– Как мертвому припарка!
– А какие симптомы есть, помимо жара и кашля с кровью?
– Головные боли, схваткообразные рези в животе. Сегодня утром несколько раз была сильная рвота с кровью и гноем.
– Как насчет менингита?
– Вторичного, вы имеете в виду? – уточнил Олешин.
– Ну да, как вариант. Или, раз ВИЧ и гонорея не подтвердились, может, сифилис? На его фоне частенько возникает вторичный менингит.
– Сифилис отрицательный, – покачал головой врач. – После того, что мы узнали об анализах Протасенко, проверили на все распространенные венерические заболевания – ноль.
– Ладно… Туберкулез? Или чего попроще – к примеру, гайморит, ангина, отит?
– Ничего этого в истории болезни нет.
– А вы с пациенткой говорили?
– Это сейчас не представляется возможным, Владимир Всеволодович: Протасенко чаще находится в состоянии замутненного сознания. Приходится общаться с ее истеричной мамашей!
– И что говорит мать?
– Удивительно, как мало она интересуется жизнью дочери! Вы видели Протасенко-старшую?
Мономах отрицательно качнул головой.
– Они похожи как две капли воды, только с разницей в двадцать пять лет. Обе – грудастые блондинки, искусственные губы, искусственные зубы…
– Погодите, младшенькой ведь, судя по всему, не больше двадцати пяти!
– И что? Сейчас они в восемнадцать начинают – все влияние СМИ и глянцевых журналов. Раньше, слава богу, в России нельзя… Нашей двадцать семь, между прочим! И мамаша, и дочурка – жертвы пластической хирургии и солярия, и, на мой не совсем, конечно, компетентный взгляд, кандидатки в клиентки психдиспансера.
– Почему?
– Ну, обе они какие-то истеричные, несдержанные. Мамаша вопит, что это в больнице, дескать, инфекцию занесли. Я ей пытался объяснить, что это невозможно, потому что ни одна инфекция так быстро не развивается, но она ничего слушать не желает и грозится подавать в суд, и в Комитет по здравоохранению уже бумагу накатала. Во всяком случае, она мне так сказала…
– Так все-таки, что говорит мать по поводу перенесенных дочерью болезней?
– Так я же вот и объясняю – она мало что знает! Дело в том, что Валерия тут жила одна, а в родном городе бывала наездами. Мать приехала к ней недавно, в гости. Задержалась, как видно. Она даже не знает, чем промышляет ее дочь!
– И чем же?
– Эскорт-услугами.
– Откуда вам это известно, если мать не в курсе?
– Откуда? Да я, честно говоря, даже не знаю, – пробормотал инфекционист, как будто впервые задумался над этим вопросом. – Лично мне, кажется, сказал Тактаров, а уж он от кого…
– Ясно. Получается, только из-за этого слуха у девицы заподозрили и ВИЧ, и гонорею?
– Не стоит забывать и о симптоматике: как ни крути, а она подходит под эти заболевания… Во всяком случае, раньше подходила. А теперь… Я думал о менингите, но общеинфекционные признаки…
– Отсутствуют? – подсказал Мономах.
– Никакой бледности кожных покровов, синюшности «носогубного треугольника», непрекращающейся жажды… Зато есть иктеричность[5 - Иктеричность – пожелтение (прим. ред.).] склер, что говорит о возможном повреждении печени. Вы правы, нужно проверить печень как следует – возможно, она увеличена… Пациентка страдает одышкой, у нее учащенный пульс и существенно снижено артериальное давление.
– Все это говорит в пользу менингита, – заметил Мономах. – Вполне возможно, вас ввело в заблуждение то, что рассказал вам о девушке Тактаров?
– Выходит, так, – поморщился Олешин, чувствуя себя не в своей тарелке: ему, профессионалу в данной области, недвусмысленно указывали на ошибку. Ошибку, которую, к счастью, еще можно исправить, если Мономах не ошибся с предполагаемым диагнозом.
– А что, если я поговорю с матерью Протасенко? – предложил Мономах.
– Господи, а вам-то это зачем?! – Поднявшееся было раздражение Олешина сменилось крайним изумлением.
– Говорю же – я любопытен. Случай нетипичный, и… Вдруг это все-таки не менингит, нам же необходимо выяснить, что творится с Протасенко!
– Я бы, честно говоря, сплавил ее в Боткинскую, – пробормотал инфекционист. – Но вы же понимаете, что без четкого диагноза ее будут отфутболивать обратно… Да, возможно, вам стоит поболтать со старшей Протасенко: вы – человек нейтральный, не имевший дела с Валерией, и ей нет нужды вам угрожать и закатывать истерики. Как только она появится, я вам позвоню.
На том и порешили.
Вернувшись в отделение, Мономах сел за компьютер, намереваясь привести в порядок истории болезни: у него накопилось много бумаг за прошедшую неделю, а руки все не доходили до того, чтобы занести информацию в базу. Не успел он проработать и десяти минут, как в дверь постучали.
В проем просунулась аккуратная, словно только что из салона красоты голова Мейрояна.
– Владимир Всеволодович, вы еще здесь? – задал он риторический вопрос.
– А вы, Севан, что тут делаете, вы же не на дежурстве?
– Нет, я… Понимаете, я вас искал, искал, но не нашел…
– В чем дело?
– В Ларисе Ковальчук.
– Не припомню такую пациентку…
– Да она не пациентка, Владимир Всеволодович, это же наш соцработник!
Черт, профессия накладывает свой неизгладимый отпечаток: каждое услышанное имя Мономах подсознательно переносит на тех, кого лечит или когда-то лечил!
– Да-да, помню, – закивал он. – И что с ней?
– Она в больницу попала.
– Как – в больницу? Авария?
– Да уж, точно – авария! «Авария» – это муж Карпенко, можете себе представить?!
– Что-то я не по…
– Да что тут непонятного, Владимир Всеволодович – избил ее этот бандерлог, в кутузку его закатали!
– Избил… соцработника?
– Да-да, соцработника, Ларису Ковальчук.
– В какой она больнице? – подскочил с места Мономах. – Я позвоню…
– Никуда звонить не надо, она у нас. Вернее, у Тактарова в отделении.
– Вы ее видели? Насколько все серьезно?
– Не видел, времени не было. Мне рассказала дочка Карпенко, она стала свидетелем избиения.
– Я к ней! А вы… идите домой, Севан, нечего тут торчать до ночи… Да, как там Карпенко?
– Да что с ней станется-то? – пожал плечами молодой хирург. – Она тут отдыхает. От детей, от муженька своего, идиота… Если бы не опека, то она бы вообще домой не торопилась!
– Ладно, я пошел. А вы – марш домой, немедленно!
Он нашел Ларису Ковальчук в пятой палате, вместе с тремя другими женщинами – ну, хорошо уже то, что не в реанимации! Она лежала лицом к стенке, но, почувствовав чье-то присутствие рядом со своей койкой, повернулась. Это далось ей нелегко, и женщина несколько раз громко охнула, совершая простые движения, которые в обычной ситуации делаются автоматически.
– Вы? – удивленно проговорила Ковальчук, пока Мономах с содроганием разглядывал ее лицо, покрытое синяками, наливавшимися багрянцем.
Он пытался понять, насколько серьезны ее повреждения, но без пальпации понять это было невозможно.
Словно догадавшись о ходе его мыслей, Лариса сказала:
– Ничего серьезного: сломана пара ребер да красота подпорчена… Слава богу, зубы на месте и нос не перебит!
– Мне так жаль! – пробормотал Мономах. – Я виноват…
– Вы-то тут при чем?
– Я втянул вас в это дело!
– Это, как вы выражаетесь, «дело» – моя работа, и мне никто не обещал, что будет легко… Не берите в голову, все в порядке.
– Хорош порядок— переломанные кости!
– Все нормально, правда! Лучше послушайте, что мне удалось выяснить. Думаю, опека правильно сделала, что забрала у Карпенко детей: пока мать здесь, а отец в каталажке, им будет лучше в приюте. Я хотела позвонить, чтобы и за оставшимися присмотрели, но девочка очень просила этого не делать. Что ж, она уже почти взрослая, привыкла матери помогать – справится!
– Вас правда так Карпенко отделал?
– Я зашла к детям, принесла кое-что из продуктов и хотела поговорить со старшей девочкой. Мы только-только накрыли на стол, как раздался звонок в дверь. Оля пошла в коридор, а потом мы услышали ее громкий визг и шум борьбы. Выскочили из кухни, а там бедная Оля пытается вытолкать папашу за дверь. Ну, вы же его видели…
– Да уж, амбал еще тот!
– Естественно, у нее ничего не получилось – Карпенко ее одной рукой на месте удерживал!
– И вы вмешались?
– А вы бы не вмешались? – фыркнула Лариса и громко охнула от боли, схватившись рукой за скулу. – Мы с мальчишкой на него навалились, но Карпенко, он как великан-людоед, скрутил нас так, словно мы были тряпичными куклами. Втолкнул подростков в квартиру, а меня, наоборот, выволок на лестничную площадку и спустил с лестницы, предварительно дав несколько зуботычин… Если бы не соседи, он бы меня убил!
– Подонок! – процедил сквозь зубы Мономах. – Как думаете, долго его продержат?
– Я накатала заявление, так что, надеюсь, до суда он безопасен… Во всяком случае, если правосудие существует. Владимир Всеволодович, вас не затруднит сделать то же самое?
– Что, заявление в полицию написать?
– Ну да, это могло бы помешать выпустить Карпенко под подписку. Опишете, как все случилось в палате в тот день?
– Разумеется, я это сделаю! – кивнул Мономах. – Чем еще я могу помочь?
– Вылечите Карпенко побыстрее, – попыталась улыбнуться Лариса. Вышла не улыбка, а довольно-таки зловещая гримаса: только одна сторона ее лица была подвижна, а вторая больше смахивала на африканскую маску и цветом, и выражением. – Чем скорее она вернется к нормальной жизни, тем скорее разрешится ситуация с детьми. По крайней мере, сможет попытаться доказать свою состоятельность. В приюте близнецы в безопасности…
– Погодите, Лариса, почему вы сказали, что Карпенко «сможет попытаться» – есть препятствия?
– Знаете, как говорят: что упало, то пропало: опека, можно сказать, действует по этому принципу. Так что ей придется нелегко!
– Но разве фишка не в том, чтобы отстаивать интересы семьи, чтобы дети жили с родителями?
– Чем дольше я работаю, тем больше убеждаюсь, что дыма без огня не бывает, Владимир Всеволодович. До того, как оказаться здесь, я навела кое-какие справки: семейство Карпенко и впрямь неблагополучное. Мать выгнала муженька недавно, а до этого терпела все – и побои, и жестокость по отношению к детям, и бесконечные попойки мужа с друзьями. Соседи без конца жаловались, но что могла сделать полиция – провести беседу? Ну, проводили, а потом Карпенко вновь воцарялся в квартире и продолжал терроризировать семью и всех, кто живет по соседству.
– Но если он теперь в каталажке, то почему у матери могут возникнуть проблемы с возвращением детей?
– Хоть Борис и выпивоха, но он регулярно приносил в дом зарплату. У мамаши доход нестабильный, а теперь она еще и в больнице неизвестно сколько проваляется. Это означает, что денег не будет, а детей нужно кормить три раза в день! До того, как Борис сделал то, что сделал, был шанс, что ей не станут чинить препятствий, но теперь, когда речь идет о насилии в семье, пусть его источником и является бывший муж, опека напряжется. Они всегда напрягаются, когда проблемы становятся достоянием общественности, а до этого – хоть трава не расти!
– А как вышло, что детей Карпенко забрала опека, ведь для этого требуется, чтобы к ним поступил сигнал, верно? Ну, о том, что дети в опасности или что-то в таком роде?
Лариса ненадолго задумалась.
– Знаете, вы правы, – пробормотала она. – Мне как-то не пришло в голову это выяснить… Да я бы и не успела! Но, скорее всего, дело, опять же, в Борисе Карпенко: видать, «сигналы» соседей возымели свое действие, и работники опеки наконец соизволили оторвать задницы от стульев и своими глазами поглядеть, что творится в семье! Мой вам совет, Владимир Всеволодович, не углубляйтесь в это – пожалеете. Я раньше работала с такими, как Карпенко, и наелась по самое не балуйся!
– Вы работали в опеке?
– Не совсем. Я была психологом в соцзащите, а там, знаете ли, приходилось иметь дело с самыми разнообразными случаями. И каждый – своя собственная история бед и несчастий, можете мне поверить! Самое обидное, что я, как психолог, мало что могла сделать, ведь большинство моих клиентов не желали никакой помощи, кроме материальной, и воспринимали меня как неизбежное зло, без которого им грозило наказание…
– А в больнице что, лучше? – задал вопрос Мономах.
– Даже не знаю… Начальство, по-моему, не знает, что со мной делать! Ставку выделили, а чем заниматься соцработнику, не разъяснили. Вот и болтаюсь тут, как…
– Ну, не все так плохо! Вы пытались помочь, и от вас есть польза – по меньшей мере Карпенко не сможет больше врываться в квартиру и лупить жену и детей.
– Не уверена, что все закончится судом и справедливым приговором! Но есть хоть один плюс во всем, что случилось: дети под присмотром, сыты и без угрозы со стороны бешеного папаши.
– А это – уже немало! – согласился Мономах.
