Екатерина Островская "Не убивай меня больше"

И глухо заперты ворота,
А на стене – а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине…

Алексей дочитал стихотворение и положил книгу обратно, рядом с ремнем ГРМ. То, что написал Блок, ему не понравилось. Почему-то вдруг вспомнилась промзона в колонии, пилорама, и он, вкалывающий с остервенением непонятно зачем. А неподалеку в курилке сидят веселые беззубые зэки. И кто-то из них кричит:

– Ты чё, Снегирь, в передовики записаться хочешь? Так УДО все равно не дождешься. По твоему сроку УДО не дают.

И другой голос:

– Хочет быть передовиком – пущай! Главное, чтобы не в активисты. А то его быстро научат хором петь.

И все рассмеялись. Им было весело. Им было за что страдать. А может, они и не страдали вовсе.

Но все это уже позади. Все это осталось там же, где сирийские пустыни, жара и мокрое от пота тело под бронежилетом, постоянная жажда и скрип песка на зубах… Десантирование с зависшего на шестиметровой высоте вертолета, по обшивке корпуса которого бьют из автоматов боевики. Но до них почти полкилометра, а значит, есть время рассредоточиться и встретить их метким прицельным огнем…

Приоткрылась дверь гаража, и внутрь ворвался розовый свет вечернего солнца.

– Это я, – прозвучал нежный женский голос.

Алексей скинул с себя старое ватное одеяло, приподнялся и опустил ноги на дощатый пол. Валя Соболева – бывшая одноклассница смотрела на него и улыбалась. Теперь на ней было короткое синее в мелкий горошек платье, демонстрирующее ее стройные ноги и талию, перетянутую широким кожаным поясом. В руках у Вали была большая клеенчатая сумка из супермаркета.

– Я вот решила тебя навестить, – объяснила она свое появление, – не знала, где тебя искать, пришла сюда и наконец тебя увидела.

– Виделись уж сегодня, – напомнил он, – я же к вам заходил.

– Да мы и поговорить не успели. Я так растерялась. Ты спросил про Милану, я ответила. Но если честно, то я не знаю, где она и что с ней. – Валя подошла и чмокнула Алексея в щеку. – Я тебе немного еды принесла.

Соболева начала выставлять на стол пластиковые контейнеры. Еды было много: нарезки сыров и сырокопченых колбас, лосось холодного копчения, салат с креветками, банка зеленых оливок и свежие помидорчики-черри.

– Не надо, – начал отказываться Снегирев, – у меня есть вроде.

– Вот именно – вроде! – возмутилась бывшая одноклассница. – Надо ведь по-человечески отметить твое возвращение. Жалко, Екатерина Степановна не дожила. Как ее любили все… А ведь я одна ее пришла хоронить.

– Что, вообще никого не было? – прошептал Алексей. – Ваня мне сказал, что было много народа.

– На самих похоронах из нашего класса только я. А из учителей никого. Соседи ваши еще пришли: мама Насти и ее отец, то есть отчим, что странно, потому что он на тебя так наезжал тогда: больше всех бочку катил. Потом была Чернова, у которой я теперь работаю… Но она тогда еще редакторшей была. Еще несколько женщин, которых я не знаю… Я потом, через день, снова пришла и увидела возле могилы Васю Колобка, но не в ментовской форме, а по гражданке, и Ванечку Жукова. Ваня так рыдал, что невозможно было смотреть… Я со стороны за ним наблюдала и тоже начала реветь. Даже не ожидала от себя. В голос ревела, стонала даже. Колобок подошел и утешать начал… Потом мы бутылку взяли… То есть Колобок с собой принес: там же, на кладбище, мы нашу любимую учительницу и твою маму помянули. Потом Колобов мне адрес твоей колонии дал, я стала тебе писать, но ты не отвечал. Не доходили мои письма?

– Все дошли, – признался Алексей, – все два. Я хотел ответить и попросить мне не писать больше, но потом решил, что тебя это не остановит. А потому решил просто не отвечать.

– Не остановило бы. Я хотела к тебе на свиданки приезжать…

Валентина достала из своего пакета бутылку водки.

– Давай за твое освобождение, а потом Екатерину Степановну помянем.

– За меня не надо: что было, то было. А то, что меня освободили подчистую, то за это надо Васю Колобова благодарить и Ванечку Жукова. Ваню особенно – это он по большим московским кабинетам со своими юристами ходил, добивался правды…

Валя наполнила водкой стакан, стоящий перед Алексеем. Потом достала начатую бутылку ликера «Бейлис» и наполнила свой стакан на треть.

– Правда, может, и есть на свете, – вздохнула она, – но для нас с тобой справедливость наступит, когда этого гада найдут и раздавят.

– За маму, – негромко произнес Алексей и осушил свой стакан полностью.

Валентина подала ему бутерброд с колбасой, а потом на вилке маринованный огурчик. Только после этого она сделала маленький глоток ликера. Поставила стакан, облизнула губы и вспомнила:

– Еще за тебя просил сам Локтев.

– Николай Захарович? Ему-то это зачем? – не поверил Снегирев.

– Так его Чернова, на которую я теперь работаю, умоляла. Светлана Петровна его любовницей была. Ты разве не знал? Может, и сейчас они… Хотя Николай Захарович уже старый, ему за шестьдесят давно, и он больной. Но все шептались про их связь. И муж ее знал, потому и сбежал от нее. И алименты ей не платил, потому что считал, что это не его дочка, а Николая Захаровича. И не он один так думал… У меня мать тоже на кирпичном вкалывала – в заводской столовой. Так она рассказывала, что Светлана Петровна очень симпатичной когда-то была. Высокая, худенькая… Вот Николай Захарович и увлекся…

– Не знаю, – покачал головой Снегирев, – мне Ваня с самого начала письма слал: мол, так не оставим, будем за тебя биться.

– Да кто такой Ванька – и кто такой Николай Захарович Локтев? Ты сам подумай: у кого возможностей больше!

– У Вани больше. Только он просил никому об этом не говорить. Но Ваня – большой человек и сын большого человека. Его отец руководит нефтегазовой компанией. Ванька здесь, в Глинске, с дедушкой жил, как ты помнишь, а мать его работала в Москве, в частном доме трудилась. Ее туда мой отец сосватал, мол, хорошие люди, платить будут много. Ну и хозяин очень быстро в нее влюбился. Его собственная жена была больная. То есть вообще она умирала… Вот девушку-медсестру из Глинска и взяли в богатый дом ухаживать за умирающей. И так получилось, что та женщина сама упросила молодую сиделку не бросать ее мужа… Бывает и такое. Вот так на свет Ванька и появился. Сейчас его мама и отец расписались официально. Давно уже: еще до того, как Ваня в Москву учиться уехал. С ними жил и продолжает жить. Хотя сейчас он больше в Сибири сидит, откуда они нефть и газ качают… Теперь Иван в компании отца вице-президентом. И мой отец там же работал, занимался геологоразведкой, пока не разбился с вертолетом вместе…

Снегирев взял из руки бывшей одноклассницы стакан и посмотрел на его содержимое.

– Что-то ты мне помногу наливаешь.

– Так это за маму пили, сейчас за отца твоего…

Алексей кивнул и выпил залпом. После чего поморщился и прижал к носу тыльную сторону ладони.

– А помнишь, как мы с тобой после последнего звонка сюда прибежали? – напомнила Валя. – Только ты и я. У нас была бутылка сухого, и мы ее по очереди из горлышка. Закуски не было никакой, и ты так же занюхивал ладошкой. А потом мы целовались…

– Не помню. Как вино пили помню, а что целовались…

– Не помнишь, и ладно. Шахова тогда сразу после торжественной части сбежала: ее Костя Локтев ждал на джипе…

– Все! – остановил ее Алексей. – Забыли про это!

– Так я и не помню. Просто к слову пришлось… А ты закусывай лучше. Когда хоть последний раз ел?

– Вчера в поезде. Попутчица угостила. Узнала, что я освободился, сбегала в вагон-ресторан и принесла чего-то: картошки жареной и котлеты. У нее сын тоже сидит. Она как раз со свиданки с ним возвращалась. Он за драку сидит, то есть за нанесение телесных повреждений средней тяжести. Что-то у меня голова закружилась. Я же вообще не пью.

– А ты ложись, – шепнула Валентина, обнимая его и укладывая на диван, – ложись, а я тебя одеялком укрою.

Лешка закрыл глаза, почувствовал, как бывшая одноклассница ложится рядом, как она обнимает его, но только на ней почему-то уже нет никакой одежды.

– Валька, – попросил он, – дай мне поспать немножко.

– Хорошо, хорошо, – прошептала она, стаскивая с него футболку, – ты спи и ни о чем не думай…

Но думать надо всегда, а не только когда работаешь у пилорамы или стоишь дневальным по отряду. А то начнешь считать годы, месяцы и дни, представляя, сколь же тебе осталось. А так и свихнуться можно.

Соболева дышала тяжело и часто, шептала что-то, касаясь губами его уха… Затем стала стонать, вонзая ногти в его плечи…

Потом он сидел на диване и ел оливки, доставая их пальцами из банки. Голая Соболева лежала, положив голову на его колени.

– Я же, Лешенька, тебя давно люблю. Со второго класса люблю. Но ты все на Миланочку свою глядел. А я ее так ненавидела – ты бы знал! А она меня лучшей подругой считала.

– Успокойся, – Алексей погладил ее по голове, – не считала она тебя лучшей подругой. У нее вообще подруг не было.

– Это правда. Она себя королевой мнила. И когда начались нападения на девушек, она сказала, и не только мне: «Это на меня идет охота». Я ответила, мол, кому ты нужна. Но напали и на нее, и на меня.

– Про нее я не знал.

– Все девочки из календаря подверглись насилию. Причем не только у нас в Глинске, но и в других городах. Этот гад знал, куда все разбежались. Менты не могли понять, откуда у него такая информация. А потом уж ты подвернулся, потому что кто-то сказал, что красный мотоцикл и черный шлем на голове… А еще нож нашли в этом самом гараже и платье этой соседской девочки. Потом сказали, что ты сознался.

– Я не сознался. Хотя меня ломали на это. Местный адвокат Вальдсон советовал взять вину, тогда он договорится со следствием и с судом, чтобы назначили минимальный срок. А потом Жуков прислал другого адвоката, и его тоже начали запугивать. И на Настю давили: мол, это сосед твой сделал, уже доказано: тебе надо только опознать его. Но она ни в какую…

Соболева приподнялась и обняла Лешку за шею.

– Я всегда знала, что ты – моя судьба. Мы даже в классном журнале рядом стояли: сначала ты, а я – следующая за тобой. После меня Устинова, Цимбал и потом уж Шахова. Вот такой алфавит получается.

– Я сидел с одним филологом или философом – тихий такой человек. Он, как там говорят, взял на себя шубу с клином, то есть вину за чужое преступление. Его жена убила своего любовника, а он сказал, что это сделал он. Следователь его пытался урезонить – ты что, мол. Куча свидетелей говорили, что он во время убийства был в другом месте, лекции читал – но он уперся. Получил десять лет, полсрока отсидел, а жена за это время распродала все его имущество и укатила в Америку. Детей у них не было… Но я не об этом. Он мне сказал, что славянский алфавит – это самая древняя молитва. Ее дети читали. Когда древний учитель в далекой русской древности заходил в избу… в смысле, в класс заходил, дети вставали, приветствовали его и читали перед началом уроков эту молитву. Аз, буки, веди, глагол, добро, есте, живите, земле, иже, како, люди, мыслите, наш, покой, слово, твердо, ук, рцы, ферт… и так далее. А переводится на современный язык так:

Я знаю буквы. Речь – это достояние. Живите на своей земле и как все люди знайте: она наш мир и закона этого держитесь твердо и постигайте свет сущего…

Валя обхватила его шею двумя руками и прижалась к его телу.

– Какой ты умный! Я тебя так люблю!

Алексей заснул только под утро. В щель под дверью вместе с утренней прохладой пробрался первый свет. Валентина встала с диванчика, начала одеваться, он закрыл глаза, чтобы не стеснять ее. Но ее ничего не стесняло. Она наклонилась и поцеловала его закрытые глаза.

Поцеловала и шепнула:

– Лучшая ночь в моей жизни. Спасибо, любимый.

Ее шаги прозвучали по дощатому полу, противно скрипнули металлические гаражные двери… Тяжесть навалилась на Лешку, не давая ему пошевелиться, он провалился в небытие и вдруг, возможно не сразу, а через несколько минут или через целую вечность услышал шуршание шин проехавшей мимо гаража машины, чирикнули проснувшиеся воробьи, снова скрипнули гаражные двери: кого-то принесло на крыльях утреннего ветерка, что-то невесомое коснулось его щеки, и детский голосок, залетевший из чужого сна, прошептал в Лешкино ухо:

– Не убивай меня больше!

Он тут же открыл глаза и увидел темно-синюю бабочку, порхающую возле его лица. Бабочка с расыпанными по крыльям мелкими звездочками зависла над столиком с рассыпанными на нем оливками, а потом полетела свету – к неплотно прикрытой двери, за которой было лето и короткая бабочкина жизнь.

Глава пятая

Утром Лариса, еще не проснувшись окончательно, вышла на кухню и увидела сестру, делающую бутерброды.

– Присаживайся, – предложила ей Светлана, – яичница готова, сосиски сварены. Макарошки, извини, приготовить не успела.

– Я не ем утром, – ответила Лариса и зевнула.

– А что ты делаешь? – удивилась сестра.

– Принимаю душ, потом причесываюсь, накладываю макияж, еду на работу.

– Теперь тебе ехать никуда не надо: тут пехом пятнадцать минут всего. Мы не закрываемся, работаем сегодня как обычно: повара уже вышли на смену. Они мне отзвонились, сказали, что проем в стене закрыт полиэтиленом и все вроде чисто. Но мне все равно надо туда мчаться и все самой проверять.

Лариса пошла в душ, вернее, влезла в ванну, поморщилась при виде убогой кафельной плитки и повернула вентиль смесителя, который отозвался на это простуженным хрипом. Воды не было. Тогда Лариса повернула второй вентиль – для горячей воды. Смеситель захрипел еще громче, как будто его кто-то душил. И только потом из крана полетели ржавые брызги. Смеситель наконец прокашлялся, прочихался и неожиданно для себя самого дал воду. Но стоять под ним все равно было невозможно, потому что вода была едва теплой, потом в одно мгновение становилась ледяной, и вдруг совсем уж неожиданно из крана начинал бить кипяток. Помучившись недолгое время, Лариса, чертыхаясь, вылезла из ванны, растерла тело полотенцем, потом пошла приводить себя в порядок. Перед выходом из дома долго рассматривала свое отражение в зеркале шкафа и осталась довольна: чуть растрепана прическа, как будто ее потеребило ветром – выглядело это романтично и очень художественно. Да и платье на ней тоже должно было приковывать мужские взгляды: шифоновая и почти невесомая парижская красота. Поверх платья был еще короткий белый пиджачок в широкую вертикальную красную полосу и с подвернутыми рукавами – не для того, чтобы продемонстрировать красную подкладку пиджака, а чтобы было видно часики «Булова» на запястье такой нездешней женщины. Но если кто-то вдруг опустит взгляд, то, безусловно, просто обязан обратить внимание на красные туфельки «Фабиани» на шпильках. А в руках у шикарной дамы сумочка от того же «Фабиани» из такой же красной кожи, что и туфли. Одним словом, прелесть, как хороша. И на сорок пять она, конечно, никак не выглядит. Да и на тридцать шесть тоже.

Она вышла на улицу, на которой почти не было народа. То есть вообще не было того, кто мог бы замереть на вечные времена. Посмотрела на прямоугольный циферблатик своих часиков – всего-навсего половина десятого: ну где весь народ, где толпы восхищенных нездешней красотой мужчин?

Навстречу летела женщина.

– Простите, – обратилась к ней Лариса, – вы не подскажете, где здесь…

– Я не местная, – отмахнулась баба.

– А по виду не скажешь, – оценила ее ответ Лариса Ивановна.

Из подворотни вышел какой-то мужчина, хотя он больше походил на мужика. Обращаться к такому не хотелось, но он сам подошел и поинтересовался:

– Мадемуазель, вы что-то ищете?

– О-о! – поразилась такой учтивости столичная гостья. – Я польщена. А ищу я Муромскую дорожку. То есть улицу с таким названием.

– Да это совсем рядом! – неизвестно чему обрадовался мужчина. – Пешком минут пять-семь… – Он посмотрел на каблучки-шпильки итальянских туфелек и уточнил: – Вам туда минут двадцать или двадцать пять ковылять.

Ковылять Ларисе не хотелось, и она решила поймать такси. Встала у обочины и подняла руку. На ее удивление первая же машина – фургончик с надписью на боку «Почта России» – остановилась.

– Куда надо? – спросил водитель не очень вежливо.

К такому садиться в машину не особо хотелось, но других водителей здесь может и не быть. Лариса открыла дверь, посмотрела на не слишком чистое сиденье…

– Ну, ну! – поторопил ее водитель почтового фургончика. – Побыстрее, а то люди меня ждут… То есть не меня, а свои посылки и бандероли.

Лариса все же осторожно опустилась на сиденье.

И сказала тихо:

– Лукашкин переулок, пожалуйста.

И водитель ее повез.

– У вас много работы? – спросила она почтаря, чтобы быть учтивой.

– До… этой самой, – ответил мужчина.

– А платят хоть хорошо?