«А вдруг захворала? Вдруг голова болит? Все равно буду упрашивать, умолять буду, чтобы хоть на полчасика показалась в нашем доме», – рассуждал он.
– Господин, молодой хозяин! Нельзя ли девицам-то хоть пивка по стаканчику! – кричал Флегонту Селедкин. – А то прошу, чтобы песню запели, – и робеют.
– Сейчас, сейчас, голубчик. Всякому угощению свой термин. Сначала чай, а потом и пивной интерес.
К Флегонту подошла мать и шепнула ему:
– И сестры Феклы Сергевны до сих пор нет. Что бы это значило? Уж не обиделась ли она? Хорошо ли ты звал, голубчик, тетку-то?
– О, что мне тетка! Провались она! Чванится, так и не надо! – раздражительно прошептал Флегонт. – А вот что Елены Парамоновны нет, так это уха! Совсем уха.
Но тетка Фекла стояла уж у дверей, вся занесенная снегом, и отряхивалась на рогоже.
– Метель поднялась, да какая! Так и метет. Насилу добрела к вам, – говорила она. – Ну, здравствуйте! Здравствуй, сестра… Здравствуй, Флега!
– Здравствуйте, здравствуйте. Извините… целоваться уж не могу. Видите, я занят, я с подносом… и чай у меня, – сказал Флегонт, отвернулся и пошел к столу, где сидели гости.
– Не хочешь с теткой целоваться? Ну, не надо. Бог с тобой… Мы что! Мы люди бедные… А вот авось сейчас богатую гостью примешь с веселием да радостью и миловать начнешь… – бормотала тетка Фекла. – Иди встречай.
– Кого? – встрепенулся Флегонт.
– Размазова дочка, Елена Парамоновна, вслед за мной плетется. С фонарем идет. Работница впереди и фонарь несет.
Флегонт засуетился, сунул пустой поднос на колени к дяде Наркису и опрометью выбежал из избы.
XIV
Дочь деревенского тысячника и богатея Парамона Вавиловича Размазова, вдова Елена Парамоновна Хлястина, входила в избу Подпругиных точь-в-точь так же, как выходят обыкновенно на сцену королевы в постановочных пьесах. Прежде всего показался Флегонт, распахнувший дверь и остановившийся около двери с жестяной лампочкой в руках. Затем показалась рябая работница Размазовых, Федосья, закутанная в байковый платок и с фонарем в руке. Федосья тоже остановилась около двери и стала светить фонарем в сени. Наконец в дверях показалась и сама Елена Парамоновна, а за ней работник Размазовых в полушубке и с блюдом в руках, прикрытым полотенцем. Флегонт стоял в дверях и говорил:
– Легонечко, Елена Парамоновна… Тише… Осторожнее… Тут у нас порог. Не споткнитесь.
Вдова Елена Парамоновна была в лисьей ротонде, крытой гранатовым бархатом, и в куньей шапочке, покрытой пуховым платком. Когда она вошла в избу, все гости поднялись с лавок, а девушки, сидевшие в соседней комнате, гурьбой высыпали из нее. Нил Селедкин тотчас же подскочил к ней и с ловкостью московского полового снял с нее лисью ротонду. Очутившись в светло-зеленом с кружевной отделкой шелковом платке, вдова приподняла юбку и выставила вперед ногу. Работница Федосья тотчас же поставила на пол фонарь и стала снимать с ее ног глубокие калоши. Когда операция эта была кончена, вдова отряхнула платье, поклонилась и сказала:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, Елена Парамоновна, матушка, здравствуйте… – заговорили все гости хором.
Вдова обернулась к работнику, указала на блюдо и проговорила Флегонту:
– А вот это от меня и от папеньки вам поросеночка отварного на закуску. Поросенок что сливки… Сами выпоили.
– Маменька! Принимайте блюдо! Что же вы стоите?! – крикнул Флегонт, засуетился около вдовы и заговорил: – Пожалуйте, Елена Парамоновна, вот сюда на лавочку, под образа, за стол.
Он подвел ее к столу и несказанно удивился, что самое почетное место под образами занято уже его теткой Феклой Сергеевной.
– Тетенька! Посторонитесь! Куда ж вы залезли? Вы свой человек! Пустите на ваше место Елену Парамоновну.
Вдова в это время подавала всем гостям руку и произносила: «Здрасти».
– Да не надо, не надо мне того места. Не пойду я, – заговорила она. – Я даже не люблю на лавках сидеть. Дайте мне стулик, и я сяду вот с этой стороны стола.
Во мгновение ока Нил Селедкин слетал в соседнюю комнату, где было три буковых стула, и принес один из них. Флегонт усадил вдову на стул, сделал тетке Фекле гримасу с кивком головы и тихо произнес себе под нос:
– Эх, ворона!
Вдова обмяла на себе руками платье, облизнула губы и проговорила:
– Погода на дворе просто ужасти. Снег так и крутит. Ужасти, что снегу навалило.
– Завтра Павла Исповедника. На Павла Исповедника снег, так примета есть, что вся зима снежная будет, – откликнулся отец Флегонта Никифор Иванович, погладив бороду. – А это для озимых хорошо.
– Травы также будут хорошие, – прибавил дядя Наркис и крякнул.
– Елена Парамоновна, вам чайку сначала или закусить прежде прикажете? – суетился около вдовы Флегонт. – Маменька, ставьте на стол поросенка-то! – махнул он матери.
– Нет, я прежде чаю… Только, пожалуйста, с лимоном, – отвечала вдова.
– В один момент-с! Маменька! Чаю! Пожалуйста, поскорее.
Но вместо матери Флегонта чай уж подносил ей на подносе Нил Селедкин. Рядом с чашкой чая лежал нарезанный лимон на блюдечке.
– С приятством кушать… – произнес Селедкин, когда вдова взяла чашку и положила в нее кусок лимона.
– Мерси вам… – отвечала она.
– А с вареньицем внакладку? – предложил Флегонт. – Прикажете?
– Приелось варенье-то уже… Мерси… Лучше я кисленького…
Она начала пить чай, прихлебывая с ложечки.
Окружавшие ее гости молчали. Наконец староста выпалил:
– Папашенька ваш, Парамон Вавилыч, здоров ли?
– Мерси. Нога у него что-то… Всегда к погоде… Так прилег он на лежанку топленую, когда я уходила. Приказал вам кланяться, – кивнула вдова Флегонту.
– А мамашенька? Как ее здоровье? – осведомился мелочной лавочник.
– Ну, та уж совсем сырая женщина. Вот надо будет послать к ней Федосью, а то лампадку некому будет на ночь затеплить. Федосья! Ты уходи! – обратилась она к работнице, все еще стоявшей около дверей. Оставь фонарь и иди.
– Дозвольте, матушка-хозяюшка, еще чуточку посмотреть на гостей, – стала просить работница. – Я самую малость.
– Уходи, уходи. Маменьке надо на ночь ноги спиртом натирать. А обратно меня кавалеры проводят с фонарем. Надеюсь, вы, господа?.. – обратилась она к Флегонту и Селедкину.
– С превеликим удовольствием, Елена Парамоновна! – откликнулись те оба.
Мало-помалу, однако, старостиха и лавочница оживились и полезли к Елене Парамоновне смотреть ее браслетку, надетую на руке.
– Хорошенькая браслеточка на вас… – проговорила лавочница.
– Покойный муж подарил, когда у меня девочка родилась, – отвечала вдова.
– А бляшечка-то эта открывается? – задала вопрос старостиха.
– Это медальон. Там мой портрет, когда я была в девушках. Иди, иди, Федосья! – сказала вдова опять работнице.
– Гостинчика бы мне, хозяюшка…
– Вот, вот тебе, и уходи с Богом! – сказал Флегонт, взял кусок сладкого пирога и два пряника и передал работнице.
Та поблагодарила и удалилась.
– А что ж вы музыку-то? – напомнила она Флегонту.
– Ах да… – встрепенулся тот. – Елена Парамоновна прислала давеча для услаждения гостей музыку, и вот я сейчас заведу органчик.
Он отправился в соседнюю комнату, и оттуда через несколько минут раздались тихие звуки органчика, наигрывавшего «Стрелочка».
– Вот так фунт! – восторженно воскликнул лавочник. – Погромче бы немножко, так совсем как в трактире. Чудесно… Очень чудесно!..
– И как громко и явственно нажаривает! – прибавил староста и стал подпевать:
Как-то летним вечерком, вечерком,
Шли подруженьки леском… да лесочком.
Вдруг из чащи леса, из чащи леса
Идет стрелок…
Но старосте уж стала подтягивать одна из девушек:
Идет стрелок, Большой повеса.
Куда они, туда и он.
– Девушки! Да что ж вы! Ведь знаем эту песню, так давайте вместе!.. – воскликнула она, обращаясь к подругам.
И девушки подхватили хором:
Страшно стало им его,
Все боялись одного,
Одного, одного… Да
И скорее тягу…
К хору присоединился и Нил Селедкин и стал выводить слова песни легоньким тенорком, а когда органчик умолк и песня кончилась, весело закричал:
– Знай нас, московских половых! Актрисам в оперетке потрафить можем, а не токмо что нашим деревенским девицам!
Флегонт торжествовал. Он наклонился к вдове и проговорил:
– Каковы наши петербургские-то и московские молодцы! Всех девушек столичным песням обучили, на побывку приезжавши! Не хуже цыганок поют.
XV
Гости встали и пошли осматривать органчик, находившийся в другой комнате. В особенности интересовались женщины.
– Такая махонькая штучка, а как чудесно играет! – дивилась лавочница на ящичек. – Отчего, Николай Автономыч, вы мне такую не купите?
– Да ведь тятенька… Из его рук смотрим, – отвечал лавочник.
– Хитрая штучка, очень хитрая! – рассматривала музыкальный ящичек старостиха.
– Механика… Все на механике действует, – пояснил ей староста. – Там внутри разные манеры и зубчики… А заведешь машинку – ну, и играет.
– Чудеса! – покачивала головой тетка Фекла и тяжело вздохнула. – Не будь у зятя в доме, сказала бы я прямо, что от нечистой силы.
Дядя Наркис объяснил своей невестке, стоявшей перед ящиком разинув рот от удивления:
– А в Питере такие органы по трактирам, так даже с трубами и с барабанами. Гремит, как военная музыка.
– У нас в Москве в одном трактире так есть даже с пушкой, – прибавил Нил Селедкин.
– Господи Иисусе! И стреляет! – дивилась баба.
– В лучшем виде. Сначала колокола, а потом – бум!
– Матушки мои! Ведь эдак прострелить человека может?
– Холостой заряд. А купцы это обожают. Сидят и ждут выстрела. А как выстрелит – чокаются, пьют и закусывают.
– Хоть бы раз поглядела я на эту Москву, хоть одним глазком! – вздыхала невестка дяди Наркиса, но тот тронул ее за плечо и сказал:
– Ты лучше сходи-ка домой да посмотри, что дома делается, а младшую невестку пришли сюда. И ей надо погостить.
– Позволь, батюшка, хоть еще малость посидеть. Я чуточку.
– Довольно, довольно! Забирай ребенка и уходи. Да присылай Акулину.
Невестка, чуть не плача, накинула на себя шугай, взяла ребенка и удалилась с пира, в то время когда Флегонт только что начал откупоривать бутылки с пивом, а Елена Парамоновна перевела вал музыкального ящика, и тот заиграл арию из «Риголетто».
Полились грустные звуки «Мизерере».
Староста, успевший уже выпить вместе с мужской компанией по стаканчику водки, покачивал головой и говорил:
