Исаак Башевис Зингер "Шоша"

– Ну какое паблисити я могу сделать? Не буду же я хвалить пьесу, если она мне не понравится. Наверно, Сэм Дрейман – мультимиллионер. У него противная, злющая жена и взрослые дети, для которых он чужой. Они богаты и сами зарабатывают. Что ему делать со своим богатством? Он хочет тратить как можно больше. Эта Бетти, должно быть, вернула ему потенцию. В Америке я не был с ними знаком, только слыхал про них. Кажется, даже видел его как-то раз в «Кафе-Рояль». По профессии он плотник. Приехал в Америку после тысяча восемьсот восьмидесятого года, стал строительным подрядчиком в Детройте. А когда Форд построил автомобильный завод и начал платить рабочим по пять долларов в день, толпы стали стекаться в Детройт со всей Америки; Сэм Дрейман строил жилые дома, а в Америке, если ты удачно начал, деньги сами идут к тебе, и этому нет конца. В тысяча девятьсот двадцать девятом году он потерял состояние, но и осталось у него порядочно. Следовало бы все-таки взять у него эти пятьсот долларов. Он теперь будет думать, что вы просто шлемиль[35 - Шлемиль – здесь: неудачник.].

– Я не могу брать деньги за то, чего нет.

– Ну почему же нет? Напишете хорошую пьесу. Американец воображает, что если хорошо заплачено, то вещь стоит того. Дайте ему кусок дерьма, но сдерите за него побольше, и он вообразит, что это золото!

Я собрался было пойти домой и засесть за работу, но Файтельзон пустился в рассуждения о «путешествиях души».

– Психоанализ бессилен, – сказал он. – Пациент приходит к психоаналитику, чтобы его вылечили, другими словами, чтобы стать как все. Он хочет избавиться от своих комплексов, и психоаналитик должен помочь ему в этом. Но кто сказал, что быть здоровым лучше? Те, кто вместе с нами участвует в «путешествиях души», не знают границ. Мы собираемся вечером в комнате, гасим свет и даем волю нашим душам. Человеку надо позволить быть самим собой, чтобы он смог понять, чего же он в действительности хочет. Настоящий тиран вовсе не тот, кто доставляет другим физические мучения, а тот, кто порабощает душу. Эти так называемые гуманисты – воистину поработители душ. Моисей и Иисус, автор Бхагавадгиты и Спиноза, Карл Маркс и Фрейд. Дух есть игра, не подчиняющаяся ни правилам, ни законам. Если прав Шопенгауэр, что слепая воля – действительно вещь в себе, суть всего, то почему же не позволить человеку просто хотеть?

– Каков в этом смысл – просто чего-то хотеть?

– А где написано, что должен быть смысл? Быть может, хаос – это и есть смысл. Вы немного интересовались каббалой и наверняка знаете, что до того, как Эйн Соф[36 - Эйн Соф (ивр. «бесконечность») – одно из обозначений Бога и изначальной сущности в каббалистической литературе.] создал Вселенную, он погасил свет и образовал пустоту. Вот в этой пустоте и начиналось Сотворение.

Файтельзон проговорил до самого вечера. Когда мы выходили из кафе, было совсем темно. На Белянской горели фонари. Тихо падал снежок. Как всегда после подобного разговора, Файтельзон был совершенно разбит. Он молчал и, казалось, стыдился своей болтливости. Молча пожал мне руку и пошел домой. Я медленно шел по улице. Это так необыкновенно, что у меня есть хорошая комната, даже горничная стелет мне постель, подает завтрак. И в кармане у меня бумажник, набитый деньгами. То, о чем говорил Файтельзон, взбудоражило меня. Так чего же я на самом деле хочу? Меня влекло к Бетти Слоним. Поцелуй Селии и ее признание сулили новые приключения. И в то же время я не хотел, чтобы Дора уезжала. Но любил ли я этих женщин? И чего еще я хочу? Написать хорошую книгу. А теперь еще и хорошую пьесу. Снегопад усилился. Ресницы так запорошило снегом, что вместо уличных фонарей и витрин я видел только пучки светящихся стрел. Постоянные намеки Файтельзона насчет того, что Селия ко мне расположена, смущали меня. Может быть, он пытается всучить меня ей? Или хочет поссорить? Я уже слышал, как он говорил, что у человека, доведенного до предела, чувство ревности сменяется чувством причастности.

Я намеревался сразу же засесть за работу, но, когда поднялся к себе в комнату, почувствовал сильную усталость. Дверь открыла Текла. На ней был короткий белый передник и кружевная наколка. Она приветливо улыбнулась и показала, какие повесила занавески у меня в комнате. Постель уже была застелена. Текла предложила принести чаю. Я поблагодарил и отказался.

Пытаясь преодолеть усталость, я сел дописывать первый акт «Девушки из Людмира», но вместо этого начал писать как будто совершенно заново. Я потерял контроль над собой. Казалось, какие-то посторонние силы водят моей рукой. На письменном столе было зеленое сукно и стояла зеленая лампа. Ее свет, казалось, бьет прямо в глаза. Ага, это мой внутренний враг и саботажник напустился на меня. Теперь я знаю все его штучки. Мне надо добиться успеха, а он хочет, чтобы я провалился. Я обратил внимание, что пропускаю буквы и даже целые слова. Стал листать книги, которые, казалось, могли бы вывести меня из этого состояния: «Воспитание воли» Пэйо[37 - Жюль Пэйо (1859–1940) – французский писатель и педагог.], работу Бодуэна по самовнушению[38 - Шарль Бодуэн (1893–1963) – французский психолог. Речь идет о его классической работе «Внушение и самовнушение» (1921).], свою записную книжку, куда я заносил правила жизни и духовной гигиены. Усталость пересилила, и я заснул прямо в одежде.

Сразу начались видения и кошмары. Когда я открыл глаза, часы показывали четверть второго. Едва заставив себя раздеться, я снова заснул. Во сне я все понимал и мог анализировать происходящее. Мои сны были именно такими, о каких говорил Файтельзон: бесцельные, сумбурные, причудливые, противоречивые до безумия. Бетти и Селия были одним человеком и в то же время двумя разными людьми. Я спал с несколькими женщинами, а Геймл стоял и подбадривал нас. Даже совокупление было связано с пьесой. Ведь это Селия – девушка из Людмира? А Бетти – диббук проститутки? А сам я – разве не слепой музыкант? Но ведь я никогда ничего не понимал в музыке.

Мое знакомство с Бетти продолжалось не более двух дней, но она уже присутствовала в моих ночных кошмарах. Она была как будто бы со мной и в то же время отдельно, руководила моими мыслями и делами. Файтельзон хотел, чтобы душа вернулась к первоначальному хаосу, из которого все сотворено, но как может хаос сотворить что-нибудь? Быть может, то был не смысл, а первопричина всего сущего? Но правы ли тогда телеологи?[39 - Телеология – учение о смысле и целях бытия.]

2

Я собирался встать в семь, но, когда проснулся, часы в гостиной били девять. В дверь тихонько постучали, и вошла Текла с подносом, накрытым салфеткой. Она принесла яичницу, сыр, кофе, булочки. Я проспал больше семи часов. Мне снились сны, но запомнился только один: я съезжаю с ледяной горы, а внизу меня ждет дикая толпа с дрекольем, топорами, дубинами. Все то ли пели, то ли выкрикивали что-то, и мелодия еще продолжала звучать во мне – заунывная песнь безумия и страсти.

– Простите, – извинилась Текла, – я думала, вы уже встали.

– Я проспал.

– Унести завтрак обратно?

– Не надо, сейчас я умоюсь.

– Так и кувшин с водой у вас прямо здесь, в комнате.

– Благодарю тебя, Текла. Большое спасибо.

Мне казалось, что мне дали слишком много и я этого не заслуживаю. Почему эта деревенская девушка должна прислуживать мне? Она, конечно, на ногах с шести утра. Вчера, я видел, она стирала. Мне хотелось отблагодарить ее, но я не мог дотянуться до стула, где висел мой пиджак. Текла улыбнулась, и стало видно, какие у нее ровные белые зубы, без единого изъяна. Ладно сбитая, с мускулистыми ногами и крепкой грудью, Текла осторожно поставила поднос на стол. Она внимательно смотрела на меня и, казалось, старалась прочесть мои мысли.

– Приятного аппетита.

– Спасибо, Текла. Ты славная девушка.

– Дай вам Бог здоровья, – сказала она, и на левой щеке обозначилась ямочка. Текла не спеша направилась к двери.

Вот они, эти простые люди, на которых держится мир, подумал я. Они явное доказательство того, что правы каббалисты, а не Файтельзон. Бесчувственный Бог, безумный Бог не смог бы сотворить Теклу. Я почувствовал, что постепенно влюбляюсь в эту девушку. Такие, как она, придают смысл всему, что связано с землей, небом, жизнью, всей Вселенной. Она не хочет улучшить мир, как Дора, не хочет испытать все на свете, как Селия, ей не требуется главная роль в пьесе и слава, как Бетти. Она хочет давать, а не брать. Если даже польский народ произвел на свет только одну такую Теклу, он, без сомнения, выполнил свою миссию. Я налил в таз воды из кувшина, вымыл руки, вытер их полотенцем. Отхлебнул кофе. Откусил кусок свежей булочки. Мне вдруг захотелось произнести благословение – поблагодарить ту силу, которая помогла вырасти пшенице и кофейному дереву, поблагодарить кур, которые снесли эти яйца. Уснул я несчастным, а проснулся почти счастливым.

В дверь постучали, потом она открылась. Вошел Владек, сын хозяина, про которого отец уже успел мне кое-что рассказать: он бросил занятия юриспруденцией в Варшавском университете и теперь проводил целые дни дома, читая все подряд, слушая музыку или бесчисленные радиопередачи. Тощий, бледный, долговязый, с высоким лбом, длинным носом, он производил на меня впечатление человека, больного и физически, и психически. В отличие от отца, говорившего по-польски с еврейским акцентом, у Владека была правильная литературная речь. «Пшепрашам[40 - Прошу прощения (польск.).], – сказал Владек, – я мешаю вам завтракать. Пана просят к телефону».

Я вскочил, едва не опрокинув кофе. Мне звонили сюда в первый раз! Пройдя через коридор, я взял трубку.

Звонила Селия.

– Я знаю, что если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, – сказала она. – Только вот загвоздка, никак не могу считать себя горой. Я уже наслышана про ваши успехи. Примите мои поздравления. Я-то думала, что мы друзья, но раз вы предпочитаете уединяться, это ваше право. Однако знайте, я восхищаюсь вами.

– Я не только ваш друг, я вас люблю! – неожиданно для себя воскликнул я, воскликнул с легкомыслием человека, который позволяет себе говорить все, что придет в голову.

– О, в самом деле? Это приятно слышать. Но если так, то куда же вы исчезли? Когда вы бываете у нас, вас принимают по-дружески, запросто. И вдруг вы пропадаете – и все, молчание. Это что, у вас характер такой или это ваша система?

– Никакой системы. Ничего подобного. Просто я знаю, как вы заняты.

– Занята? Чем же это? Наша Марианна делает абсолютно все. А я сижу и читаю. Но сколько можно читать? К Морису опять приехала целая куча американцев, так что я и его не вижу. Американский посланник в Польше номер два, так я его называю. А кроме вас двоих, в Варшаве нет никого, с кем можно было бы хоть словечком перекинуться. Геймл, храни его Господь, связался с поалей-сионистами. Конечно, я верю в Палестину и всякое такое, но Англия делает со своим мандатом все, что ей вздумается. Дни проходят, и мне не с кем поговорить.

– Пани Ченчинер, когда бы вы ни захотели видеть меня, вам стоит только слово сказать. Я тоскую по вас, – произнес мой голос помимо воли.

Селия помолчала немного.

– Если вы соскучились, почему же не приходите? И называйте меня Селией, а не пани Ченчинер. Приходите, и мы поболтаем. Можно встретиться в кондитерской, если вам так удобнее. Ведь вы, вероятно, очень заняты. Морис все мне рассказал. Но не сидите же вы над этой пьесой по десять часов в день! Что за женщина эта Бетти Слоним? Вы, конечно, уже влюблены в нее.

– Нет, нисколько.

– Иногда я завидую таким женщинам. Подцепила в любовники богатого старика, и теперь он делает все, чтобы она прославилась. По мне, так это называется проституцией, но когда женщины не продавали себя? Если ей платят два злотых, она просто шлюха, а если тысячи, да еще меха и бриллианты в придачу, тогда она леди. Не знала я, что вы и пьесы пишете. Морис рассказал, о чем она. Интересный сюжет! Так когда же вы придете?

– А когда можно?

– Приходите сегодня к обеду. Геймл уехал к отцу в Лодзь. Я совершенно одна.

– В котором часу?

– В три.

– Отлично. Я буду у вас ровно в три.

– Не опаздывайте!

Я положил трубку. Она одинока! Скажите, пожалуйста! Я многие годы страдал от одиночества. Но вдруг все переменилось. Надолго ли? Внутренний голос, который никогда не ошибается, говорил мне, что долго это продолжаться не может. Все кончится катастрофой. Но почему бы не порадоваться, пока можно? Выспавшись как следует, я было успокоился. Но сейчас напряжение вернулось вновь. «Не сделаю ни одного движения навстречу Селии, – решил я, – предоставлю ей инициативу». Вернулся к прерванному завтраку. Да, я должен узнать какие-то радости, прежде чем умру и превращусь в ничто. Вдруг я вспомнил, что не пересчитал деньги, которые оставил накануне в кармане пиджака. Меня могли ограбить, пока я спал! Даже Текла могла залезть в карман и все забрать. Я вскочил и ощупал карман. Никто меня не ограбил. Текла – честная девушка. Когда же я пересчитал банкноты, мне стало очень стыдно.

В дверь снова постучали. Пришла Текла узнать, не хочу ли я еще кофе.

– Нет, милая Текла! Мне хватит. – Я дал ей злотый, и щеки ее залила краска.

3

Ровно к трем часам я был перед домом Ченчинеров на Злотой. Чтобы туда попасть, прошел по Желязной до пересечения Твардой и Злотой, затем повернул налево. Злота была пустынна. Тут не было ни контор, ни магазинов. Только жилые дома. Геймл жил в пятиэтажном доме темного грязно-серого цвета, с балконами, которые поддерживали кариатиды. Тут селились состоятельные, солидные люди, либо без детей, либо те, чьи дети давно уже выросли и жили отдельно. При входе в подъезд звонил колокольчик. Наверх вела мраморная лестница с потертыми ступенями, на каждой лестничной площадке стояла урна. Из окон на лестничной клетке был виден дворик – маленький, прямоугольный, с переполненным мусорным ящиком и крошечный садик с несколькими деревьями. Деревья заледенели и под морозным зимним солнцем отсвечивали всеми цветами радуги. Я позвонил. Селия сразу открыла. Марианна, горничная, ушла в гости к сестре, объяснила она и пригласила войти. Квартира блестела чистотой. В столовой был накрыт стол. В массивном буфете переливался хрусталь, сверкало серебро. На стенах – портреты белобородых евреев и женщин в париках и драгоценностях.

Селия сказала:

– Я приготовила ваши любимые блюда – картошку, борщ, мясные кнедлики.

Она указала, чтобы я сел на место Геймла, во главе стола. По тому, каким тоном Селия разговаривала по телефону, я ожидал поцелуев прямо с порога и немедленной физической интимности. Но сейчас она была настроена иначе. Селия вдруг стала церемонной. Мы сели за стол друг против друга, не рядом. Селия ухаживала за мной. Я подозревал, что она сама отослала служанку, чтобы мы остались одни. Прогулка по морозцу пробудила аппетит, я много ел. Селия спросила о пьесе. Я стал излагать сюжет и вдруг неожиданно для себя внес изменения. Это была магическая тема. Казалось, подобно Торе, она обладает семьюдесятью лицами.

– Где вы найдете актеров для такой пьесы? – спросила Селия. – И кто станет режиссером? Если это не будет сделано превосходно, то обязательно окажется страшно вульгарным. У еврейских актеров и актрис в Варшаве дурные манеры. Вы сами это знаете. На протяжении многих лет я не видела на нашей сцене ничего стоящего.

– Да я и сам боюсь провала.

– Не показывайте им пьесу, пока не будете уверены, что сделали в точности то, что хотели. Вот мой совет.

– Сэм Дрейман собирается снять театр и набрать труппу.

– Не позволяйте ему это делать. По словам Мориса, это простоватый тип, бывший плотник. Если дело обернется плохо, пострадает именно ваша репутация, а не его.

Сегодня Селия была не такой, какой я знал ее по прежним посещениям. Но я привык к внезапным переменам и в себе, и в других. Современный мужчина стыдится быть чувствительным, он весь действие и темперамент. Он сгорает от любви, он становится холодным как лед, сейчас он нежен, в следующую минуту держится замкнуто, отчужденно. В действительности же, как я подозревал, на меня влияли те, с кем я вступал в контакт, и мне часто передавалось чужое настроение.

После обеда прошли в гостиную. Селия предложила кофе, ликер и сласти. Здесь по стенам висели картины еврейских художников: Либермана, Минковского, Глиценштейна, Шагала, Рыбака, Рубенлихта, Барлеви. За стеклом – еврейские артефакты: годес – разнообразной формы коробочки для пряностей, оправленный в золото кубок для благословения вина, ханукальная лампада, пасхальный бокал, футляр для свитка с книгой Эсфири, субботний хлебный нож с ручкой из перламутра. Там же лежала разрисованная кетуба[41 - Кетуба – брачный контракт.], йад[42 - Йад – указка, которой пользуются при чтении Торы.], корона для свитка Торы. Трудно было поверить, что такая пылкая любовь к еврейству всего лишь декорация, а внутренний смысл, сущность всего этого давно утеряны.

Мы немного поговорили об искусстве – кубизме, футуризме, экспрессионизме. Селия недавно посетила выставку современного искусства и была совершенно разочарована. Каким образом с помощью квадратной головы или носа в форме трапеции можно показать человека с его проблемами? И что выражают эти резкие, кричащие краски, в которых нет ни гармонии, ни смысла? А литература? Стихи Готфрида Бенна, Тракля, Дейблера, равно как и переводы современных американских и французских поэтов, не трогали ее.

– Все они хотят удивлять или даже эпатировать, – сказала Селия. – Но мы уже к этому привыкли.

Селия посмотрела на меня испытующе. Казалось, ее тоже удивляет, почему мы ведем себя так сдержанно.

– Не сомневаюсь, вы без ума от этой Бетти Слоним. Расскажите же мне о ней.

– Ну что тут рассказывать? Она хочет того же, что и все, – урвать немного удовольствий, прежде чем обратиться в ничто.

– Что вы называете удовольствием? Спать, простите меня, с семидесятилетним плотником?

– Это плата за другие удовольствия, которые у нее есть.

– За что же, к примеру? Я знаю женщин, которые отдали бы все, чтобы играть на сцене. Эта страсть мне непонятна. Напротив, написать хорошую книгу – вот этого я хотела бы. Но я очень скоро поняла, что у меня не хватит таланта. Вот почему я так восхищаюсь писателями.

– А кто такие писатели? В своем роде фигляры и обманщики. По мне, так более достоин восхищения тот, кто удерживает равновесие на канате, а вовсе не поэт.

– О, я не верю вам. Притворяетесь циником, а на самом деле вы серьезный молодой человек. Порою мне кажется, что я вижу вас насквозь.

– И что же вы видите?

– Вы постоянно тоскуете. Все люди скучны для вас, кроме, может, Файтельзона. Вы с ним похожи. Он нигде не находит себе места. Ему хочется быть философом, но он артист. Это ребенок, который ломает игрушки, а потом плачет и просит, чтобы их сделали опять целыми. Я страдаю от той же болезни. Между нами могла бы быть большая любовь, но Морис не хочет этого. Он рассказывает мне, как флиртует со служанками. Непрерывно то возбуждает меня, то окатывает холодной водой. Обещайте, что не передадите Морису мои слова. Он намеренно толкает меня в ваши объятия и делает это хладнокровно. Его игра состоит в том, чтобы разжечь женщину, а потом бросить ее. Однако у него есть сердце, и когда он видит, что близкому человеку плохо, его это трогает. Морис болезненно любопытен. Ужасно боится, что где-то еще осталась эмоция, которой он не испытал.

– Он хочет основать школу гедонизма.

– Дурацкие фантазии. Много лет слышу я об оргиях. Уверена, они не дают никакого удовлетворения. Это развлечение для шестнадцатилетних подростков и уличных девок, не для взрослых людей. Нужно вдрызг напиться или быть ненормальным, чтобы в этом участвовать. В Париже за пять франков вам покажут любое извращение. Писатели, которые шепчутся обо всем таком в вашем клубе, просто старые и больные люди. Они едва в состоянии держаться на ногах.

Мы помолчали немного. Потом Селия спросила:

– А что слышно про вашу возлюбленную, коммунистку? Она уже уехала в сталинскую Россию?

– Вам и про нее известно?

– Морис постоянно про вас говорит.

– Она должна уехать через несколько дней. Между нами все кончено.

– Как кончаются такие вещи? Я никогда не могу покончить с чем-нибудь. У вас теперь хорошая комната?

– Да. Благодаря деньгам Сэма Дреймана.

– Есть и балкон?

– Нет.

– Вы как-то говорили, что вам нравится, когда есть балкон.

– Нельзя же иметь все.

– Мне иногда кажется, что тем людям, у которых чего-то нет, просто не хватает храбрости протянуть руку и взять это. Я сама из таких.

– А что будет, если я протяну руку? – спросил я.

– А вы попытайтесь. – И она покачалась на стуле.

Я встал, подошел, обнял ее за плечи. Она посмотрела насмешливо. Поднялась со стула.

– Можете поцеловать меня!

Мы обнялись и поцеловались. Губы ее шевелились, будто она хочет что-то сказать. Но она не произнесла ни слова. Потом произнесла:

– Не говорите Файтельзону. Он ревнивый маленький мальчик.

4

Наступили сумерки. Короткий зимний день из тех, что кончаются, едва успев начаться, сгорел, как свеча. Красный отблеск на стене гостиной. Значит, на западе небо очистилось, проглянуло солнце. Селия не зажигала огня. Ее лицо было в тени, и глаза как будто излучали собственный свет. Совсем стемнело. Среди облаков появилась одинокая звезда. Я попытался запечатлеть эту звезду в собственном сознании, пока она не исчезла. Я забавлялся, пытаясь представить себе, что было бы, если бы небо всегда было затянуто облаками, и только раз в сто лет на одну секунду кто-нибудь случайно, мельком мог увидеть звезду. Он стал бы рассказывать всем об этом событии, но никто бы ему не верил. Должно быть, его обвинили бы во лжи или сказали, что он страдает галлюцинациями. Среди какого множества облаков скрыта правда? И что я знаю о той звезде, на которую теперь гляжу? Это настоящая звезда, не планета. Быть может, она больше, чем наше солнце. Кто знает, сколько планет вращается вокруг нее, сколько миров получают от нее энергию? Кто может вообразить, какие там растения, что за существа там живут, о чем они думают? Один только Млечный Путь содержит миллиарды таких звезд. Это не может быть простой случайностью. Должен же быть кто-то, кто повелевает этим бесконечным универсумом. Его приказы летят быстрее света. Тот, Всемогущий и Всеведущий, управляет жизнью каждого атома, каждой молекулы, каждой пылинки, каждой клетки. Он знает даже, что Аарон Грейдингер вступил в связь с Селией Ченчинер.

Зазвонил телефон. Селия, до сих пор сидевшая молча, протянула руку к маленькому столику и взяла трубку. Она заговорила тем певучим монотонным голосом, который принят в Варшаве исключительно для телефонных разговоров.