– Садитесь уже, да садитесь!
Белые цветы в вазе оказались черемухой. Скатерть – льняной в нежной мережке. Посуда – тоже белоснежной. Так в моем доме могли бы накрыть стол исключительно к большому празднику. Впрочем, сегодня для меня и был большой праздник. Только никто об этом не подозревал.
– Знакомьтесь, – гудел тем временем Двинский. – Моя младшая дочь, Саша. Старшая – Анна.
Аня, в отличие от Алекс, мне ласково улыбнулась.
– Приятно познакомиться.
Я улыбнулась в ответ. Напротив висело круглое, как линза, старинное зеркало, отражавшее мою, столь схожую с лицом хозяина дома, густобровую физиономию. Я была испугана – мне казалось, еще секунда – и все уставятся на меня в ошеломлении. Всё поймут и выгонят обратно, в прежнюю жизнь. Но никто не ахнул, не побледнел, не переглянулся недоверчиво с соседом. Вместо этого Анна пододвинула ко мне салат – «Попробуйте, легкий, с лососем». Алексей налил белого вина. Алекс положила рядом с тарелкой льняную салфетку.
Валя чуть порозовела:
– Ой! Это я забыла, когда накрывала на стол.
Алекс недобро сверкнула на мачеху подведенными русалочьими глазами.
Двинский же снисходительно похлопал жену по плечу.
– Вы, Ника, ее простите. Там, откуда приехала моя девочка, рот вытирают рукавом, – ухнул привычным смехом. – Так, кстати, даже аппетитнее.
Он налил себе вина, пригубил. Одобрительно кивнул, поцокал языком:
– Отлично, отлично. И с цветом угадали – под рыбку.
Вино было холодным, я пила его как воду, большими глотками. Мне требовался серьезный процент алкоголя в крови. Алекс тоже отпила одним махом половину. И тут же, взглянув почему-то на сестру и зятя, раздраженно отставила бокал. Не понравилось? Я продолжала ревниво отслеживать реакцию на свой подарок. Анна вино только пригубила, а молодой супруге Двинского и вовсе не налили.
– Ну что ж, за официальное знакомство! Мы с Никой впервые выпиваем вместе и, дай бог, еще много, много раз повторим!
Алекс хмыкнула:
– Да уж. В нашей семье принято избегать повторов только в творчестве.
– Не скажи. – Двинский с явным удовольствием намазал свежайший хлеб маслом, незаметно положил мне кусочек на тарелку. Я вспыхнула от удовольствия. – Хорошие поэты пытаются сделать себе и судьбу «не как у всех». Биографию с большой буквы Б.
– Ну у тебя-то так не вышло. – Алекс лениво подцепила кусочек рыбы из салата. – Разводы, женитьба на молоденькой – это разве не клише?
Я испуганно взглянула на молодую жену. Будто не замечая подколок, она теперь жадно, даже как-то неопрятно ела.
Двинский театрально вздохнул, склонился ко мне с заговорщицким видом.
– Обжора, пьяница, бабник! Вот как меня воспринимают собственные дети! Слава богу, пришел человек, увидевший во мне поэта.
– Папе нравится играть в недолюбленного гения, – повернулась ко мне Анна. – Вы не обращайте внимания. Еще салата?
– Да уж, Ника, нет пророка не то что в своем Отечестве! В собственном доме, понимаете, играю третьесортную роль!
– Вы присутствуете при центральной оперной партии – забытый собственной семьей старик. Буквально Король Лир. – Анна мягко улыбнулась, похлопав по руке отца.
– Эх, как отвратительна старость. – Двинский шмыгнул носом и вновь, разливая вино, обошел бокал юной супруги.
– Ничего, – хмыкнула Алекс. – К поэту не прилипнет – очистительный эффект искусства.
Я попыталась улыбнуться.
– Хватит смущать гостью. – Анна начала убирать тарелки. – У нас, Ника, такая пикировка каждый день.
– А еду вам, прорвы неблагодарные, кто готовит? Папочка!
И он, подмигнув мне, отодвинул стул, подошел к плите, где на маленьком огне что-то тушилось с начала ужина, и, напевая нечто оперное, влил туда сливок; еще поколдовал со специями – я завороженно следила за его руками: вынул большими щипцами пасту, па-па-пам, бросил ее почти небрежно в соус, припорошил пармезаном, опылил свежим перцем, обжегшись о сковородку, ойкнул, схватившись за мясистое ухо: «Твоя ж Евтерпа!» И вот наконец торжественно водрузил блюдо посреди стола:
– Быстро, крошки мои, налетаем!
И все, как птенцы, и правда потянулись за своей порцией окутанных густым томатно-сливочным соусом спагетти, от которых исходил явственный запах счастья, в ореоле чеснока, базилика, вяленых сицилийских помидоров… И на веранде стало вдруг по-тропически тепло, запотели, отдаляя промозглые сумерки, стекла.
О, как они мне нравились в тот вечер, как я смеялась вместе со всеми, как внезапно оказалась пустой уже третья бутылка вина. Как я почувствовала себя вдруг не зрителем, но полноценным участником этого семейного спектакля. Будто наблюдала за инвариантом своей судьбы, будто всю жизнь нежилась в этой теплой ванне из любви и ласковых подколок. Где-то там, за пределами сцены, остались бедные, политые яйцом макароны моего детства, безвоздушное пространство пришедшей в запустение квартиры. Я оставила его без боя. Двинский весь ужин сидел рядом, без конца подкладывал еды, подливал вина, пока Анна со смехом не остановила его:
– Папа, да хватит же, ты ее уморишь с непривычки!
– Нечего из меня делать какого-то Гаргантюа! – Он мельком поглаживал меня по плечу, накрывал мою руку своей лапищей.
И мне казалось, что очки мои, взятые больше для конспирации, придали мне особенную зоркость. Я видела, какое у мужа Ани хорошее лицо, и как они подходят друг другу. Да и с ней самой, это же ясно, мне будет просто найти общий язык: она так похожа на отца теплом, тактильностью, расположенностью к собеседнику. И Алекс – с ее смертельной элегантностью и иронией: о, как бы я хотела иметь такую сестру! Она научила бы меня одеваться. Конечно, у меня никогда не получилось бы носить одежду как она – для этого нужны такие же бесконечные ноги и эта изысканная маленькая грудь…
– …да и в шмотки ушла, чтобы скрыть недостатки фигуры! – Я резко вынырнула из своей благостной эйфории. О ком это он? Неужели об Алекс? Испуганно взглянула в ее сторону: Алекс втянула в себя последнюю спагеттину и не спеша промокнула рот салфеткой.
– …Сказал человек, который в юности спал с портнихами и продавщицами комиссионок – только бы удержаться в имидже денди…
– Но и это еще не все. – Двинский повернулся ко мне, будто не услышав реплику дочери. – Старшая дочь, золотая медалистка, решила меня добить, уйдя – куда бы вы думали? В педагоги. Как говорится: нет пути-дороги – иди в педагоги.
– Прекрасная профессия, – осторожно начала я, жалея, что упустила начало беседы.
– Которую я, к сожалению, так и не освоила… – Анна сомкнула котиковые брови.
– Именно, – перебил он. – Ведь папа расстарался и перевел дочку на журналистику.
За столом на пару секунд повисла тишина. Анна потянулась в мою сторону, чтобы забрать грязную тарелку, и усмехнулась, став вдруг очень похожей на сестру.
– Пытался, видно, приблизить к себе. Ведь что есть журналистика, как не низкая проза? В некотором роде тоже литература. А вы, Ника?..
– Я занимаюсь поэзией девятнадцатого века. – Мне снова стало неловко.
– Девятнадцатого? Не двадцатого? – подняла бровь Алекс. – Все-таки наш папа2, хоть и мастодонт Парнаса, с Пушкиным дружбы не водил.
– Не острите. – Двинский похлопал меня по руке. – Эта девушка пишет такие стихи, закачаетесь!
– Только умоляю, не заставляй ее вставать на стульчик и читать их вслух. – Алекс повернулась ко мне со светской улыбкой: – Хотите десерт, Ника?
– Я еще пишу роман, – вдруг пискнула я. С чего на меня вдруг нашла такая откровенность? Рукопись была моей главной тайной, подобием девичьего дневника.
– Ника! – улыбнулась мне Анна. – Вы, похоже, и правда человек Возрождения!
– Так-так, – перебил ее отец. – И о чем же ваша проза?
Я назвала имя. И увидела на лицах вежливое недоумение: от протеже Двинского ждали чуть большей оригинальности.
– Что ж, – первым отреагировал Двинский. – Знакомый нам всем господин.
Он хохотнул, положил в рот кусочек торта, с явным удовольствием прожевал, подмигнул на озабоченный взгляд старшей дочери:
– Один-то можно, Анюта, подсластить мою собачью жизнь? – и вновь повернулся ко мне. – Так что думаете, Ника, из-за чего погиб ваш герой?
– Да это вроде вполне известно… – начал было Алексей.
– От нелюбви, – перебила его я, отказываясь выслушивать в тот день и в его, Двинского, присутствии поток банальностей.
Все замолчали.
– Хотите сказать, что его разлюбила жена? – улыбнулся мне мягко Двинский. – Так это частая история.
– Его все разлюбили. – Я сглотнула. – Потом предали, дальше – оправдали его убийцу, да что там! Они просто-таки обожали его убийцу! Ближайшие друзья сразу после смерти не могли вспомнить, какого цвета у него глаза… – Я замолчала, огладила чуть дрожащим мизинцем десертную вилку. И повторила с внутренней уверенностью: – Он погиб от нелюбви.
Двинский тогда усмехнулся, похлопал меня по руке.
– Согласитесь, Ника, это редкость. Большинство убийств происходит, напротив, из-за любви.
Что сказать? Как в воду глядел. Собственной ванны.
* * *
Казалось, едва я наконец закрыла глаза, как у уха затрещал мобильный. Одновременно раздался стук в дверь. Подскочив в утренней полутьме, я уставилась на стоящие почти вплотную белые стены. Где я, черт возьми? Я сглотнула – бессмысленное сокращение мышц, во рту и горле пересохло. А!.. Отель. Подгон от любезного Костика. Я взглянула на экран телефона: Слава. Ну уж нет. Не сейчас. Сбросила звонок и, не спрашивая кто, распахнула дверь. Зря.
– Одевайтесь. – Взгляд любезного Костика без особого интереса прошелся по футболке из «Зары», купленной мной в мужском отделе в качестве будущей пижамы. Мне виделось нечто свободно-эротичное. Судя по скучающему виду регбиста, надежды мои не оправдались.
– Что?
– Пришел отчет патологоанатома. В легких у Двинского нашли воду. Много воды.
– Что? – спросонья я повторялась.
– Это не сердечный приступ, как все полагали.
– Нет?
Костик выдохнул, посмотрел мне в глаза и произнес уже по слогам:
– Жду вас внизу через десять минут.
Достаточное время, чтобы пять минут постоять под душем, почистить зубы, не глядя натянуть свитер и джинсы. Через десять минут я сидела в ресторане при отеле и пила капучино, в котором, на мой вкус, было слишком много молока и слишком мало кофеина.
– Глупости. – Я нырнула сухими губами в вяло взбитую пену.
– Почему? – Регбист пристально смотрел мне в глаза. Он, конечно, красавчик.
Я вздохнула.
– Он не богат. По большому счету не звезда. Кому он нужен?
– Убийства совершаются не только из-за денег, – хмыкнул Костик.
Я пожала плечами:
– Ему было хорошо за семьдесят. Что вы там подозреваете? Бешеную страсть? Любовницу, еще более молодую, чем третья жена?
– А что, ее не было?
Я вздохнула. Вот так всегда. Даже малая любезность имеет под собой банальное объяснение. Чаще всего, не имеющее ничего общего с широтой души. Костик поселил меня здесь с целью допросить сегодня поутру. Мне стало скучно.
– Давайте, я сначала поем?
Он разочарованно кивнул, откинулся в кресле. Самого-то его наверняка уже покормила мамочка, беззлобно думала я, идя к буфету в глубине зала. Может, она же и науськала парня на сей утренний визит: страшненькая литсекретарь может знать много больше, чем… Я недоверчиво оглядела дрейфующие в теплой воде сосиски. Выловила парочку, добавила овощей на пару2, яиц… вздохнула. Цена этой средней по всем понятиям гостиницы была для меня все равно чрезмерной. Начиная со вчерашнего дня я – безработная. Теперь любая гостиница для меня – это люкс.
Я вернулась к столу, усмехнулась, увидев фраппированный взгляд Костика на мой груженный снедью поднос. Да, тут без сюрпризов, дружок: видал, какая я жирная? А все потому, что жру за троих. Я не без торжественности расставила тарелки и с чувством взялась намазывать масло на хлеб.
Предложила:
– Давайте я буду есть, а вы мне – рассказывать. Откуда новость про легкие?
– Подруга матери – завотделением местной больницы. Они сделали вскрытие, и…
– …и выяснилось, что он утонул, потому что в легких оказалась вода?
– Именно.
– Я все еще не понимаю, в чем проблема.
– Все думали, что ему стало плохо с сердцем, он умер и ушел под воду.
– Но у него действительно были проблемы с сердцем. – Я с аппетитом жевала сосиску. – Положим, поскользнулся… Запаниковал? Глотнул воды?..
Я сделала паузу. Регбимен смотрел в сторону. Что-то ему не нравилось в моих построениях. Я едва заметно пожала плечами – и, пожалуйста, пусть помолчит. В конце концов, у меня еще осталась куча еды. Есть чем заняться.
– Я ездил в морг при больнице, – наконец сказал он. Опа! Я поперхнулась сыром. Все серьезнее, чем я предполагала.
– Зачем? – Я со вздохом отставила тарелку. Разговор повернул в неаппетитное русло.
– Заплатил, чтобы мне показали тело.
Я представила, как он стоит над выдвинутым из холодильника поддоном. Бледный, как тамошние кафельные стены. Подбородок чуть дрожит, губы шевелятся – последняя беседа. Бедный, бедный регбист.
