Рафаэлло Джованьоли "Спартак"

Лутация, высокая, сильная, полная и краснолицая, несмотря на свои сорок пять лет и наполовину поседевшие каштановые волосы, могла бы еще назваться красавицей. Но лицо ее уродовал длинный и широкий шрам. Начинаясь с середины лба, он пересекал вытекший правый глаз, с веками, сходившимися на глазной орбите, и доходил до носа, у которого недоставало куска и целой ноздри. За это уродство Лутация уже много лет тому назад была прозвана Одноглазой.

История этой раны относится к давно минувшим годам. Лутация была женой Руфина, легионера, храбро сражавшегося несколько лет в Африке против Югурты. Когда Гай Марий одержал победу над этим царем и Руфин вернулся в Рим, Лутация была еще красивой женщиной, и притом такой, которая не во всем сообразовалась с постановлениями о браке, содержавшимися в законах двенадцати таблиц[30 - Законы двенадцати таблиц – древнейший римский свод законов (451–450 до н. э.).]. Случилось, что однажды муж, приревновавший ее к мяснику, убил его ударом меча, затем крепко вбил в голову своей жене необходимость соблюдения упомянутых законов ударом меча, память о котором осталась у ней навеки. Руфин был уверен, что убил ее, и, опасаясь ответственности перед квесторами, ведающими делами об убийствах, не столько за убийство жены, сколько за убийство мясника, предпочел бежать в ту же ночь под команду своего обожаемого вождя Гая Мария, после чего был убит в памятном сражении при Секстийских Водах, где знаменитый крестьянин из Арпинума, совершенно разгромив тевтонские полчища, спас Рим от величайшей опасности.

Лутация, оправившись спустя много месяцев от обезобразившей ее раны, на имевшиеся у нее сбережения, а также на собранные подаяния приобрела обстановку для кабачка и, прибегнув к щедрости Квинта Цецилия Метелла Нумидийского, получила в дар эту несчастную трущобу.

Несмотря на свое уродство, говорливая, любезная и веселая Лутация возбуждала не однажды страсть среди своих посетителей: многие из них не раз пускались в рукопашную схватку из-за предмета своей любви.

Нужно прибавить, что посетители кабачка Венеры Либитины вербовались среди самого презренного, низкого люда, грязнившего улицы Рима.

Плотники, гончары, могильщики, атлеты из цирка, комедианты и шуты низшего сорта, гладиаторы, мнимые калеки и нищие, распутные женщины последнего разбора были обычными посетителями таверны Лутации.

Но Лутация Одноглазая была не щепетильна и не обращала внимания на разные тонкости; с другой стороны, в таком месте не могли, конечно, бывать банкиры, всадники и патриции. Кроме того, добрая женщина полагала, что Юпитер поместил солнце на небе для того, чтобы светить как богатым, так и бедным, и что если для богатых существовали винные погреба, съестные лавки, рестораны и гостиницы, то бедняки должны были иметь свои таверны. Лутация убедилась также, что квадранты и сестерции бедняка и шулера ничем не отличались от тех же монет зажиточного горожанина и гордого патриция.

– Клянусь рогами Вакха-Диониса, ты дашь нам или нет эти проклятые битки?! – заревел громовым голосом старый гладиатор, лицо и грудь которого были сплошь покрыты шрамами.

– Закладываю сестерций, что Лувений принес ей с Эсквилинского поля немного мяса, выброшенного в пищу воронам. Не иначе как из него она готовит свои адские битки! – вскричал нищий, сидевший возле старого гладиатора.

Грубый громкий хохот последовал за этой грубой шуткой нищего, симулировавшего болезнь, которой он вовсе не страдал. Лувению – низкого роста, неуклюжему и толстому могильщику, на красном, грубом лице которого, усыпанном волдырями огненного цвета, было написано лишь выражение тупого безразличия, – шутка нищего не понравилась. Он вскричал в ответ хриплым голосом:

– Как честный могильщик клянусь, ты должна была бы, Лутация, в биток, приготовленный для этого негодяя Велления (таково было имя нищего), постараться вложить мясо быка, которое он нитками привязывает к своей груди, чтобы подделывать язвы, когда их у него вовсе нет, и таким образом обкрадывать граждан, у которых слишком чувствительное сердце.

Новый взрыв непристойного смеха раздался при этих гнусных словах.

– Если бы Юпитер не был лентяем и не спал так крепко, ему бы не грех потратить одну из своих молний, чтобы испепелить могильщика Лувения, этот зловонный бездонный мешок.

– Клянусь черным скипетром Плутона, я кулаками устрою на твоей варварской роже такую язву, которая тебе даст право молить людей о сострадании! – вскричал могильщик, в бешенстве подымаясь с места.

– Ну, подойди, подойди, дурак! – громко произнес Веллений, вскочив в свою очередь и сжав кулаки. – Подойди, чтобы я тебя послал к Харону, и клянусь крыльями бога Меркурия, что я от себя прибавлю монету, которую вложу тебе между твоими грязными волчьими зубами[31 - В Древнем Риме было принято вкладывать в рот умершего монету, чтобы душа могла заплатить Харону за перевозку в загробное царство.].

– Перестаньте вы, старые клячи! – зарычал Гай Тауривий, огромного роста атлет из цирка, страстно желавший поиграть в кости деревянными фишками. – Перестаньте, или, клянусь всеми богами Рима, я вас схвачу да тресну друг о друга так, что раздроблю ваши изъеденные червями кости и сделаю из вас трепаную мочалку!

К счастью, в эту минуту Лутация и Азур, ее черная рабыня, поставили на столы два огромных блюда, наполненные доверху дымящимися битками, на которые набросились с бешеной жадностью две более многочисленные из собравшихся здесь групп.

Среди этих счастливцев наступило скоро молчание, и на некоторое время они занялись пожиранием битков, признанных отличными. Между тем в других группах посетителей во время метания костей и обмена самыми грубыми ругательствами продолжались разговоры на излюбленную тему дня – о гладиаторских играх в цирке. Имевшие счастье присутствовать на этих играх как свободные граждане рассказывали о них чудеса тем, которые, принадлежа к сословию рабов, не имели права проникнуть за ограду цирка.

И все восторженно прославляли мужество и силу Спартака.

Тем временем Лутация, быстро войдя, поставила кровяную колбасу остальным посетителям, и на некоторое время в таверне Венеры Либитины все разговоры прекратились.

Первым нарушил молчание старый гладиатор, воскликнув:

– Я, сражавшийся двадцать два года в амфитеатрах и цирках, должен вам сказать, что никогда не видал более красивого гладиатора, более сильного и более ловкого фехтовальщика, чем этот непобедимый Спартак.

– Если бы он родился римлянином, – прибавил покровительственным тоном атлет Гай Тауривий, по происхождению римлянин, – у него были бы все необходимые данные для того, чтобы стать героем…

– Жаль, что он варвар! – воскликнул с выражением презрения Эмилий Варин, красивый юноша двадцати лет, на лице которого виднелись уже морщины, ясно указывающие на развратную жизнь и преждевременную старость.

– А я вам скажу, что он теперь очень счастлив, – сказал старый легионер из Африки, с широким шрамом на лбу и хромавший на одну ногу.

– Хотя он и дезертир, а все же получил в дар свободу!.. Случаются же такие невиданные вещи! Эх!.. Нужно сказать, что Сулла был в эту минуту в своем лучшем настроении, раз он решился на такую щедрость.

– Уж то-то злился ланиста Акциан! – заметил старый гладиатор.

– Еще бы! Уходя, он вопил, что его ограбили, разорили, зарезали…

– Его товар был и без того оплачен очень щедро.

– Товар, надо сказать правду, был хорош и красив!

– Не спорю, но и двести двадцать тысяч сестерций красивы и хороши.

– Клянусь Юпитером Статором, еще как красивы!

– Клянусь Геркулесом и Каком[32 - Как – мифический великан, сын бога Вулкана.], очень и очень хороши! – сказал атлет. – Если бы я их имел… Мне хотелось бы их испробовать во всех видах и всеми способами, какими только наши чувства могут доставлять себе удовлетворение при помощи денег.

– Ты… А мы… ты думаешь, Тауривий, что мы не сумели бы оценить прелесть этих двухсот двадцати тысяч сестерций?..

– Не все умеют копить деньги, но все умеют их тратить.

– Однако не хотите ли вы мне сказать, что Сулле обошлись дорого его богатства?..

– Первую долю их он получил от одной женщины… из Никополиса.

– Она, уже довольно пожилая, влюбилась в него, тогда еще молодого человека, и, конечно, если и не красивого, то менее безобразного, чем теперь…

– И, умирая, оставила его единственным наследником своих богатств.

– А ведь в юности, – сказал атлет, – он был довольно беден, и я знал гражданина, в доме которого он, больной, несколько лет жил на полном иждивении, платя три тысячи сестерций ежегодно.

– Потом в войне против Митридата и при осаде и взятии Афин он взял себе львиную долю, и его богатства умножились. Затем пришло время проскрипций, и по его приказу было зарезано семнадцать бывших консулов, семь преторов, шестьдесят эдилов и квесторов, триста сенаторов, тысяча шестьсот всадников и семьдесят тысяч граждан, а все имущество этих лиц было конфисковано. И разве при этом Сулле лично ничего не перепало?

– Я бы хотел иметь ничтожную частицу того, что досталось ему во время проскрипций.

– Однако, – сказал Эмилий Варин, который, несмотря на свою молодость, многое изучил и в этот вечер, казалось, был настроен философствовать, – этот человек, сделавшийся из бедняка страшным богачом, из ничего – триумфатором и диктатором Рима, получивший от народа золотую статую перед Рострами с надписью «Корнелий Сулла Счастливый – император», – этот всемогущий человек поражен недугом, от которого его не могут избавить ни золото, ни лекарство!

Это замечание произвело глубокое впечатление на всю компанию и вызвало со всех сторон весьма скорбные восклицания:

– Правда!.. Правда!..

– И поделом ему! – вскричал другой хромой легионер, который, как бывший участник африканских войн, был почитателем памяти Гая Мария. – По заслугам ему эта болезнь, этому дикому зверю, этому чудовищу в образе человеческом! Так отомщена кровь шести тысяч самнитов, которые сдались ему под условием, что им будет сохранена жизнь, а он их всех приказал перебить в цирке стрелами; и в то время, как при раздирающих душу криках этих несчастных все сенаторы, собравшиеся в курии Гостилия, в страхе вскочили с мест, он с жестоким спокойствием сказал: «Не тревожьтесь, отцы сенаторы, это лишь несколько злоумышленников наказаны по моему приказанию; продолжайте ваше заседание».

– А резня в Пренесте, где он приказал убить в одну ночь двенадцать тысяч несчастных обитателей этого города без различия пола и возраста, за исключением того гражданина, у которого он гостил?

– А Сульмона, Сполециум, Терни, Флоренция – все эти великолепные города Италии, которые были сровнены с землей за приверженность к Гаю Марию и разрушены вопреки данному им слову?

– Эй, ребята! – закричала Лутация со своей скамейки, где она занялась приготовлением на оловянной сковороде нескольких кусков зайца, которые собиралась изжарить, – мне кажется, что вы говорите дурно о диктаторе Сулле Счастливом. Так я вам советую держать язык за зубами – я не желаю, чтобы в моей таверне оскорбляли имя величайшего гражданина Рима.

– Вот тебе на! Эта проклятая кривоглазая принадлежит к партии Суллы! – воскликнул старый гладиатор.

– Эй ты, Меций, – вскричал тотчас же на это могильщик Лувений, – говори с уважением о нашей дорогой Лутации!

– О, клянусь щитом Беллоны[33 - Беллона – римская богиня войны.], видано ли, чтобы какой-то могильщик вздумал учить африканского ветерана!

И кто знает, чем кончилась бы эта новая ссора, если бы не послышался с улицы ужасный хор женских голосов, с претензией, по-видимому, на пение.

– Вот и Эвения, – сказали некоторые из посетителей.

– И Луцилла.

– И Диана.

И все взгляды устремились к входной двери кабачка. В нее входили, горланя и танцуя, пять девиц в коротких до неприличия платьях, с нарумяненными лицами и голыми плечами и непристойными словами отвечали на громкие и дикие крики, с которыми их встретили.

Не будем останавливаться на сценах, последовавших за приходом этих несчастных; вместо этого укажем на заботу, с которой Лутация и ее рабыня приготовляли на одном из столов ужин, судя по всему – обильный.

– Кого это ты ожидаешь сегодня вечером в свой кабак, чтобы угостить этими кошками, изжаренными вместо зайцев? – спросил нищий Веллений.

– Может быть, ты ожидаешь на ужин Марка Красса?..

– Нет, она ожидает Помпея Великого.

Все взгляды устремились к входной двери кабачка.

Во время этого хохота и шуток в дверях появился человек колоссального роста, сильного телосложения, еще красивый, несмотря на седину в волосах.

– Требоний…

– Здравствуй, Требоний!..

– Добро пожаловать, Требоний! – воскликнуло одновременно много голосов.

Требоний был ланистой. Он закрыл несколько лет тому назад свою школу и жил теперь на сбережения от этой прибыльной профессии. Однако привычка и симпатии неизменно влекли его в среду гладиаторов, и поэтому он был постоянным посетителем всех дешевых ресторанов и кабачков Эсквилина и Субурры, где эти несчастные всегда собирались в большом числе.

Кроме того, втихомолку рассказывали, что он, пользуясь своим влиянием и своими связями среди гладиаторов, был одним из тех, к чьей помощи прибегали во время гражданских смут патриции, дававшие ему поручение навербовать большое число гладиаторов. Говорили, что в его распоряжении находились целые полчища гладиаторов и в назначенное время он являлся с ними на Форум или в комиции, когда там обсуждалось какое-нибудь важное дело, в котором требовалось напугать судей, вызвать смятение и иногда даже устроить схватку, или же когда происходили выборы магистратов. В общем, утверждали, что Требоний извлекал большую выгоду из своего знакомства с гладиаторами.

Как бы то ни было, верно то, что Требоний был их другом, покровителем, и потому-то в этот день он, по окончании зрелищ в цирке, поспешил к выходу, где дождался Спартака, обнял его, расцеловал и, поздравив, пригласил на ужин в таверну Венеры Либитины.

Итак, Требоний вошел в таверну Лутации в сопровождении Спартака и восьми или десяти других гладиаторов.

Спартак все еще был в пурпуровой тунике, в которой сражался в цирке. На плечи он набросил плащ, более короткий, чем тога, носившийся обычно солдатами поверх формы, который он только что взял на время у одного центуриона, приятеля Требония.

Шумны были приветствия, которыми обменивались посетители, уже находившиеся в таверне, с только что прибывшими. Присутствовавшие на зрелищах в цирке были счастливы и горды, что могли показать счастливого и мужественного Спартака, героя дня, тем, которые его еще не знали.

– Представляем тебе, – сказал старый гладиатор, – о могучий Спартак, красавицу Эвению, самую красивую из девушек, посещающих этот кабачок.

– Которая будет очень рада возможности обнять тебя, – прибавила Эвения, высокая и стройная брюнетка, не лишенная некоторой привлекательности.

И, не ожидая ответа Спартака, она обвила руками его шею и поцеловала.

Фракиец пытался скрыть в улыбке чувство отвращения, вызванное в нем этим поступком, и сказал, мягко отняв от своей шеи руки девушки и отстранив ее красивым жестом от себя:

– Благодарю тебя, красавица, но в эту минуту я предпочел бы подкрепить свой желудок… в этом он сильно нуждается.

– Сюда, сюда, красавец-гладиатор, – сказала тогда Лутация, идя впереди Спартака и Требония в другую комнату, – здесь для вас приготовлен ужин. Идите, идите, – прибавила она, – твоя Лутация, Требоний, подумала о тебе и надеется, что ее жаркому из зайца нет равного даже у Марка Красса.

– Сейчас мы оценим, что ты приготовила, плутовка, – ответил Требоний, потрепав по спине хозяйку, – а пока принеси-ка нам кувшин велитернского! Старое ли оно?

– Клянусь милостивыми богами! – воскликнула Лутация, заканчивая приготовления на столе, вокруг которого усаживались приглашенные. – Он спрашивает меня, старо ли велитернское вино, которое я ему приготовила! Подумать только!.. Ему пятнадцать лет… Оно времен консульства Гая Целия Кальда и Луция Домиция Агенобарба.

В то время как Лутация говорила эти слова, Азур, ее черная рабыня, принесла кувшин, сняла с него печать, которую приглашенные стали рассматривать, передавая друг другу, и перелила в высокий и широкий сосуд, наполненный уже наполовину водой, часть вина, а остальное – в другой, меньший сосуд, назначенный для хранения чистого вина. Затем оба сосуда она поставила на стол, на котором Лутация уже расставила бокалы перед каждым из гостей и чарку с ручкой между сосудами для разливания по бокалам.

Вскоре гладиаторы могли оценить, каково было искусство Лутации в приготовлении жареного зайца, и решить, сколько лет насчитывало велитернское вино, которое, если и не соответствовало возрасту, указанному на печати кувшина, было, однако, признано довольно старым и очень хорошим.

Ужин был не плохой, и среди гладиаторов не было недостатка в веселье. Вино было действительно хорошего качества, и так как его было более чем нужно, то веселые шутки и оживленная беседа вскоре наполнили комнату громким шумом. Один только Спартак, которым все восхищались, которого превозносили и ласкали, – может быть, от стольких волнений, пережитых в этот день, или от радости приобретенной свободы – не был весел, неохотно ел и не шутил. Облако грусти и меланхолии как будто нависло над его лбом, и ни любезности, ни остроты, ни смех не развлекали его.

– Клянусь Геркулесом!.. Спартак, друг мой, я тебя не понимаю, – сказал наконец Требоний, который намеревался налить велитернского в его бокал, оказавшийся, к его удивлению, еще полным. – Что с тобою?.. Ты не пьешь…

– Почему ты грустен? – спросил в свою очередь один из приглашенных.

– Клянусь Юноной, матерью богов! – воскликнул другой гладиатор, в котором по выговору можно было угадать самнита, – можно подумать, что мы сидим не за дружеской пирушкой, а на погребальных поминках и что ты не свободу свою празднуешь, а оплакиваешь кончину своей матери.

– Моя мать! – произнес с глубоким вздохом Спартак.

И так как, вспомнив о матери, он стал еще грустнее, то бывший ланиста Требоний, поднявшись и взяв бокал, закричал:

– Предлагаю тост за свободу!

– Да здравствует свобода! – закричали со сверкающими от страстного желания глазами несчастные гладиаторы, вставая и поднимая свои бокалы.

– Счастлив ты, Спартак, что мог добиться ее при жизни, – сказал с опечаленным лицом, тоном, полным горечи, молодой гладиатор с белокурыми волосами, – мы же ее получим только со смертью.

При первом возгласе «свобода» лицо Спартака прояснилось; он поднялся с заблиставшими глазами, с ясным челом, с улыбкой на устах; высоко поднял свой бокал и ясным, сильным, звучным голосом тоже воскликнул:

– Да здравствует свобода!

Но при грустных словах гладиатора бокал, казалось, прилип к его губам. Спартак не мог до конца насладиться его содержимым и в порыве скорби и отчаяния поник головой. Он поставил бокал и сел, стиснув губы и погрузившись в глубокие думы.

Наступило молчание, во время которого взоры десяти гладиаторов были обращены со смешанным выражением зависти и радости, удовольствия и печали на счастливого товарища.

Это молчание было нарушено Спартаком. Словно находясь в одиночестве или в забытьи, он, устремив неподвижный и задумчивый взор на стол, медленно прошептал, отделяя слово от слова, одну строфу из песни, которую в часы упражнений и фехтования обычно напевали гладиаторы в школе Акциана:

Свободным он родился,