– Значит, не нужно в деньгах копаться. Если на рюкзаке Милы нет Майиных следов, обвинение в краже не просто исчезает, а плавно превращается в обвинение в клевете. Понимаете, Мирабель Леонтьевна? Девочка все выдумала, а вы принялись… разбираться.
– Но зачем ей такое выдумывать? – на скулах психологини запылали два резких, точно карандашом очерченных красных пятна.
– Каждый ребенок время от времени что-нибудь выдумывает, – Арина не отказала себе в удовольствии вернуть психологине ее же тезис. – Некоторые сказки сочиняют, а некоторые… вот такие истории. И нам важно мягко объяснить маленькому человеку, почему так делать не следует.
– Подумаешь, следователь! – оказывается, Майкину реплику услышала и фея. – Моя мама – судья, а судья главнее следователя! Она вас всех в тюрьму посадит!
Боже, ну и каша в голове у девчонки! Неужели мать-судья (в этом-то Арина ни на мгновение не усомнилась) позволяет себе дома подобные высказывания?
– Это очень спорно, – мягко ответила она. – Пока у нас два варианта развития ситуации. Вариант первый. Мила говорит что-нибудь вроде: простите, Мирабель Леонтьевна, я ошиблась, мне показалось… Ну и перед Майей извиняется.
– Не надо мне ее извинений! – буркнула Майка. Только тут Арина вдруг вспомнила, что ей всего-то семь лет. Умна, конечно, не по годам, но масштабы планирования не те.
– Тебе – нет, – она быстро, незаметно подмигнула племяшке, и та, похоже, поняла, кивнула, так же незаметно. – Второй вариант. Я звоню эксперту и мы проверяем на отпечатки рюкзак Милы.
– Да кто вам позволит так над ребенком измываться? – в дверях стояла квадратная, как бульдозер, дама в коротком норковом полушубке и норковой же шапке. Оранжевый мальчик, которого просто отшвырнуло распахнувшейся створкой, пошатнулся, но, сделав пару шагов в сторону, устоял.
– Людмила Афанасьевна… – пролепетала явно испуганная психологиня.
– С кем имею честь? – вежливо осведомилась Арина.
– Да какая тебе еще честь?! – голос у обладательницы норковой шубы был зычный, почти пронзительный. – Забирай свое отродье и молись, чтоб про вас забыли! Знаешь, кто моя дочка? Она быстро на тебя дело заведет, поедешь на Колыму комаров кормить!
– Вы бабушка Милы?
– Я-то бабушка. И нечего тут всякой швали над моей кровинкой измываться. Пойдем, Милочка, мама их всех в тюрьму посадит.
– Людмила Афанасьевна, – остановила ее Арина. Тем самым негромким, но очень убедительным «юридическим» голосом.
Та, кстати, послушалась. Отпустила внучку, воззрилась на Арину недовольно:
– Чего надо?
– От вас – ничего. Только, когда дома будете, спросите у дочери. кто именно дела, как вы выражаетесь, заводит. Ну и насчет публичной угрозы неправосудных решений тоже спросите. Думаю, дочка вам объяснит, чем это грозит – ей грозит, не вам. А тебе, Мила, придется выбрать один из вариантов. Потому что обвинение было озвучено. Причем не в частном разговоре, а публично, да еще и с привлечением официальных, так сказать, инстанций в лице Мирабель Леонтьевны. Полагаю, все ваши одноклассники в курсе уже? Значит, обвинение должно быть снято не только публично, но и доказательно. Собственно, ты можешь идти с бабушкой. Но вот рюкзак придется оставить. Мирабель Леонтьевна выступит независимым свидетелем. Отпечатки – это быстро.
Она метнула быстрый взгляд в сторону оранжевого мальчика, который уже успел под шумок отволочь «шотландский» ранец в сторонку. Грамотно, кстати, отволок, взявшись за верхнюю ручку через пуховик. Толковый мальчик.
– Да кто вам позволит с ребенка отпечатки снимать? – возмутилась дама-бульдозер.
– Мне и не нужно, – улыбнулась Арина. – Криминалист легко отпечатки хозяйки отсеет, ими же внутри все усыпано. И завтра весь класс будет ознакомлен с итогами этой экспертизы. Дабы не оставалось недомолвок.
Мила, глядя в пол, молчала.
Людмила Афанасьевна, как ни странно, тоже.
Алевшие на психологининых скулах пятна расползлись, и теперь ее щеки по цвету почти соперничали с ее костюмом. Арине подумалось, что, обрисовывая два варианта развития ситуации, надо было еще и этой… специалистке по детской психологии на извинения намекнуть. Но, может, и хорошо, что не намекнула. Если Мирабель, господи боже мой, Леонтьевна – не дура, а просто рьяная идеалистка, сама сообразит, а если – дура, то намекай не намекай, толку не будет. Скорее даже наоборот. Может и злобу затаить, а Майке в этой школе еще учиться.
С минуту белокурая фея кусала губы, потом покашляла, сглотнула, расправила плечи и тихо, но внятно произнесла:
– Я ошиблась, Мирабель Леонтьевна, мне очень жаль, – и, повернувшись к Майке, уже почти совсем не слышно буркнула. – Извини.
– Мне очень жаль, – повторила психологиня. – Извини, Майя.
– Принято, – кивнула та, и Арина опять восхитилась племяшкой: в подобной ситуации другая, к примеру, эта вот сердитая фея наверняка воспользовалась бы возможностью потоптаться на поверженном противнике. А Майка – молодец. Хотя пришлось ей сегодня несладко. Стойкий оловянный солдатик.
– Прости, Арин, – вздохнула девочка, когда они уже шли в сторону дома.
– Боже, Майка, за что?
– Ну… сама не справилась, шум подняла, кинулась тебя звать, – она с размаху пнула подвернувшуюся льдышку.
– Ты, знаешь, лишнего-то на себя не бери, угу? А если ты увидишь пожар? Сама тушить кинешься или пожарных вызовешь?
– Так то пожар… – протянула Майка, но в голосе уже появилось что-то похожее на сомнение.
– Сегодня был вполне пожар, – Арина старалась, чтобы ее собственный голос звучал максимально спокойно. – Ты изумительно справилась. Я, честно, тобой восхищалась.
– Было бы чем…
– И было, и есть. Что же до шума, который ты якобы подняла, не забывай, это просто моя работа.
– Но ведь твоя работа – ловить злодеев.
– Иногда, чтобы поймать злодея, приходится для начала очистить от подозрений невиновного.
– А разве… Разве бывает…
– Не надо, Май, – перебила Арина. – Все ты понимаешь. В школе тоже не должно бы происходит ничего такого, как сегодня. Но – случается. И судебная система не всегда безупречна, иногда она дает сбои. Но, – Арина даже остановилась, чтобы повернуться к племяннице лицом к лицу. – Сегодняшняя ошибка твоей Мирабель Леонтьевны не основание отменять должность школьного психолога. Ошибки бывают всегда и везде, это проблема любых сложных систем. И уж тем более тех, которые работают на человеческом факторе.
– Как с прививками? Ну помнишь, когда нам эту, как ее, бэцэжэ кололи, а Жанкина мамочка прибежала в школу скандалить, чтоб от ее деточки отстали, потому что от прививок даунами становятся и вообще от них сплошные осложнения и никакой пользы. Ты мне объясняла, что осложнения бывают – в одном случае на миллион, ну или на сто тысяч, не помню, а если прививок не будет, болеть будут все. Или половина.
– Похоже, – засмеялась Арина. – Прививки, судебная система или хотя бы правила поведения за столом существуют не для того, чтобы превратить нашу жизнь в рай, этого не может ни одна система. Но не дать жизни превратиться в ад – может. Для этого любая система правил и существует. Ох, – спохватилась вдруг она. – Что это я с тобой, как на митинге, ей-богу.
– Нет, правильно. Я не думала, что все так сложно.
– И не думай, рано тебе пока таким голову грузить.
– Я буду думать… понемножку. Знаешь, я так удивилась, когда Мирабель тоже извинилась.
– Вот видишь. Получается, она вполне вменяемая. Ну сглупила, с кем не бывает.
– И с тобой, что ли?
– Все, заяц, пришли, делаем веселые лица.
* * *
– Все человека из меня хотел сделать, – хмыкнула Лера.
Та самая, что, уйдя от Кащеева, пристроилась работать на рынке «под Ахметом», так что отыскать ее оказалось нетрудно. И уговорить побеседовать – тоже. Да и уговаривать не пришлось.
– А вам не нравилось, что из вас… человека делают?
Лера махнула рукой с длинными черно-оранжевыми ногтями, тряхнула трехцветной, выкрашенной перьями, головой, фыркнула, по-кошачьи сморщив нос, украшенный тремя серебряными колечками:
– Это типа меня должно оскорблять, что меня за человека не считают? – воздух опять прочертили черно-оранжевые ногти. – Не! Это фигня! Я ж тогда и была – не человек, а так, ошметок, побродяжка вокзальная. Серафим Федорыч и кормил меня, и одевал, и книжки читать заставлял. Правда, скучные всякие, но полезные. Он так говорил.
– Чего ж вы ушли-то от него, раз он такой хороший?
– Да ну! – носик сморщился так резко, что украшавшие его колечки звякнули. – Не, сперва-то, ясный пень, радовалась, вот, думаю, счастье привалило: и дом у мужика собственный, и не пьет, и вообще. А после… вот хоть в петлю, веришь?
– От счастья, что ли? – съехидничала Арина.
– Да на кой сдалось такое счастье, когда все по правилам? Ни минутки вздохнуть. На рынке стоять тоже, конечно, не курорт, но хоть все понятно: пришла, товар выложила, день отстояла, выручку сдала – и пошла на все четыре стороны. Хоть в кино, хоть куда, ночевать хоть вовсе не приходи, никто никому слова не скажет. Квартиру мы с девочками вскладчину снимаем, тут недалеко и недорого совсем выходит. А если кому надо место… ну вы понимаете?.. у нас расписание, мы договорились: по два вечера в неделю у каждой, а один день общий, чтоб не обидно. Так что если надо – пожалуйста. Хоть каждый раз нового зови, хоть постоянного заводи.
Арине стало смешно и почему-то неловко – так обстоятельно Лера докладывала о подробностях своей жизни, не самой, если вдуматься, легкой. А она ничего, не жалуется. Да и откуда возьмутся жалобы, если в недолгой этой жизни, как говорится, «ничего слаще морковки» не встречалось. И возможность ночевать под собственной крышей, куда вдобавок можно «кого угодно» привести, кажется феерической свободой.
– И часто вы кого-то приводите?
– Да не, – Лера опять отмахнулась. – Это мы просто договорились, а вообще-то за день так умотаешься, что только бы поспать уже. Даже в кино неохота. В клубы несколько раз ходила с Галькой из соседнего ларька, только не понравилось: шум, грохот, все скачут как бешеные, подходят, на танцпол тащат, а какой танцпол, когда до этого и так целый день на ногах?
– Тогда я тем более не понимаю, зачем вам было от Кащеева уходить?
Девушка с минуту подумала:
– Ну, первое дело, он работать не позволял – сиди дома, вари обед, наводи чистоту. Вроде и хорошо – в тепле и все такое. Только выматываешься хуже, чем на рынке. Потому что все время думаешь: так ли все сделала, не забыла ли чего. Если непорядок какой, он ведь… у-у-у… – она покрутила головой.
– Что, бил? – участливо подсказала Арина.
– Да нет, что вы. Бить не-пе-да-го-гич-но, – по слогам выговорила Лера. – Он же из меня человека делал. Воспитывал типа.
– Воспитывал? Типа нотации читал? – Арина невольно приноровилась к Лериной манере выражаться.
– По мелочам если – нотации, а так угол ставил.
– В угол? – переспросила, не веря, Арина и вдруг уточнила, сама не понимая, откуда, из каких книжек по психологии сексуальный перверсий это уточнение прыгнуло на язык. – Нагишом?
– Чего это нагишом? – фыркнула Лера. – В одежде. Но в угол! Ну как детей ставят, только не носом в стену, а наоборот. Вроде как я совсем недоразвитая. Стой, говорит, и думай над своим поведением. Стоишь, стоишь, в глазах уже мушки, колени подгибаются, а к стенке нельзя прислоняться – сразу велит еще два часа стоять.
– И часто он вас так вот – в угол ставил?
– Сперва каждый день, потому что я ж правда все не так делала. То полы плохо отмыты, то картошка недосолена, то ведро мусорное открыто… Ну вот варю я типа борщ, картошку чищу, морковку, лук. Они же не одновременно, да? И как чего почистишь, надо сразу крышку. А после этого руки с мылом и тогда уже резать, а потом морковку чистить, и опять. Но можно ведь крышку и открытой оставить, все равно же ее через пять минут открывать придется, правда?
– Логично.
– Да ну, логично! Сразу плюется, что я свинья, что рядом еда и помои, что… Он же грязи вообще не терпит, глаза останавливаются, как будто не в себе… а! – она опять махнула черно-оранжевыми ногтями.
– И сразу в угол? – догадалась Арина. – Или что?
– Прям! – Лера усмехнулась, помолчала, как будто прикидывая, стоит ли делиться подробностями. – Ведро на голову…
– Как – на голову? – опешила Арина.
– Ну вот так, – девушка показала. – Потом скривится весь, сплюнет и стоит глядит, пока все не уберу до крошечки. А уж после в ванную тащит. За шкирку, как кутенка нагадившего. И сам из душа поливает, душ на вытянутой руке держит, а сам подальше встанет, типа брезгует. Ну а если не мусор, а чего посерьезнее, тогда в подвал.
– В подвал? Зачем?
– Да тоже… подумать о своем поведении. Ну типа люди ж себя так не ведут, так что к ошейнику пристегнет и сиди там. Типа собачка провинившаяся. Или хрюшка в свинарнике.
Арина не верила своим ушам:
– И долго… сидеть?
– Да когда как. Когда час, когда до завтра. Потом придет, платье кинет – одевайся, иди делом займись, хватит бока отлеживать.
Лере воспитательные экзекуции Кащеева, похоже, не казались чем-то запредельным. Да как человек вообще может позволять такое с собой делать, с ужасом подумала Арина, но тут же одернула сама себя: не суди. Ты же не знаешь, какие у этой девушки были родители, может, в родном доме они друг друга вообще смертным боем лупили. Если, конечно, такой дом можно называть родным… впрочем, из домов, полных тепла и любви, девчонки не сбегают. Не пополняют собой когорты вокзальных, гм, обитательниц.
Сглотнув подступивший комок, Арина почти спокойно уточнила:
– Платье? Он что же, в подвале вас запирал прямо без ничего?
– Ну да, потому что одежду только люди носят, а люди так себя не ведут, люди все правильно должны делать, иначе они не люди. А! – воскликнула вдруг Лера. – Вы про нагишом спрашивали, потому что думаете, что он – сексуальный маньяк?
– Ну не то чтобы… но как-то это все странно…
– Не, – наморщив носик, она замотала головой, – он просто весь насквозь правильный, а никакой не маньяк. Он даже когда… ну… это самое… ну вы понимаете? – для бывшей вокзальной побродяжки, а ныне рыночной ларечницы Лера демонстрировала удивительную стеснительность. – Ну так никаких извращений, ничего вообще… такого. Ну как пишут или в кино даже показывают – ну там на полу или в ванной, или чтоб связывать или еще как-то эдак. Только в кровати, при выключенном свете, при задернутых шторах. Ляжет сверху, две минуты – и готово. Даже не запыхается.
Этот Кащеев – тот еще персонаж, бормотала Арина, размашисто шагая от кафешки, где угощала Леру пирожными и горячим шоколадом, к автобусной остановке. Вот только, осадила она сама себя, быть «тем еще персонажем» – не преступление. Ну взгляд у него тяжелый, а характер – и того хуже. И что? Почему Соня от супруга погуливала – в любом смысле этого слова – теперь понятно. От такого, пожалуй, загуляешь. Вот только тщательнее выбирать надо было – с кем «загуливать». Глядишь, и мальчик бы сейчас был жив.
Но зачем Кащеев к ней после съемок подошел? И зачем дожидался ее у следственного комитета?
И в дом пустил. Почему? Зачем? Чтобы поглядеть своим тяжелым взглядом?
* * *
Мать Кащеева оказалась высокой сухопарой особой неопределенного возраста – желтоватая кожа туго обтягивала скулы и подбородок, вокруг плотно сжатых тонких губ ни одной морщинки – не то ей сорок, не то семьдесят, не то все сто пятьдесят, не поймешь. Правда, раз сыну ее за сорок, значит, матери уж точно в районе семидесяти. Но как сохранилась! Сохранилась, да. Сохранность мумии. Точно. Вот мумию-то она и напоминала. Хороша семейка: сын – доисторический ящер с ртутно-тяжелым взглядом, мать и вовсе мумия.
– Чего вам надо? – угрюмо буркнула мумия.
– Просто поговорить, – миролюбиво улыбнулась Арина.
– Чего там говорить, вот еще! Из газеты, что ли? – тонкие губы искривила не то презрительная, не то возмущенная гримаса. – Пошла вон!
– Вообще-то я следователь.
– И что теперь? В ножки вам кланяться? – удостоверение не произвело на мумию никакого впечатления. – Соньку, шалаву, упустили, а теперь давай заново разговоры разговаривать? Все, проехали, до свиданья.
