Уилки Коллинз "Дочь Иезавели"

– Совершенно верно, мадам, – нехотя ответил мистер Хартри и больше не проронил ни слова. Отличавшийся бо?льшей смелостью адвокат поспешил прояснить ситуацию и обратился к тетке со следующими словами:

– Хочу вас предостеречь, – сказал он, – что в силу сложившихся обстоятельств, связанных с деятельностью мистера Вагнера, лучше оставить в лечебнице все как есть. Не стоит дразнить гусей. Мистер Хартри подтвердит мои слова, что предложение мистера Вагнера о реформе в лечении пациентов…

– …было предложением гуманного человека, – перебила его тетка, – который отвергал жестокость в любой ее форме и считал мучения бедных безумцев, избиваемых плетками и закованных в железо, оскорблением личности. Я полностью разделяю взгляды мужа. И хотя я всего лишь женщина, дела этого так не оставлю. В понедельник утром я отправлюсь в больницу и прошу вас сопровождать меня.

– Это большая честь… но в каком качестве я туда поеду? – холодно спросил адвокат.

– В качестве профессионала, – ответила тетка. – Я собираюсь сделать одно предложение директорам, и мне нужна ваша опытность, чтобы это предложение имело соответствующую форму.

Такой ответ адвоката не удовлетворил.

– Простите мое любопытство, – настаивал он, – но не связано ли ваше посещение психиатрической лечебницы с просьбой покойного мистера Вагнера?

– Конечно нет! Муж оберегал меня от подобных грустных тем. Насколько вам известно, я толком не знала, что он являлся там одним из попечителей. Муж тщательно скрывал все обстоятельства, которые могли взволновать или расстроить меня. – Голос ее снова дрогнул. – Но накануне своей смерти, в полубреду, он говорил о чем-то важном, что ему непременно надо сделать, если он выживет. После смерти мужа я просмотрела его частные записи, и мне стало ясно, о чем он говорил перед концом. Я поняла, что враждебное противостояние коллег подтолкнуло его к мысли испробовать на свой страх и риск гуманное обращение с душевнобольными людьми. Сейчас в лечебнице находится один несчастный, подобранный на улице, на котором муж решил проверить свой метод и помочь бедняге с помощью одной особы, приближенной к королевской семье. Как вы уже поняли, планы и желания мужа священны для меня. Я намерена увидеть этого скованного цепями человека, чьи страдания мой муж, будь он жив, облегчил бы, и постараюсь продолжить его благородное дело… если это в силах женщины.

Стыдно в этом признаться, но тогда, услышав эти смелые слова, мы все дружно запротестовали. Скромный мистер Хартри не уступал в пылкости и красноречии адвокату, и я тоже не отставал. Извинением для нас может служить разве что тот факт, что в начале столетия даже некоторые из высочайших авторитетов в психиатрии были столь же невежественны, как и мы. Но никакие наши увещевания на тетку не действовали, только придавая ей решимости.

– Я вас больше не задерживаю, – сказала тетка адвокату. – Подумайте о моем предложении. Если откажетесь, я поеду одна. А если согласитесь, дайте знать.

На этом наше совещание закончилось.

Вечером Хартри представил тетке и мне юного Келлера. Нам обоим он понравился с первого взгляда. Это был красивый молодой человек, светловолосый, пышущий здоровьем и, судя по манерам, явно желающий снискать наше расположение. Его несколько грустный и подавленный вид был, несомненно, связан с насильственной разлукой с любимой девушкой из Вюрцбурга. Известная своей добротой тетка предложила молодому человеку переехать к нам и отвела ему комнату рядом с моей.

– Мой племянник Дэвид говорит на немецком языке и поможет вам чувствовать себя здесь как дома, – и с этими словами наша добрая хозяйка оставила нас наедине.

Фриц заговорил первый с самоуверенностью немецкого студента.

– То, что вы говорите на моем родном языке, – залог нашей будущей дружбы, – начал он. – Я прилично читаю и пишу на английском, но говорю с трудом. Интересно, есть ли у нас еще что-то общее? Возможно, вы курите?

К курению меня приучил покойный мистер Вагнер. Вместо ответа я протянул новому знакомому сигару.

– Прекрасное начало дружбы, – воскликнул Фриц. – С этой минуты мы друзья. – Он закурил сигару, внимательно посмотрел на меня, потом отвернулся и с тяжелым вздохом выпустил первые клубы дыма.

– Как вы думаете, удастся нам пойти дальше в дружеских отношениях? – задумчиво спросил он. – Вы не чопорный англичанин? Скажите, Дэвид, могу ли я открыть вам свою израненную душу?

– Я внимательно слушаю вас, – ответил я. Но Фриц все еще колебался.

– Я хочу быть уверен, – сказал он. – Будьте со мной раскованнее. Зовите Фрицем.

Я назвал его Фрицем. Он подвинул стул ближе и нежно положил руку мне на плечо. Похоже, я слишком поспешно откликнулся на его просьбу.

– Вы влюблены, Дэвид? – спросил он так просто, словно поинтересовался, который час.

Я был молод и потому густо покраснел. Фриц увидел в этом достаточно определенный ответ.

– С каждой минутой вы нравитесь мне все больше, – воскликнул он с энтузиазмом. – Вы мне очень симпатичны. Вижу, вы влюблены. Еще один вопрос – существуют ли преграды на пути к вашему счастью?

Преграды существовали. Она была старше меня и беднее. Со временем мои чувства сошли на нет. Признавшись в существовании преград, я с присущей англичанам сдержанностью не стал вдаваться в подробности. Но для Фрица и этого было достаточно.

– Бог мой! – вскричал он. – Как схожи наши судьбы! Мы оба несчастны. Дэвид, я не могу больше сдерживать себя – я должен вас обнять.

Я сопротивлялся как мог, но Фриц был сильнее. Он чуть не задушил меня в объятиях и исколол колючими усами шею. В непроизвольном приступе отвращения я сжал кулаки и чуть его не отколотил. Юный мистер Келлер даже не догадывался (это поймут мои соотечественники), насколько близок он был к тому, чтобы мой кулак и его челюсть познакомились ближе. Разные нации – разные привычки. Теперь я с улыбкой вспоминаю этот случай.

Фриц вернулся на свое место.

– У меня отлегло от сердца. Я раскрою вам душу, – сказал он. – Никогда, мой друг, вы не услышите другой столь занимательной любовной истории. Прелестнее моей девушки нет никого на свете. Темноволосая, стройная, грациозная, восхитительная восемнадцатилетняя прелестница. Наверное, такой была в этом возрасте ее вдовствующая мать. Девушку зовут Мина, она единственный ребенок мадам Фонтен. Мадам Фонтен, величественная особа, настоящая римская матрона, – жертва людской зависти и клеветы. Как можно поверить пустым россказням? В Вюрцбурге есть ничтожные людишки (муж мадам Фонтен был профессором химии в Вюрцбургском университете), которые прозвали мать Мины «Иезавелью»[1 - Иезавель – жена израильского царя Ахава (873–852 гг. до н. э.), из-за своего идолопоклонства находилась в конфликте с пророком Илией и была им проклята. Имя Иезавель стало нарицательным, так называют порочных и властолюбивых женщин. – Здесь и далее примеч. пер.], а мою Мину «дочерью Иезавели»! Защищая их честь, я трижды дрался на дуэли с сокурсниками. Но хуже всего – в эти клеветнические измышления поверил мой отец, священный для меня человек, благодаря которому я появился на свет. Разве это не ужасно? Мой добрый отец проявил себя тираном, заявив, что я никогда не женюсь на «дочери Иезавели». Используя свою власть, он сослал меня в чужую страну, где я вынужден, сидя на высоком табурете, переписывать письма. Ха! Он не знает моего сердца. Я принадлежу Мине, а Мина принадлежит мне. Мы едины душой и телом, в этой жизни и в будущей. Я плачу, видите? Эти слезы говорят сами за себя. Плач успокаивает сердце. Об этом поется в одной немецкой песне. Я спою ее вам, когда немного успокоюсь. Музыка – лучший утешитель, музыка – подруга любви. – Он быстро утер глаза и поднялся со стула. – Здесь ужасно скучно. Дома я к такому не привык. У вас в Лондоне можно послушать музыку? Помогите мне на какое-то время отвлечься от грустных мыслей. Подарите мне музыку.

К этому времени меня достаточно утомили эти восторженные речи, и я с радостью согласился ему помочь. На концерте в Воксхолле он на какое-то время забыл Мину. Впрочем, на его взгляд, английскому оркестру не хватало утонченности и духовности. Зато он воздал должное английскому пиву. Когда мы вышли из парка, он пропел мне немецкую песню «Плач успокаивает сердце» с таким романтическим пылом, что, должно быть, разбудил всех спящих в районе.

В спальне я обнаружил на туалетном столе распечатанное письмо, адресованное тете. Адвокат писал, что согласен сопровождать ее в психиатрическую лечебницу… но и только. На письме тетка размашисто написала: «Ты можешь ехать с нами, Дэвид, если хочешь».

Во мне взыграло любопытство. Стоит ли говорить, что я решил обязательно ехать в Бедлам.

Глава IV

В назначенный понедельник мы все собрались, чтобы сопровождать тетку в лечебницу.

То ли она не доверяла полностью своему благоразумию, то ли нуждалась в достаточном числе свидетелей своего смелого поступка – не решаюсь судить. Однако она пригласила ехать, помимо адвоката, еще мистера Хартри, Фрица Келлера и меня. Двое отказались. Старший клерк сослался на большую загруженность на работе: сегодня день получения иностранной почты, и ему никак нельзя отлучиться. Фриц не придумывал никаких объяснений, честно признавшись, что испытывает ужас при виде душевнобольных: «Они пугают и отталкивают меня, и тогда начинает казаться, что у меня самого крыша едет. Не просите вас сопровождать, да и вам, милая леди, не стоит туда ехать».

Тетка печально улыбнулась и вышла из комнаты.

Благодаря специальному разрешению на осмотр больницы старший смотритель занимался только нами. Он встретил тетку чрезвычайно любезно и ознакомил ее с составленным им планом инспекции лечебницы. Смотритель пригласил нас после осмотра позавтракать у него.

– В другое время, сэр, я с удовольствием приму ваше приглашение, – сказала тетка. – Но сегодня цель моего визита – встреча с одним из ваших пациентов.

– Только с одним? – переспросил смотритель. – С кем-то из высшего круга?

– Нет, напротив, – ответила тетка. – Я хочу видеть бездомного страдальца, подобранного на улице. Мне сказали, что у вас он числится как Джек Строу[2 - Джек Строу (Соломенный Джек) – возможно, вымышленный участник крестьянского восстания в Англии в 1381 г. После разгрома восстания казнен.].

Смотритель с изумлением смотрел на нее.

– Боже, мадам! – воскликнул он. – Разве вы не знаете, что Джек Строу – один из самых опасных безумцев в нашем заведении.

– Я это слышала, – спокойно согласилась тетка.

– И, несмотря на это, вы все-таки хотите его видеть?

– За этим я сюда и приехала.

Смотритель посмотрел на адвоката и на меня, молчаливо вопрошая, что означает этот странный каприз. Адвокат ответил за нас обоих. Он напомнил смотрителю об особом подходе мистера Вагнера к лечению больного.

– Я, как вдова мистера Вагнера, тоже питаю к нему интерес, – прибавила тетка, – и разделяю взгляды покойного мужа.

После этих слов смотритель почтительно ей поклонился, понимая, что придется смириться с ситуацией. Он извинился за некоторую задержку и позвонил. У вошедшего служителя он спросил: «Яркомб и Фосс дежурят на южной стороне?»

– Да, сэр.

– Пришлите кого-нибудь из них.

Через несколько минут за дверью послышался грубый голос:

– Я здесь, сэр.

Смотритель любезно предложил тетке руку.

– Позвольте сопроводить вас к Джеку Строу, – сказал он с легкой иронией.

Мы покинули комнату. Впереди шли тетушка и смотритель, следом – мы с адвокатом. Замыкал шествие человек, стоявший за дверью. Не знаю, кто это был – Яркомб или Фосс. Главное – это был мужчина могучего сложения, сильный, грубый и на вид жестокий.

– Он один из наших помощников, – объяснил смотритель. – Возможно, придется позвать еще одного, чтобы не случилось беды, мадам.

Мы поднялись по лестнице, отделенной от нижнего этажа массивной запертой дверью, и прошли несколько мрачных коридоров с чередой надежно укрепленных дверей, из-за которых неслись крики ярости и боли – то отдаленные, то совсем близко. Они чередовались с жутким хохотом, и трудно сказать, что было страшнее. Наконец нам открыли последние двери, самые массивные из всех, через которые мы ранее прошли. Оставив позади яростный шум, мы оказались в небольшом круглом холле. Здесь смотритель остановился и прислушался. Стояла мертвая тишина. Смотритель подозвал помощника и указал на тяжелую, дубовую дверь.

– А ну-ка взгляни, – сказал он.

Помощник отодвинул маленькое оконце и заглянул внутрь сквозь решетку.

– Он спит или бодрствует? – спросил смотритель.

– Не спит, сэр.

– Выходит, работает?

– Да, сэр.

Смотритель повернулся к тетке.

– Вам повезло, мадам. Вы увидите его в спокойное время. Ему нравится плести из соломы шляпы, корзины и коврики. И, уверяю, у него неплохо получается. Один из наших докторов, известный остроумец, дал ему прозвище Соломенный[3 - Straw – солома (англ.).] Джек. Так мы открываем дверь?

Тетушка сильно побледнела, было видно, что она старается побороть волнение.

– Дайте мне пару минут, – сказала она. – Я хочу собраться с духом перед встречей.

Тетка села на каменную скамью у двери.

– Расскажите мне все, что знаете об этом несчастном, – попросила она. – Я спрашиваю не из простого любопытства – для меня это важно. Он молод или стар?

– Если судить по зубам, – начал смотритель, словно речь шла о лошади, – то он довольно молод. Но у него седые волосы и землистый цвет лица. Насколько нам удалось выяснить (а вызвать его на разговор бывает себе дороже), перемены в его облике связаны со случайно принятым ядом. А что случилось на самом деле, когда это было и где, он или не помнит, или не хочет говорить. Нам известно только, что он совершенно одинок. Он говорит на английском, но с непонятным акцентом, и мы не знаем, иностранец он или нет. Ему повезло, что он оказался здесь. Это королевское учреждение, и сюда мы обычно принимаем только пациентов из образованного класса. Но Джеку Строу удивительно повезло. Будучи в невменяемом состоянии, он попал под колеса такой высокой особы, чье имя я даже не смею произнести. Великосветскую даму несчастный случай настолько потряс (кстати, совершенно без оснований, так как мужчина практически не пострадал), что она привезла его в лечебницу в своем экипаже и потребовала немедленной госпитализации. Да, миссис Вагнер, великодушное сердце этой дамы не уступает ее высокому положению. Время от времени она справляется о везунчике, угодившем под колеса ее экипажа. Мы, конечно, не сообщаем ей, каких трудов и расходов стоит нам его пребывание в лечебнице. Для него заказаны специальные оковы и, если я не ошибаюсь, – тут смотритель обратился к помощнику, – еще новая плеть. Все для его же блага.

Помощник засунул руку в огромный карман и вытащил оттуда разветвленную плеть с множеством ремешков. Он оглядел орудие пыток с гордостью и удовольствием.

– Вот что усмиряет его, леди, – весело сказал громила. – Возьмите в руку, попробуйте.

Тетушка вскочила на ноги, вид у нее был такой возмущенный, что я боялся, как бы она его самого не отхлестала. Но тут смотритель бесцеремонно оттолкнул помощника.

– Пожалуйста, простите его, он слишком трепетно относится к службе, – сказал смотритель с приятной улыбкой.

Тетка указала на дверь камеры.

– Откройте ее, – велела она. – Что бы я там ни увидела – все лучше, чем созерцать это чудовище.

Звучащая в ее голосе твердость удивила смотрителя. Трудно было поверить, что один вид плетки пробудил в женщине такую решимость. Бледность исчезла с ее щек, она больше не дрожала, а прекрасные серые глаза горели огнем.

– Это грубое чудовище пробудило в ней отвагу, – шепнул мне адвокат, оглядываясь на помощника. – Теперь ее не остановить – она пойдет напролом.

Глава V

Смотритель сам отворил дубовую дверь.

Мы оказались в узкой, с высоким потолком, тюремной камере, вроде комнаты в башне. В мрачной стене было высоко пробито и зарешечено окошко, сквозь которое поступал воздух и свет. В углу, образованном соединением стен, сидел на полу среди разбросанной соломы тот, кого смотритель назвал «везунчиком», и мирно трудился. Косые лучи из оконца падали на преждевременно поседевшие волосы, освещали странно желтую кожу и проворно работавшие молодые руки. Он был прикован к стене тяжелой цепью, которая не только опоясывала талию, но и сковывала ноги ниже коленей. Однако цепь была достаточно длинной, так что больной мог, как мне показалось, ковылять по кругу размером пять-шесть футов. Над его головой в полной боевой готовности висела небольшая цепь, чтобы в случае чего сковать ему и руки. Если меня не обманывала его сидячая поза, роста он был небольшого. Ветхая одежда еле скрывала исхудавшее тело. В лучшие времена он, наверно, был хорошо сложенным человеком, пусть и маленького роста, с весьма изящными руками и ногами. Поглощенный работой, он явно не слышал голосов за дверью и поднял голову, только когда помощник (смотритель приказал ему держаться поблизости) звякнул запором. Тогда мы увидели безучастный взгляд карих глаз, измученное лицо и нервно подергивавшийся рот. Какое-то время он переводил с детским любопытством взгляд с одного из нас на другого. Но все изменилось, когда он заметил стоящего за нами помощника, по-прежнему держащего в руках плетку.

Выражение лица сумасшедшего изменилось. В глазах зажглась неукротимая ненависть, он оскалил зубы, как дикий зверь. Тетка, проследив направление его взгляда, переместилась, чтобы заслонить собой ненавистную фигуру с плетью, чем сконцентрировала внимание несчастного на себе. С поразительной быстротой лицо сумасшедшего стало другим. Он выронил поделку, которой занимался, и восторженно воздел руки.

– Какая красивая леди! – прошептал он про себя. – Ах, какая красивая!

Безумец предпринял попытку отползти от стены, насколько ему позволяла цепь. Строгий взгляд смотрителя его остановил, и он горько вздохнул.

– Я никогда бы не нанес вреда леди, – сказал он. – Прошу прощения, госпожа, если я вас напугал.

Звук его голоса был удивительно нежный. А необычный акцент и обращение «госпожа» говорили о некой чужеродности. Среднестатистический англичанин назвал бы тетку просто «мэм».

Мы, мужчины, держались на безопасном расстоянии от цепи. А тетушка с чисто женским презрением к опасности, если пробуждается сострадание, сделала шаг вперед. Смотритель удержал ее за руку со словами: «Будьте осторожны. Вы не знаете его так хорошо, как мы».

Джек повернул голову в сторону смотрителя, глаза его расширились. Рот приоткрылся, и я испугался, что вновь увижу на его лице прежнее зверское выражение. Но я ошибся. Находясь на краю эмоционального срыва, несчастный показал, что у него есть внутренние ресурсы, помогающие удержаться от гневной вспышки. Он схватил цепь, приковывающую его к стене, и потряс ее с такой силой, что, казалось, из-под кожи вот-вот прорвутся костяшки. Голова его упала на грудь, тело сотрясала дрожь. Но это продолжалось очень короткое время. Он поднял голову, в его бессмысленных, устремленных на тетку глазах стояли слезы. Та мгновенно откинула руку смотрителя. Никто не успел опомниться, как она уже склонилась над Джеком, положив на голову страдальца нежную белую руку.

– Какая горячая голова, бедный Джек, – сказала она. – От моей руки становится прохладнее?

Продолжая сжимать цепь, он ответил по-детски робко:

– Да, госпожа, от вашей руки идет прохлада. Спасибо.

Тетушка взяла в руки соломенную шляпку, над которой трудился до нашего появления больной.

– Хорошая работа, Джек, – продолжала она. – Расскажи, как случилось, что ты начал плести из соломы такие красивые вещи.

Несчастный посмотрел на тетку с еще большим доверием, ему польстил ее интерес к шляпке.

– Было время, – начал он, – когда мои руки вели себя ненормально. Они боролись со мной, рвали волосы и царапали тело. Явившийся во сне ангел научил меня, как с ними управляться. «Пусть они плетут солому», – сказал ангел. С тех пор я плету солому каждый день, я работал бы и ночью, если б у меня был свет. Ночи мои ужасные, о, какие ужасные! От сырости ломит тело, темнота пугает. Назвать вам величайшее благо на свете? Дневной свет! Дневной свет!! Дневной свет!!!

Каждый новый выкрик был мощнее предыдущего. Больной был опять на грани нервного срыва, но, сжав звено цепи, неожиданно замолк.