– Да полно вам…
– Правильно, правильно я. Вот из-за этого ты, стало быть, и возгордился. А нехорошо Герасима Савельева обижать.
– Зайду, зайду и к вам, Герасим Савельич. Завтра только не могу, потому у меня вечеринка, а перед вечеринкой днем надо похлопотать. Вот ко мне на вечеринку завтра милости просим, не поспесивьтесь, – приглашал старосту Флегонт. – Елена Парамоновна обещалась быть.
– Фу-ты ну-ты! Да ты уж и впрямь не жених ли нашей королевны? – воскликнул староста.
– Пожалуйста, не кричите во всю лавку. Ничего еще нет, никакого и разговора не было, а вы уж огласку делаете – зачем? – остановил его Флегонт.
От старосты несло вином. Он был, как говорится, изрядно хвативши, но, невзирая на это, понизил голос.
– Приду, приду. Спасибо. Я не спесив, – проговорил он. – Любопытно посмотреть, как это поднимется из дома такая мадама, как Хлястина.
Флегонт начал делать закупки: купил мятных пряников, копченой колбасы, жестянку карамели и кусок душистого мыла с надписью «Земляничное». Последние две вещи – для Елены Парамоновны.
«Нельзя без подарочка. Надо ее потешить сюрпризом, – решил он. – Шутка ли: и варенья, и яблок, и пирог принесет».
Закупив водки, пива, пряников и орехов, Флегонт тем же путем возвращался домой. Когда он въехал в деревню, у первой избы около ворот на скамейке сидели три девушки, закутанные в платки поверх пальто. Флегонт поклонился им и крикнул:
– Ко мне завтра на вечеринку милости просим орешков погрызть и чайку попить.
Две девушки промолчали, а одна из них ответила:
– Спасибо. Только что же нам вразрез лезть, коли уже у вас есть своя ненаглядная королевна!
– У, шустрая! Зачем такие шершавые слова, если я с лаской! – прибавил Флегонт и поехал дальше.
У ворот своего дома стоял Размазов в котиковом картузе, шубе на лисьих бедерках и в черных валенках.
– Искупился?! – крикнул он Флегонту.
– Искупился, Парамон Вавилыч, – проговорил Флегонт, остановил лошадь и вышел из саней поздороваться с ним.
– Коли надобится для вечеринки посуда какая – присылай, мы дадим, – сказал старик.
– Премного вам благодарен-с, – поблагодарил Флегонт, сел опять в сани и поехал к себе домой.
XII
Разумеется, Флегонт не мог позвать к себе на вечеринку и половины деревни. Позвана была только родня да кое-кто из почетных стариков. Парней в деревне вовсе не было. Так как деревня существовала главным образом отхожим промыслом, то все они служили в Петербурге или в Москве по трактирам или лавкам. Налицо оказался только один-единственный молодой парень Нил Селедкин, из московских половых, приехавший так же, как и Флегонт, на побывку. И вот для компании девушкам, которых Флегонт звал по указаниям сестры Тани, этот Нил Селедкин и был приглашен. Зван был также сын местного мелочного лавочника Николай Ковуркин, парень хотя и очень молодой, но уж два года женатый.
Собираться гости на вечеринку начали, как только стемнело, но еще раньше собрались на улице перед избой любопытные из неприглашенных. Тут были большей частью малые ребятишки, посреди них бродили бабы и мужики и жаловались друг другу на невежество Флегонта и его семьи.
– Не позвали ведь меня на вечеринку-то, ироды… – говорила всем пожилая вдова Василиса. – Не пригласили… – жаловалась она мужику в заплатанном полушубке и с подбитым глазом. – Да, не пригласили… А сами ведь летось полосу под лен у меня снимали.
– Сквалыги… Вот и все… – отвечал мужик с презрением. – Я, говорит, человек тверезый и потому меня извините, уж я без вина… Это он мне говорит, когда я его с приездом поздравлять пришел. Да ты будь сам человек тверезый, но как же соседей-то не угостить! Я плюнул и ушел.
– К старику Размазову был допущен спину погнуть да покланяться – вот и возгордился, – заключила Василиса. – А что у самих-то? На избе вся крыша сгнила.
Первыми из приглашенных пришли сын мелочного лавочника с женой. Та была в красном шелковом платке и в шелковой повязке, под которой были скрыты все ее волосы от лба до затылка. Она была в длинных золотых серьгах и принесла бумажный тюрик. Подавая его Флегонту, она сказала:
– Вот и от нас девушкам изюмцем и финичками позабавиться.
– Напрасно вы это, право, напрасно… – отвечал Флегонт, облеченный в черный пиджак и стоячие воротнички сорочки. – У меня угощение для них хорошее припасено.
– Ну, что занапрасно! – прибавил муж. – Наши ведь покупательницы, так отчего не ублажить? Мы этим товаром и не торгуем, а привез я жене из Кувалдина в гостинец, так уж пускай здесь скушают.
Гости засели на лавку. Флегонт положил перед ними номера юмористических журналов, предложив позабавиться рассмотрением, и тотчас же стал зажигать новую большую лампу. Когда он надел на нее широкий красный бумажный абажур и вся комната озарилась красным светом, лавочник Николай Ковуркин воскликнул:
– Вот так иллюминация! Анфиса, гляди, – тронул он за плечо жену.
– Ужасти, как чудесно!.. – прошептала она. – Питерская штучка…
– В Петербурге теперь во всех хороших домах такие абажуры, – пояснил Флегонт.
– А отчего мы, Николай Автономыч, себе такую штуку не купим? – спросила мужа лавочница.
– Папенька!.. Из рук папеньки смотрим, ты сама знаешь. Да и где ее купить-то? Надо из Москвы или Питера выписывать.
– Только в столицах, только в столицах, – проговорил Флегонт.
Пришел дядя Наркис с одной из невесток. Та была в голубом шерстяном платке и с грудным ребенком в розовом ситцевом одеяле на руках. Дядя Наркис долго отирал снежные валенки о рогожу, а невестка снимала с ног резиновые калоши. Наконец они начали креститься на иконы и сказали:
– Здравствуйте.
– Калошки-то, миленькие, нельзя ли мне куда в укромное местечко убрать? – просила невестка дяди Наркиса. – Убрать, чтобы знала я, что у меня под руками. Я ведь погощу малость, да и ко дворам, а на мою смену младшая невестка придет. Нельзя нам вместе-то. Невозможно дом без досмотра оставить. Тоже дети ведь дома, скот… Вот я их тут, на печку, калошки-то поставлю, – прибавила она, поставила, поклонилась всем в пояс и сказала: – Еще раз здравствуйте! Фу, как у вас хорошо и чудесно! Рай красный… Свет-то какой, матушки… – озиралась она по сторонам. – Батюшки! И два самовара сразу, у печки греются! – Вот гостей-то будет.
– Садитесь, Анна Максимовна, так гостья будете, – приглашал Флегонт. – Дяденька Наркис, садитесь.
– А вот только ребенка дайте в той комнате на кровать положить, – отвечала невестка дяди Наркиса. – Блажной… Ужасти, какой блажной. Дома ни на минуту одного оставить нельзя. Груди захочет, раскричится, так удержу нет, до родимчика кричит. Невестке оставить, так у той свой еще блажнее.
– Ну, жили бы друг с дружкой в согласии, так всегда невестке оставить было бы можно, а ведь вы как кошка с собакой, – заметил дядя Наркис. – Одна на дыбы, другая задом бьет, одна – слово, другая – десять.
Явился Нил Селедкин, белокурый, очень бойкий молодой человек в серой пиджачной парочке и красном галстуке шарфом. Он прибежал в одном пиджаке, быстро сбросил калоши и заговорил:
– Здравствуйте, господа хозяева! С чем вас поздравлять-то? Уж и не знаю. Ну-с, с хорошей погодкой. Честной компании почтение… – прибавил он, поклонившись, и поочередно стал подавать всем руки.
Флегонт между тем выносил из другой комнаты и ставил на стол перед гостями сладкий пирог с вареньем, испеченный вдовой Еленой Парамоновной, тарелки с пряниками и орехами, варенье на блюдцах, нарезанную кусочками колбасу и ломотки ситного. Ему помогала Таня, одетая в шерстяное розовое платье и обутая в полусапожки с медными подковами на каблуках, которые неимоверно стучали по полу.
– Вот тебе фунт! И в самом деле, у него угощения-то хоть отбавляй! – сказал сын мелочного лавочника.
– Нельзя-с, Николай Автономыч. Нам нельзя без этого. Нас осудят, потому мы питерские… – самодовольно отвечал Флегонт, поправляя на себе голубой галстук. – Вот вина в умалении, на этом не взыщите, так как мы общество трезвости.
– Да ведь и мы теперь через год суббот его вкушаем, вино-то… Как женился, так и бросил, – проговорил Ковуркин. – Правильно я, Анфисушка? – обратился он к жене.
– Поди ты! Только одни разговоры! – махнула рукой лавочница.
Топотня по ступенькам, а затем звонкий говор и веселый женский смех раздались в сенях. Это пришли гурьбой девушки. С шумом распахнув дверь, они гурьбой вошли в избу и стали снимать с головы байковые платки и кацавейки, в которые были закутаны.
– А у избы вашей непротолченная ступа ребятишек. Сидят друг у дружки на закорках и лезут к окнам, – рассказывала одна из них.
– И пристают ко всем: вынеси им гостинцев, – прибавила другая девушка.
– Да это бы еще ничего, а они снегом кидаются.
Замелькали яркие платья, пестрые платки. Сарафана ни на ком не было. Все были одеты по городской моде. Компания явилась из пяти-шести девушек.
– Девушки, в махонькую комнату пожалуйте. Этот департамент у меня для девичьего сословия приготовлен, – приглашал Флегонт.
XIII
Как белки, защелкали девушки орехи. Разгрызая их, они было начали бросать скорлупу на пол, но Флегонт тотчас же подскочил к ним и сказал:
– Барышни, а я к вам с просьбой… У нас вечеринка по-питерски… Я хочу чистоту и порядок соблюдать, а потому прошу вас ореховую скорлупу на пол не бросать, а класть на тарелку. Вот вам и тарелочка… Пожалуйте… Пардон, что я так… уж извините, но хочется, чтоб все по-полированному было, – прибавил он. – Ведь и самим неприятно, если скорлупа под ногами трещит. Таня! Возьми-ка веник да подмети к сторонке, – обратился он к сестре.
Девушки опешили, но скорлупу стали класть на тарелку.
– Скажи на милость, какой грозный! – шептались они. – Совсем грозный.
– Питерская штучка! – проговорила одна из них.
– Мало ли мы видели питерских! У нас все парни питерские да московские, а таких нашлепок девушкам никто не делал. Словно мы махонькие… – отвечала другая.
– Это все для павы… Паву ждет размазовскую… – прибавила третья.
– Уж и пава! – фыркнула четвертая девушка. – Нешто старухи бывают павами! У ней четырех зубов, говорят, нет и коса привязная.
Подскочил Нил Селедкин, слышавший последние слова.
– Вы это про кого, кралечки?
– Да про размазовскую дочку. Старуха ведь… Ей все сорок. А люди говорят: сорок лет – бабий век.
– Пустяки… По-нашему, по-московски, про нее можно сказать: дама в соку.
Флегонт принес пачку старых номеров иллюстрированных раскрашенных журналов.
– Вот и еще вам забава, барышни. Полюбуйтесь на картинки, – сказал он. – Для зубов орешки и пряники, а это для глазной видимости.
– Из Питера привез? – спросил Селедкин.
– Да, из ресторана. Ведь и у вас, я думаю, получаются в Москве в трактире.
– Обязательно. У нас их уйма. У нас купец без картинок и чай пить не может. Неделю номер на палке мотается, так его истреплют, что твое знамя старинное.
– Вот-вот. У нас их буфетчик потом собирает. Ну, я и выпросил у буфетчика какие почище. Вот тут есть и деревенское. Не желаете ли полюбопытствовать, как барин-охотник деревенскую девушку в лесу обнимает? Вот-с… – указал Флегонт, порывшись в журналах.
Девушки стали рассматривать.
– Вишь, старый пес! Старик, а туда же… – проговорила одна из них про нарисованного охотника.
Пришли староста Герасим Савельев со старостихой. С головы старосты так и текла помада, до того жирно были смазаны ею его волосы. Старостиха была в ковровом платке на плечах, застегнутом у самого горла золотой брошкой, в черных ажурных полуперчатках и в купеческой шелковой повязке на голове. Поздоровавшись со всеми, они сели за стол на лавку. Староста был тоже из питерских, жил когда-то там приказчиком во фруктовой лавке, и, когда ему предложили стоявшее на столе угощение, он тотчас же взял яблоко, закусил его и спросил Флегонта:
– А почем ноне в Питере ананасы?
– Доподлинно не могу сказать, хотя у нас в ресторане они имеются, хозяин покупает. У нас их для крюшонов требуют. Шампанское наливается в кувшин и туда ананас ломтиками… – пояснил Флегонт.
– Знаю, знаю… Лед еще туда… Апельсины. Напиток дорогой. У нас здесь на этот крюшон-то корову купить можно.
– Когда господа раскутятся и жженку варить начнут, то еще и дороже стоит. Ведь иные на киршвассер, а шампанским тушат… А киршвассер-то почем! Пятьдесят–шестьдесят рублей жженка-то маленькая обходится.
– Николай Автономыч, что это за жженка такая? – спросила лавочница мужа.
– Жженка? – переспросил лавочник и тотчас же ответил: – А мне почем же знать! Я в Питере не живал.
Флегонт тотчас же стал рассказывать, что такое жженка, сообщал цену вина, из которого она делается, как пылает синим огнем сахар, политый вином. Старостиха и лавочница ахали и дивились.
– Затем, когда все это раскалится, наливают в стаканчики и пьют, – закончил Флегонт.
– Как? С огнем? Да ведь этим всю утробу сожжешь! – воскликнула лавочница.
– У господ утробы луженые, – сказал староста.
– Нет, нет, оставьте, Герасим Савельич, – остановил его Флегонт. – Огонь прежде погасят, а потом уж и пьют. Пойло ужасное все-таки. Живо осатанеешь, – прибавил он.
– Ну, то-то… – проговорила старостиха. – А мы уж думали, что так с огнем и пьют.
– Крепко-то крепко, но ничего. Я пил… – похвастался староста. – У нас во фруктовой лавке офицерство варило, когда, бывало, раскутится.
– Ну, уж ты чего не пил! Я думаю, ты и керосин, и крепкую водку пил! – упрекнула его жена.
Староста приложил палец ко лбу и произнес:
– Но зато ум не пропил. Ум всегда у меня в голове. Я человек рассудительный.
Самовар давно уже вскипел. Мать Флегонта заваривала чай и разливала его в стаканы и чашки за отдельным столом, а вдовы Елены Парамоновны все еще не было. Флегонт уже начинал беспокоиться, что она не придет, и то и дело посматривал на часы.
«Не придет еще через полчаса – побегу за ней и буду ее упрашивать, чтобы пришла хоть на часочек. А то все знают, что обещалась быть, – и вдруг ее нет. Это ведь скандал!»
Он схватил поднос, ловко поставил на него налитые чаем стаканы и чашки и стал разносить гостям, а Елена Парамоновна не выходила у него из мыслей.
