монастырь или к тёще.
– А я в детстве любил сказки, – ответил Гриша с невинной улыбкой. – Здесь их больше.
Она хмыкнула, явно не оценив попытки приравнять её дом к памятнику фольклору.
– Только не думайте, что моя мама скажет вам спасибо за смекалку. Она ценит дисциплину и пунктуальность.
– Я в курсе, – сказал Гриша. – Меня предупреждали.
На крыльце их встретил слабый запах кофе и влажной штукатурки. Свет в прихожей был приглушён, но стены с узорной лепниной казались белее свежевыстиранной простыни. В зеркале у входа Гриша мельком увидел себя и еле заметно поправил галстук – отражение напоминало ему скелет в дорогом костюме, и от этого захотелось засмеяться.
Они вошли, и сразу стало тихо: такой тишины не бывает даже на кладбище. Слева – лестница с ковровой дорожкой, по которой можно было катить шарик и услышать его в самом дальнем углу дома; справа – дверь в гостиную, из которой доносились слабые звуки радио, что-то про международный скандал или, может быть, утренний прогноз.
Маргарита жестом показала идти за ней. Каблуки её уже не цокали, а осторожно ступали по толстому ковру, каждый шаг напоминал команду из старой военной хроники: «двигаться быстро, говорить мало, не жалеть никого». Она не оборачивалась, зная, что Гриша держит дистанцию.
В центре зала стояла массивная люстра, под которой легко могли бы поместиться три семьи среднего достатка. Она казалась надзирателем, готовым тут же заметить любое отклонение от норм приличия. Диваны и кресла были расставлены по периметру, как экспонаты: ни одного лишнего жеста, даже плед на спинке лежал с такой аккуратностью, будто его проверяли под лупой.
– Присаживайтесь, – сказала Маргарита, указывая на край дивана, и в тот же миг исчезла за двойной дверью, не дав времени ни осмотреться, ни отдышаться.
Гриша опустился на жёсткую подушку и выдохнул. Ситуация напоминала экзамен, где билет тебе достался заранее, но правильного ответа всё равно нет. Он аккуратно разглядел помещение: фотографии в рамках, несколько мраморных статуэток, книги в кожаных переплётах – всё словно кричало: «мы помним, что такое приличия, даже если никто в это больше не верит».
Он мысленно поставил баллы за эстетику и за нелепость, идущую рука об руку. Не удержался – провёл пальцем по полке, отметил отсутствие пыли, но нашёл пару незамеченных царапин на лакированной поверхности. Это его почему-то успокоило.
Из коридора доносился шёпот – женские голоса, низкий и высокий. Он сразу догадался: Маргарита докладывает матери, что груз доставлен по адресу, внешне цел, дефектов не обнаружено.
Дверь открылась бесшумно, и в комнату вошла Елена Петрова. Она была другой породы, чем дочь: выше, шире в плечах, с мягкой походкой кошки, которая знает, что у неё девять жизней, а не одна. На ней был брючный костюм цвета старого вина, волосы отливали серебром, и только глаза – серо-стальные, как у Маргариты, но глубже и опаснее. Её лицо казалось одновременно материнским и судейским, и первое, что бросалось в глаза: она привыкла видеть слабость, и никогда её не прощала.
– Значит, вы и есть тот самый Григорий, – сказала она без малейшей эмоции. – Я ждала, что вы будете выше ростом.
Гриша поднялся и сделал кивок: не поклон, но уважения хватило бы даже старому академику.
– Рост у меня скромный, но я быстро обучаюсь, – ответил он.
Она села в кресло, не предложив ему сделать то же самое. Маргарита появилась в дверях и замерла, будто ждала команды.
– Ваша бабушка написала мне, чтобы я взяла вас на перевоспитание, – сказала Елена, не моргнув и глазом, будто оглашала официальную повестку дня на собрании совета директоров. Она не смотрела на Гришу прямо, а будто бы рассматривала его сквозь призму делового контракта: оценивала сроки поставки, наличие заводского брака, выгоду для обеих сторон.
Гриша ожидал какого-то упрека, вопроса или хотя бы тени улыбки, но Елена была немногословна и содержательна, как налоговая декларация. Он почувствовал, как вся комната слегка сжалась в объемах – воздух потяжелел, а диван под ним стал вдруг неудобно жёстким. Он вспомнил, как бабушка Валя обмолвилась на московской кухне: "С такой женщиной только осторожно, Гришенька, у неё каждый разговор – ловушка". Тогда он не поверил, но теперь расслышал в голосе Елены что-то от ледяной глыбы, которую предлагали растопить исключительно собственным жаром.
Маргарита, стоявшая у двери, смотрела на сцену с холодным любопытством патологоанатома: ей явно доставляло удовольствие наблюдать, как мать медленно препарирует нового жильца. В этой семье, подумал Гриша, все слова были расписаны заранее, а роли – закалены годами совместной службы.
Он попытался вспомнить, что именно написала Валентина, но знал лишь обрывки: "Григорий остался один, поступил в университет, но…"; "Только вы, Елена, сможете вдохнуть в него…" – дальше шли какие-то неразборчивые следы слёз и, кажется, пятно от варенья. Он внутренне поежился – никогда не любил, когда его представляли как неудавшийся проект, требующий срочной доработки.
Впрочем, он уже научился: когда тебя ставят в угол, лучше самому очертить границы пространства.
– У меня не было выбора, – сказал Гриша.
Слова прозвучали тише, чем он рассчитывал, будто бы в доме, полном чужих религиозных артефактов и фарфоровых статуэток, голос любого гостя терялся между слоями семейной истории. Он смотрел на Елену, на её пальцы с мутными перламутровыми ногтями, на то, как они небрежно барабанили по лакированным подлокотникам кресла, и вдруг понял: здесь вовсе не ждали оправданий. Здесь ждали, чтобы он либо пал на колени, либо начал врать с изяществом, достойным фамилии Петровых.
Гриша вздохнул, заранее зная, что и этот жест будет интерпретирован не в его пользу. В затылке угрюмо шумела кровь, а ладони вспотели, хотя в гостиной стоял промозглый осенний холод. Он вспомнил себя в детстве – как отец на несколько недель исчезал в мнимых командировках, а мать каждый раз говорила: "Скоро вернётся, просто у взрослых бывают обстоятельства". В этот момент он остро почувствовал: обстоятельства бывают у всех, но не каждый умеет достойно их преподнести.
Он попробовал улыбнуться, но улыбка получилась вялой, как неудачный абзац в школьном сочинении. Что бы он ни сказал, против Елены это было как стрелять по броненосцу из водяного пистолета. Он понял: если уж и играть с ней в откровенность, то только на чужом поле.
Он подался вперёд, стиснув руки и на мгновение забыв про все московские приёмы выживания – потому что здесь, в этом гостеприимном некрополе человеческих амбиций, его ничто уже не спасёт.
– Перспективы у вас были, – отрезала она. – Но вы их профукали. Умные дети не бросают университет.
– Мне не повезло с учителями, – ответил он, позволяя себе чуть более дерзкую улыбку. – А вам – с работниками. Уравняли счёт.
Маргарита фыркнула, но Елена не дрогнула.
– Вам нравится препираться? – спросила она.
– Мне нравится честность, – сказал он.
Она впервые посмотрела на него прямо, как хирург на потенциальную опухоль: не пугаясь, но уже мысленно готовясь к операции.
– Тогда скажите честно, – произнесла она, растягивая каждое слово так, что казалось, будто сама истина с трудом протискивается через сито её скепсиса, – вы, Григорий, хотите чего-то добиться в жизни, или вам милее бесконечно плескаться в мутной воде саморазрушения и философских аллюзий?
Она сказала это без раздражения, скорее с любопытством коллекционера, обнаруживающего редкий дефект у дорогого экспоната. Гриша удивился – неужели в этом доме вопросы ставят ребром, не тратя время на предупредительные бои? Он был готов, что его будут долго раскачивать, пытаться обольстить идеями успеха или хотя бы привычной жалостью, а тут – сразу в печёнку, без разведки.
Он резко выпрямился на жёстком диване, чуть смущаясь собственной реакции, как будто его застали врасплох в момент, когда он подглядывал за взрослыми разговорами. Впрочем, именно этого и добивалась Елена: она смотрела не на него, а как бы сквозь, будто отмеряла его способности на глаз, прикидывая, сколько ещё можно вытянуть из новой игрушки, прежде чем она захочется выбросить её на помойку.
– Я бы хотел, – осторожно начал он, – сделать что-то настолько важное, чтобы… – он замялся, не вынося пустого пафоса, – чтобы меня не стеснялись вспоминать в хорошей компании. Хотя бы заочно.
Её брови чуть дрогнули – оценка ответа или минимальный балл за креативность.
– Скромно, – сухо заметила она. – Обычно ваши сверстники мечтают о миллионах, мировых рекордах или, на худой конец, чтобы их имя вписали в какой-нибудь справочник. А вы – про воспоминания.
– Справочники устаревают, – не удержался он, – а память о людях иногда живёт дольше, чем они того заслуживают.
На этот раз Маргарита не смогла сдержать улыбку и чуть заметно подмигнула матери: мол, вот он, наш новый шедевр, хватайте скорее.
Но Елена не торопилась соглашаться, она наклонилась вперёд, соединив пальцы домиком:
– У нас в роду ценят две вещи: умение держать слово и умение просчитывать последствия своих поступков. Мне сказали, что у вас с этим… – она сделала паузу, подбирая выражение, – осложнения.
Гриша почувствовал, как по позвоночнику пробежала холодная волна: будто на него наложили временную опеку, и теперь будут каждое действие пропускать через фильтр семейной политики. Он поймал себя на желании блеснуть дерзкой репликой, но сдержался: интуиция подсказывала, что в этой игре главный приз достанется тому, кто сможет дольше сохранять самообладание.
Вместо этого он улыбнулся невинно, почти детски, и выбрал формулировку получше:
– Я умею держать слово, но не всегда понимаю, зачем его давать, если договорённости всё равно нарушаются.
Елена впервые чуть смягчилась в лице, но тут же вернула себе маску безупречной хозяйки.
– Это опасная позиция для человека, который собирается что-то изменить, – сказала она. – В нашем деле любая слабость – на вес золота… Для конкурентов.
Он шаг за шагом видел, как она его тестирует: сначала бросает на амбразуру, потом смотрит, как поведёт себя под огнём. В этот момент Гриша даже уважил её прямоту: сколько видел лживо-обходительных москвичей, но такой честной нелюбви к пустой болтовне не встречал ещё ни разу. Он вдруг понял: это не формальность, это натуральная борьба за выживание даже внутри семьи.
– Думаете, мне не по плечу? – спросил он, уже не скрывая вызова.
– Думаю, вы пока не знаете, с чем имеете дело, – спокойно отрезала она. – Но это не ваша вина. Вас не учили выживать в условиях дефицита доверия.
На секунду в её голосе мелькнула нотка сожаления – или, может быть, ему это только показалось.
– Так научите, – сказал он. – Вы же для этого и согласились меня принять. – Только скажите, чего ждёте.
Елена оценила выпад, но не подала виду, только кивнула с таким видом, будто уже расставила все фигуры на доске.
Он вдруг вспомнил бабушку: «Люди никогда не становятся лучше. Они становятся вежливее». Здесь эта формула была выведена в абсолют.
– Преданности, – не моргнув, ответила Елена. – И полной прозрачности.
Он кивнул, и на мгновение ему показалось: лицо матери в желтоватой фотографии чуть улыбнулось, как если бы знало наперёд все вопросы и ответы.
В этот момент маска вежливости, которую он натягивал с самого вокзала, сползла чуть ниже. Он почувствовал себя не гостем, а шахматной фигурой, которой предстояло сыграть длинную, нелепую, но единственно возможную партию.
– Будем работать, – сказал он. – Я не подведу.
Елена встала, закрыла досье на столе и снова посмотрела на него. Теперь в её взгляде мелькнуло что-то человеческое, почти жалость.
– Добро пожаловать в семью, – произнесла она.
Гриша улыбнулся – впервые не вежливо, а по-настоящему.
Он всё понял: здесь его ждали, но не за то, кем он был, а за то, кем он сможет стать. А кем – решать только ему.
В этот момент Ситцев наконец признал в нём своего.
Глава 2
Если парадный зал особняка Петровых когда-нибудь попадёт в учебники, то только как наглядное пособие по симуляции уюта в нечеловеческом масштабе. Хрустальная люстра, по ночам свисающая, как многоголовая медуза, отражала каждый неверный шаг Григория в десятикратно увеличенном формате. По обе стороны длиннющего стола, отполированного до состояния больничного скальпеля, сидели те, ради кого, собственно, вся эта мебель и существовала: Елена в центре, слева и справа – три её дочери, каждая на собственном пьедестале, словно экспонаты из разных эпох.
– Проходите, – сказала Елена, и голос её в высоком потолке отозвался не эхом, а тревожным звоном. – Ужин ждёт только вас.
Гриша неуверенно шагнул вперёд. За долгие годы тусовок и банкетов он привык к сервировке на любой вкус, но здесь даже расставленные на столе салфетки казались способными нанести травму. Две свечи в серебряных подсвечниках мигали, будто моргали в замедленной съёмке. Между ними возвышалась гора фарфора: тарелки разного диаметра с ручной росписью, наборы хрустальных бокалов, в которых отражался потолочный свет, превращая каждый бокал в отдельную астрономическую катастрофу.
Елена была одета в неброский, но безупречно сшитый костюм винного оттенка, волосы уложены в причёску, которую он где-то уже видел на портрете дореволюционной графини. Она смотрела на Гришу с расчетливой теплотой, как кошка, обдумывающая, хватит ли сытости до утра. Маргарита сидела справа, руки сцеплены на столе, подбородок чуть вздёрнут – взглядом она прошивала пространство где-то в области его шеи, будто примеряла галстук на роль удавки. София, напротив, склонилась к столу с небрежной грацией: её волосы были забраны в неустойчивый пучок, и она всё время возилась с кольцом на пальце, как если бы пыталась напомнить себе, что она живая. Лиза – самая младшая, хрупкая и почти невидимая в сумерках зала – смотрела на Гришу с настоящим, не замутнённым интересом, но тут же отводила взгляд, если он пытался встретиться с ней глазами.
– Познакомьтесь, – сухо сказала Елена, – мои дочери: Маргариту вы уже знаете, а это София и Лиза. Дамы, это Григорий Иванов. – Она сделала паузу, давая каждой шанс нанести первый удар.
– Здорово, что у нас теперь в доме будет свой мальчик, – кокетливо протянула София, ни на секунду не теряя изящной ленивости в голосе.
– А вы правда из Москвы? – сразу спросила Лиза, и даже не покраснела, будто репетировала этот вопрос перед зеркалом.
Гриша почувствовал, как под языком собирается металлический привкус – не то от хрусталя, не то от напряжения.
– Не совсем. Я больше из бабушки, – сказал он, подыгрывая чужой же формуле. – А Москва – это так, территориальный штамп.
В этот момент слева появился призрачный силуэт в чёрном фартуке и разлил по бокалам игристое, которое в этом доме наверняка называли только «шампанским» и никогда иначе. Обслуживающий персонал здесь был тенью: ни одного неловкого взгляда, ни одного звука – движения идеальны, как у хирурга на аутопсии.
– Предлагаю тост, – сказала Елена. – За новые союзы и обновление традиций.
Они подняли бокалы. Гриша подержал свой на пару секунд дольше остальных, чтобы не спешить вступать в семейный ритуал, а потом сделал аккуратный глоток, пытаясь не смотреть на своё неловкое отражение в бокале.
– Говорят, вы не доучились, – обратилась к нему Маргарита, когда первая волна еды – тарталетки с рыбным муссом и немыслимо тонко нарезанная пастрами – была уже почти покорена.
Гриша улыбнулся: вопрос был ожидаем, как контрольная в конце четверти.
– Не сложилось, – согласился он. – Может быть, это форма протеста против образовательного фетишизма.
София прыснула от смеха – неожиданно громко, чем вызвала лёгкое раздражение у матери.
– Образование – это просто, – сказала она. – Гораздо сложнее понять, зачем оно нужно.
– В нашей семье такие протесты обычно быстро заканчиваются, – тихо добавила Лиза, но в её голосе звучало не осуждение, а сочувствие.
– Вы не первая это заметили, – сказал Гриша. – Но я обещаю, что не доставлю вам особых хлопот. Я умею вести себя прилично.
Он ощущал, как весь стол напряжённо наблюдает, какой флаг он поднимет: капитуляции или контратаки. Но вместо этого он выбрал внутренний нейтралитет, позволяя себе только внешние знаки смирения, а мысли пускал по кругу, отслеживая реакцию каждой.
София больше других напоминала заигравшуюся актрису – её улыбки были молниеносны, а язык острый, но не злой. Он быстро понял: она не столько хочет его задеть, сколько проверить, насколько он годен для игры.
– А что вы теперь собираетесь делать, – спросила София, пододвигая тарелку поближе. – У нас, если не учёба, то сразу бизнес или политика. Других сценариев не предусмотрено.
– Наверное, работать, – осторожно сказал Гриша. – Если найдётся, чему учиться у вас.
– София намекает, что в семье не принято бездельничать, – вклинилась Маргарита, не отрывая от него взгляда. – Надеюсь, вы не против физического труда. Наш салон не терпит лодырей.
