Надежда Игоревна Соколова "Хозяйка заброшенного замка"

Хозяйка заброшенного замка
Надежда Игоревна Соколова

Я – Ирина Агаларская, старая дева 35 лет. Волею богов меня закинуло в тело моей тезки того же возраста, живущей в магическом мире. Я научилась жить в старом заброшенном замке, есть простую крестьянскую еду и ездить в карете по ухабам. Я была уверена, что так и помру старой девой, развлекая наследников брата. Вот только у судьбы были на меня другие планы.

Надежда Соколова

Хозяйка заброшенного замка

Глава 1

– Агнесса! Агнесса, где ты, несносная девчонка?! Для кого я нанял учителя танцев?! – гремел под сводами каменной усадьбы голос моего старшего брата, Андреаса горт Антерсона.

Эхо раскатилось по резным дубовым панелям, смешиваясь с треском поленьев в огромном камине.

Темноволосая кареглазая девчушка десяти лет, уютно устроившаяся на мягком ворсистом ковре у моих ног, просительно посмотрела на меня. В её взгляде был немой укор за прерванную сказку о лесных духах.

Я только руками развела. Брат был в полном своем праве. Те старинные легенды и полузабытые баллады, которые я рассказывала Агнессе, были куда интереснее менуэтов, но вряд ли пригодились бы ей в свете. А вот танцы… Любая знатная девушка просто обязана уметь танцевать, чтобы в будущем привлечь выгодную партию. Моё же собственное умение водить хороводы с феями успело запылиться вместе со свадебным венцом, которого я так и не надела.

Так что когда Андреас, его шаги гулко отдаваясь по коридору, крикнул уже совсем близко:

– Ирен, Агнесса у тебя?

Я честно откликнулась:

– Да!

Ребенок обиженно надул губы, скрестив ручки на груди.

– Мне все равно пора ехать, – улыбнулась я, с легким стоном поднимаясь из глубокого кресла с потрескавшейся кожей. В суставах похрустывало – возраст давал о себе знать даже в тридцать пять. – Скоро совсем стемнеет. А дороги здесь, как ты знаешь, не очень хорошие, да и лесные твари с наступлением сумерек становятся смелее.

– Ну тетя Ирен, – просительно протянула Агнесса, хватая меня за рукав.

Я покачала головой, мягко высвободила рукав и подошла к тяжелой дубовой двери, украшенной скромным фамильным гербом. Открыла ее и буквально нос к носу столкнулась с русоволосым великаном, своим братом Андреасом. От него пахло морозным воздухом, конской сбруей и властью.

– Не ругай ее, – попросила я тихо, глядя куда-то в область его массивной серебряной пряжки на ремне. – Она скучала. Уроки, вышивка, снова уроки… Девочке нужна сказка.

Недовольное фырканье было мне ответом. Андреас посторонился, пропуская меня, и его взгляд, скользнув по моей немолодой уже фигуре и скромному шерстяному платью цвета увядшего вереска, словно говорил: «Тебе бы лучше о собственном замужестве думать, а не сказки детям рассказывать».

Я вышла в полутемный, продуваемый сквозняками коридор, где в нишах мерцали тусклые магические светильники – дешевые альтернативы факелам, – и направилась к главной лестнице. Не сомневаюсь, что Мира, жена Андреаса, слышала мои четкие, неспешные шаги по каменным плитам. Но не вышла меня провожать. Впрочем, оно и к лучшему. Мы с ней не ладили. Она, молодая и амбициозная, слишком любила командовать и наставлять, видя во мне печальный пример того, как можно «засидеться в девках». Я же, вкусившая относительной свободы самостоятельной жизни в родовом поместье, ненавидела подчиняться, особенно такой, как она.

Спустившись по широкой лестнице, я вышла в просторный, холодноватый холл, взяла у вертевшейся там служанки свою потрепанную, но добротную лисью шубейку, закуталась в нее, чувствуя, как от меха веет знакомым запахом нафталина и старого дерева, и открыла тяжелую дубовую входную дверь, окованную черным железом.

В лицо ударил ветер. Резкий, колючий, зимний, пахнущий дымом очагов и предчувствием снега. Хоть и не было еще белого покрова, но зима практически вошла в свои права, и в воздухе уже витал тот особый, леденящий звон.

Хорошо, что моя карета, хоть и потрескавшаяся на лакированных боках и лишенная каких-либо волшебных атрибутов, исправно ездила, а кучер, старик Якоб с седой, как иней, бородой, правил двумя неторопливыми, но выносливыми лошадями. Своим ходом, верхом или в повозке, я добиралась бы до своего дома часа два, не меньше, петляя по лесной дороге. И успела бы промерзнуть насквозь, да еще и рисковала встретить кого-то нежелательного в чаще.

Сейчас же я нырнула в услужливо открытую кучером дверцу кареты, уселась на потертое бархатное сидение, поправила складки платья и приготовилась ехать домой, в тишину своих комнат. Карета тронулась с мягким скрипом рессор, увозя меня от света, шума и чужих ожиданий в привычную, немножко грустную, но свою собственную жизнь.

Я ехала, покачиваясь и периодически подпрыгивая на ухабах лесной дороги, и глядя сквозь дремучий сумрак за окном, невольно вспоминала свою предыдущую, такую далекую и такую простую, земную жизнь. Там, на Земле, меня звали Ириной Андреевной Агаларской. Я работала библиотекарем в огромной, пахнущей пылью и старой бумагой городской библиотеке в обычном миллионнике, где за высокими окнами вечно гудел нескончаемый поток машин. Жила в скромной однушке в панельной высотке, доставшейся от умерших родителей, и дни мои текли тихо, размеренно и предсказуемо. Я не могла представить себя не только в магическом мире, но и вообще где-либо за пределами своего микрорайона, графика работы и маленького мирка, заполненного карточками каталогов и шелестом страниц. У меня не было близких подруг, жениха или заботливой родни. Я была предоставлена самой себе, и это меня, в общем-то, устраивало – до поры до времени.

А потом, однажды промозглой осенью, поскользнувшись на мокром от дождя тротуаре возле самого дома, я упала, ударилась виском о бордюр и… перенеслась сюда. Не в тело юной принцессы или могучей волшебницы, а в тело тридцатипятилетней старой девы, младшей сестры сурового графа Андреаса горт Антерсона. Моя новая жизнь началась с головокружения, странных воспоминаний в чужой голове и полного ощущения потерянности.

Из всего графского имущества у меня был только оставленный родителями в мое единоличное владение старый, наполовину заброшенный замок в глухой чаще Леса Теней – место мрачноватое, но свое. Ну и эта самая карета с парой неторопливых, костлявых лошадей. Брат, считая, что большего мне и не нужно, выделил мне из своих людей кучера, того самого старого Якоба, чья верность нашему дому была крепче камня, и служанку-повариху, наполовину орчиху-наполовину оборотницу по имени Ирма. Она, с её грубоватыми, сильными чертами лица, пронзительным желтым взглядом и умением одним рычанием усмирять лесных тварей, была существом пугающим для соседей, но для меня – единственной живой душой в моем новом доме, чья преданность не зависела от сплетен или моего неудачного социального статуса. Она была молчаливой, сильной и великолепно готовила дичь, которую сама же и добывала в окрестных лесах.

Так я и жила уже какую неделю, стараясь не думать о будущем. Да и какое, собственно, будущее, могло быть у старой девы без приданного? Вот то-то и оно…

Глава 2

Я добралась до дома затемно, когда густая мгла уже полностью поглотила лес, и лишь силуэты исполинских сосен чернели против чуть более светлого неба. Дом – вернее, старый замок – поднимался из темноты угрюмой громадой, его зубчатые стены терялись в верхнем мраке. Якоб высадил меня у крыльца главного входа, скрипучая дубовая дверца кареты отворилась с привычным стоном.

– Покойной ночи, госпожа, – хрипло проговорил старик, и его седая борода колыхнулась в свете единственного фонаря, укрепленного на стене у входа.

– Покойной ночи, Якоб. Спасибо.

Он кивнул, и карета с грохотом и скрипом двинулась в сторону низких каменных построек конюшни и каретного сарая, растворившись в тени от замка.

Я медленно поднялась по широким, слегка просевшим посередине каменным ступеням. Под ногами хрустел мелкий гравий и сухие иголки, занесенные ветром. Высокий магический фонарь, заключенный в кованую железную клетку, светил на стене слабым, неровным желтоватым сиянием, от которого дрожали беспокойные тени. Свет был тусклым, экономным – заряд кристалла, питавшего его, нужно было беречь.

Открыв массивную дверь, обитую с внутренней стороны потертым войлоком, я перешагнула высокий порог, вырезанный из темного дерева и протертый до гладкости поколениями ног. В холле, высоком и холодном, другой, более емкий фонарь, встроенный в люстру из оленьих рогов, отозвался на мое присутствие и загорелся ровным, теплым светом. Магия здесь была простая, домашняя, реагирующая на прикосновение к дверной ручке.

Сразу же из глубины коридора, ведущего в жилую часть замка, бесшумно появилась Ирма. Её невысокая, плотная, коренастая фигура в простом сером платье-мешке казалась неотъемлемой частью этих старых стен. Ей было примерно моих лет, но её полуорчья кровь и суровая жизнь наложили другой отпечаток: кожа была плотной, как дубленая кожа, широкое лицо с мощной челюстью и небольшими, острыми клыками, выглядывающими из-под губы, было изрезано морщинами-шрамами. Её глаза, желтые, как у совы, внимательно оглядели меня, оценивая усталость.

– Новости есть? – спросила я привычным полушепотом, сбрасывая с плеч потрепанную верхнюю одежду и подавая ей вместе с теплым платком.

Ирма покачала головой, коротко и резко. Её движения были экономными и точными.

– Никаких, госпожа. Всё тихо. Ловушки по периметру целы, сигналы не срабатывали.

Ну, и слава местным богам – если они, конечно, есть. Спокойная ночь. Все проще жить без новостей, которые в этом мире редко бывали добрыми.

Скинув тяжелые, промозглые снаружи, но уютные внутри сапоги на медвежьем меху, я в толстых шерстяных носках прошла по каменному полу в сторону кухни. Это была моя главная жилая комната – не парадный зал с огромным, вечно холодным камином, не мрачная библиотека, а именно кухня. Комната в дальнем конце первого этажа, закопченная веками, но бесконечно теплая и живая. Массивный очаг, сложенный из темного камня, занимал половину стены; в нем всегда тлели угли, готовые разгореться при первом же дуновении.

Я уселась на свой любимый дубовый стул с точеной спинкой возле небольшого слюдяного окна, за которым сейчас была лишь непроглядная чернота. Есть не хотелось – после визита к брату в горле стоял комок невысказанных слов. А вот чая горячего, крепкого, с дымком и травами, я выпила бы с наслаждением.

Ирма, словно читая мои мысли, а может, просто зная меня уже как облупленную, уже ставила на грубый дубовый стол возле меня тяжелый глиняный стакан в простом железном подстаканнике. Из него поднимался густой, ароматный пар, пахнущий иван-чаем, лесными ягодами и чем-то горьковатым, целебным. Рядом легла деревянная ложка и маленькая глиняная плошка с густым липовым медом – Ирма знала, что я люблю подсластить горечь. Всё это было сделано молча, без лишних движений, и в этой молчаливой предупредительности была настоящая, простая забота, которой мне так не хватало в обоих мирах.

Я допила чай до дна, чувствуя, как густой, согревающий напиток разливается теплом по усталому телу. Горечь трав смягчалась сладостью меда, но легкая терпкость оставалась на языке, как послевкусие этого долгого дня. Поставив тяжелый стакан в подстаканнике обратно на стол, я поймала себя на том, что просто сижу и смотрю на дрожащее отражение пламени очага в темной поверхности глины.

Сил не оставалось ни на что. Поднявшись со стула, я кивнула Ирме, все так же молча сидевшей в углу и чинившей что-то из одежды. Она ответила коротким взглядом своих желтых глаз – всё в порядке.

Путь по каменной лестнице на второй этаж, в мои покои, показался сегодня бесконечным. Свечи в железных подсвечниках на стенах зажигались сами, едва я приближалась, и гасли позади, погружая пройденный путь обратно во мрак. Воздух в спальне был холодным, прозрачным и неподвижным. Я механически, почти не глядя, сняла платье, повесила его на спинку стула и надела длинную, простую льняную ночную рубаху – пижамой это можно было назвать лишь с большой натяжкой. Ткань была прохладной и грубоватой на ощупь.

Не разжигая камин, я забралась под тяжелые одеяла и шкуры. Холод постельного белья быстро сменился накапливающимся теплом собственного тела. Физическая усталость, накопленная за день тряской в карете и душевным напряжением, навалилась сразу, густой и неодолимой. Мысли расплылись, и я провалилась в сон почти в тот же миг, как закрыла глаза.

И мне приснилась Земля. Не вся сразу, а обрывками, яркими и болезненными. Беззвучный шелест страниц в тишине читального зала, где пылинки танцевали в луче света из высокого окна. Холодная, мокрая поверхность плитки тротуара под щекой. Гулкое эхо шагов в пустом подъезде панельной высотки. Запах кофе из соседней квартиры и далекий гул трамвая. Это был не связный сюжет, а просто вспышка ощущений, знакомых до боли и бесконечно далеких.

Я проснулась утром от того, что луч бледного зимнего солнца пробился сквозь узкое окно-бойницу и упал прямо на лицо. Первым чувством, еще до того, как я полностью открыла глаза, была легкая, но отчетливая тоска. Она лежала на душе тонкой, холодной пеленой, как иней на стекле. Тоска по центральному отоплению, по электрическому чайнику, по глупому утреннему шоу по телевизору – по той простой, понятной жизни, где не было магии, но не было и этой вечной, скрипучей тяжести почти что средневекового быта.

Я лежала, глядя в потолок с темными балками, и слушала тишину замка. Она была другой, не городской. Здесь тишина была плотной, живой, нарушаемой лишь скрипом дерева и далеким завыванием ветра в башенках. Тоска медленно отступала, уступая место привычной утренней апатии и мыслям о делах на сегодня. Где-то внизу, на кухне, уже слышались приглушенные звуки – Ирма уже продолжала свой день. А мой только начинался. Снова.

Глава 3

Сон отступил, уступив место суровой реальности каменных стен. Я лежала еще несколько минут, слушая, как замок поскрипывает на зимнем ветру, пока тоска по прошлому не сменилась практичной мыслью о том, что в спальне становится не просто прохладно, а по-настоящему холодно.

С неохотой я выкарабкалась из-под горы одеял и подошла к умывальнику. Вода в медном тазу, принесенная Ирмой еще до рассвета, была ледяной. Умывание превратилось в краткую, бодрящую пытку, от которой по коже побежали мурашки. Я протерла лицо грубым, но чистым льняным полотенцем, глядя на свое отражение в потускневшем оловянном зеркале: все те же знакомые черты, чуть более усталые, чем вчера, темные волосы, заплетенные на ночь в простую косу, и глаза, в которых застыла привычная осторожность.

Я надела теплое шерстяное платье простого кроя, землистого цвета, поверх него – стеганую безрукавку-душегрейку. Одежда была не для приема гостей, а для жизни – немного поношенная, но прочная и теплая. На ноги – толстые носки и мягкие, стоптанные домашние туфли из войлока. Я не стала заплетать волосы тщательно, лишь собрала их в простой узел у затылка.

Спустившись в кухню, я застала Ирму за привычным делом. На столе уже дымилась простая, но сытная еда: ломоть темного, плотного хлеба, кусок овечьего сыра, горсть лесных орехов и кружка горячего травяного отвара с мёдом. Запах хлеба и дыма был уютным и основательным. Мы позавтракали молча, каждый погруженный в свои мысли. Теплая еда и напиток постепенно прогнали остатки ночного холода и сонливости.

После завтрака пришло время для работы. Я надела поверх всего свою рабочую шубейку попроще, повязала на голову теплый платок, а руки защитила грубыми кожаными перчатками. Ирма, уже одетая в свой потрепанный тулуп, протянула мне плетеную корзину, а себе взяла две и пару туповатых, но надежных заступов.

Мы вышли на задний двор – не парадный, ухоженный сад, а тот, что примыкал к кухне и служил огородом и хозяйственным уголком. Воздух был холодным, колким, пахнул хвоей, морозной землей и дымом из трубы. Скудные, давно собранные основные посевы дополняли несколько грядок с самыми выносливыми корнеплодами, оставленными в земле до последнего. Земля уже схватилась мерзлой коркой, и работа предстояла тяжелая.

Якоб где-то вдали колол дрова, равномерные удары топора отдавались эхом. Я опустилась на колени на жесткую, промерзлую землю у грядки с пастернаком и кормовой свеклой. Ирма, не говоря ни слова, принялась за другую грядку. Мы работали молча, методично выкапывая из жесткой земли уцелевшие, не тронутые морозцем овощи: корявые, невзрачные, но такие ценные. Руки в перчатках быстро покрылись землей, спина начала ныть от неудобной позы. Каждый вытащенный корнеплод, отправленный в корзину, был маленькой победой над надвигающейся зимой, крохотной гарантией того, что в самые лютые месяцы у нас будет своя, пусть и простая, еда.

Я смотрела на свои землистые руки, на эту суровую, но честную работу, и где-то глубоко внутри, под усталостью, теплилось странное чувство. Здесь не было места иллюзиям. Была только земля, мороз, тяжелый труд и тихое удовлетворение от наполняющейся корзины. Это было далеко от полок супермаркета, но в этой простоте была своя, горьковатая правда.

После работы на огороде, когда корзины с жалким, но драгоценным урожаем были отнесены в прохладную кладовую под кухней, Ирма молча кивнула мне и удалилась вглубь хозяйственных построек – заготавливать припасы, солить и коптить то немногое, что удалось собрать и добыть. В воздухе уже витал знакомый запах дыма и можжевельника – верный признак её кипящей деятельностью.

Я же, чувствуя приятную усталость в мышцах и легкую ломоту в спине, побрела обратно в замок. Скинув на вешалку у двери запачканную землей шубейку и грязные перчатки, я в одних домашних туфлях поднялась по лестнице в свою комнату. Здесь царил иной холод – не свежий, уличный, а затхлый, каменный. Я на ходу растерла затекшие руки и, не зажигая сразу все свечи, подошла к камину. Несколько ловких движений – щепочки, береста, пара полешек – и огонь, с треском захватив сухую растопку, начал разливать неровное, живое тепло.

Затем я подошла к умывальнику, вылила ледяную воду из кувшина в таз и смыла с лица и рук остатки земли и усталости. Свежая, прохладная вода освежила разум. Переодевшись в чистое, но такое же простое домашнее платье из мягкой шерсти, я наконец позволила себе долгожданный отдых.

Моим убежищем был не парадный будуар, а небольшой кабинет, смежный со спальней. Его главным сокровищем был массивный дубовый стол, заваленный книгами и свитками, а у стены стояли стеллажи, доставшиеся мне от прежней владелицы этого тела – той Ирен, которая, как выяснилось, тоже любила уединение и чтение. Я уселась в глубокое, потрепанное кресло с высокой спинкой, застеленное овчиной, и протянула руку к знакомому толстому фолианту в потертом кожаном переплете с медными застежками. «Мифы и сказания Терранского королевства и сопредельных земель».

Открыв книгу, я погрузилась в мир, столь же странный и не до конца понятный мне, как и моя новая жизнь. Легенды о древних волшебных родах, чья кровь якобы до сих пор течет в жилах знати, вроде моего брата. Сказания о Духах Леса, с которыми когда-то заключали договоры, и о тварях Теней, что пришли после Великого Разлома. Я читала про старых богов, чьи имена теперь редко вспоминали, и про новые культы, набирающие силу в городах. В этих историях была не только сказка. Сквозь них проступала история этого мира, его законы, его опасности. Иногда, натыкаясь на описание какого-нибудь забытого обряда или существа, я ловила себя на мысли, что подсознательно ищу ключ, лазейку – может быть, даже способ вернуться назад, на Землю, в свою прошлую, такую понятную жизнь. Но чаще чтение уносило меня просто в другое измерение, где усталость тела и тоска по дому отступали перед магией слова и величием вымысла, который здесь, в этих стенах, уже не казался полностью вымыслом. Тишину комнаты нарушало лишь потрескивание поленьев в камине да шелест пожелтевших от времени страниц.

Глава 4

Следующее утро выдалось хмурым и еще более колючим. После завтрака тем же плотным хлебом с сыром и горячего отвара мы с Ирмой облачились в самую рабочую свою одежду. К нам присоединился и Якоб – его седая борода торчала из-под намотанного поверх ушей шерстяного шарфа, а в руках он нес старый, потрепанный мешок, набитый соломой и обрезками войлока.

Животные – наше скромное, но бесценное богатство. Пять вечно недовольных на вид кур, один важный и драчливый петух, три степенные козы с умными желтыми глазами и одна старая, добрая корова по имени Буся. Их загоны, сколоченные из грубых бревен и примыкавшие к сараю, были нашей следующей целью. Зима здесь умела пробираться в каждую щель, и наша задача была законопатить эти щели, дать живности шанс пережить стужу.

Воздух был тих и неподвижен, пах снегом, который все еще не решался упасть. Якоб, не тратя слов, взялся за самый продуваемый угол загона для коз, начал забивать дополнительные плахи и конопатить зазоры паклей. Его движения были точными и экономными, выверенными долгими годами жизни в этих краях.

Мы с Ирмой занялись курятником. Мои перчатки плохо слушались, цепляясь за грубые доски, когда я подавала Ирме связки сухого папоротника и соломы, чтобы она укладывала их на стены изнутри, создавая дополнительную воздушную прослойку. Куры копошились у наших ног, надеясь на поживу, а петух зорко следил за нами со своей жердочки.

– Держись, – хрипло бросила Ирма, когда мы вдвоем взялись за старую, прогнувшуюся дверь сарая, где жила Буся.

Мы навесили на нее дополнительную плотную завесу из мешковины, набитой стружкой. Внутри пахло теплом, сеном и молоком. Буся, услышав нас, обернулась и тихо, по-коровьи, промычала, ее большие влажные глаза казались полными понимания. Я машинально почесала ее между рогами, чувствуя под рукой теплую, шершавую кожу. Это простое действие, эта ответственность за другое живое существо, которое зависит от тебя, – оно одновременно и обременяло, и как-то по-особенному успокаивало. Здесь не было места абстрактной тоске, когда нужно было следить, чтобы твоя корова не замерзла.

Работа заняла несколько часов. Пальцы затекли от холода, спина ныла, но когда мы отступили на шаг, чтобы окинуть взглядом наше хозяйство, в груди затеплилось слабое удовлетворение. Загоны выглядели неказисто, по-крестьянски, но теперь они казались более надежным укрытием. Это была не героическая битва, а тихая, ежедневная война за выживание. Каждая утепленная щель, каждый запасенный мешок соломы были маленькой победой над безразличной стихией.

Мы молча собрали инструменты. Якоб отправился проверять сани и упряжь, Ирма пошла готовить обед – что-то сытное, наверное, похлебку. А я, стряхнув с одежды солому и опилки, еще раз глянула на затихшие загоны, на замок, темнеющий на фоне низкого свинцового неба. И подумала, что как бы ни было тяжело, в этой борьбе за тепло и пропитание была странная, честная ясность, которой так не хватало в моей прошлой, одинокой жизни среди бетона и книг. Здесь я была нужна. Хотя бы этим курам, козам и одной старой доброй Бусе.

Остаток дня я провела в своем маленьком кабинете, устроившись в том же кресле у камина. В руках у меня была не книга, а корзина со штопкой. Я методично перебирала свои старые платья и постельное белье, зашивая потертости, ставя латки и укрепляя швы. Игла, грубая и простая, ловко скользила в моих пальцах. Вот уж что получалось у меня неплохо – даже в этом теле мышечная память рук, казалось, слилась с навыками, привезенными с Земли. Там я обходилась без слуг и многое делала самостоятельно: и пуговицу пришить, и подол подрубить. Эта простая, почти медитативная работа успокаивала нервы, натянутые после вчерашних воспоминаний. Шерсть, лен, хлопок – разные ткани под пальцами рассказывали историю своей носки. Каждая аккуратная строчка была маленькой победой над бедностью и запустением.

Завтрашний день, однако, висел на горизонте мыслей неотступной тенью. Андреас должен был привезти в гости своих двух старших сыновей, пятнадцатилетнего Леопольда и двенадцатилетнего Эдгара. Юноши, вытянувшиеся и серьезные, учились в престижном Королевском офицерском училище в столице. Дважды в год, благодаря дорогому, но строго регламентированному казенному порталу, они прибывали сюда, в глухую провинцию, к родителям, погостить ровно на недельку. Расписание было выверено до часа: три дня в главной усадьбе с матерью и отцом, три – здесь, со мной, в моем полузаброшенном замке. И один день на сборы. Потом – обратно, в строгие стены училища.

Я знала, насколько это било по карману Андреаса. На их образование, экипировку, взносы, как и на воспитание и будущее приданое Агнессы, уходили практически все средства, которые наш обедневший, но гордый род еще мог изыскать. Земли приносили мало дохода, магические артефакты предков были давно проданы. Мне же, с барского плеча, перепадала лишь скромная, почти символическая помощь: пара мешков грубой ржаной муки, один мешок тростникового сахара-сырца в год. Ну, и изредка – тушки зайцев или тетеревов, которых травили в лесу охотники Андреаса или окрестные крестьяне, платившие оброк дичью. Не особо много, часто уже требующих немедленной обработки. Но и это было для меня серьезным подспорьем, разновидностью валюты, которую можно было частично обменять у странствующих торговцев на соль, спички или прочную нитку.

Отложив платье с почти невидимой заплаткой на локте, я вздохнула. Визит племянников означал необходимость хоть какого-то подобия гостеприимства. Нужно было приказать Ирме испечь к завтраку лучший хлеб из той самой муки, может, раздобыть у Якоба немного яиц от тех самых кур и подумать, какую из заветных тушек пустить на бульон. Леопольд и Эдгар, привыкшие к спартанской, но сытной училищной пище, взирали на мою «столовую» с вежливым, но заметным пренебрежением. Их визит был для меня одновременно тревогой и редкой отдушиной – живыми голосами из другого, более широкого мира, пусть даже эти голоса порой были слишком громкими для моих тихих покоев.