Уже принесли бумажку, что ставят телефон. Хотят поставить спаренный (на две квартиры одна линия). Бедные соседи, ведь столько, сколько звонят мне, им и не снилось! Так что я подал заявление министру с просьбой поставить мне телефон единоличный. Пока ответа нет – ждем.
Пишите, целую всех крепко,
Роберт».
– Ох ты ж, мать моя, – заворчала Поля, увидев высоченную девятиэтажную домину, когда машина остановилась у подъезда. – Хоть не на самую верхотуру лезть, а посередке этажей-то этих. Как все тут хорошо расчистили, асфальт положили, а то раньше только вплавь можно было. Я два раза до войны была у тети Брони рядом с вокзалом, потом зареклась, когда в грязи увязла и один сапог утопила, смех и грех.
– Да, мам, ты рассказывала! И как в одном сапоге приехала, а как же! Обсмеялись тогда до коликов! Представляю, сколько ты натерпелась, пока до дому дохромала! Но ты сама тогда громче всех грохотала, остановиться не могла! – улыбнулась Лидка и ткнула маму локтем в бок. Жест этот простой четко передавался из поколения в поколение в семье Киреевских, и ничего с этим залихватским движением души нельзя было поделать. Поля двинула локтем в ответ и в очередной раз принялась рассказывать:
– Ну ты ж не все до конца помнишь! Тут ведь раньше разливало постоянно, где высотка эта теперь с гостиницей, берег низкий был, и не то что лужи, а моря-окияны даже в летнюю сушь стояли, ни пройти, ни проехать! Вот я и увязла тогда у берега. Доски на лужу положили, но не до конца, я и ступила, думала, там мелко. Вот, ну ногу и засосало. Я испугалась, выдернула резко, а над сапогом уже жижа сомкнулась, и все, нет сапога, ищи-свищи. Это сейчас любой фасон в магазине можно купить, а тогда не очень-то и разбежишься. И поплелась, хлюпая, от того омута. Люди смотрят, не то жалеют, не то смеются, а я иду в одном сапоге, ноги по колено грязные, вся после борьбы за сапог растрепанная, растерянная, словно за мной разбойники гнались. Помню, навстречу еще шел страшенный еврей-альбинос, так его аж передернуло, когда он меня такую увидел! «Да ты на себя в зеркало бы посмотрел, – подумала я, – тоже мне, отворачивается он!» Подняла голову и гордо так пошла меж людей, словно положено мне в одном сапоге ходить! Но внутри, мать моя, так стыдно мне не было никогда! И с тех пор зареклась на Дорогомиловку показываться, обиделась, что за дела, сапоги с живых людей сдирать! Так вот взять и среди бела дня их в луже и похоронить! Дааа, место тут было незавидное, Дорогомиловка эта, огороды да палисадники, деревня, одним словом… А сейчас вон оно как, какую тут, оказывается, махину поставили, до облаков достает высотка эта! И все в асфальт закатали, не страшно ходить стало. Ну что, заходим или пока осмотримся? – Поля встала, подбоченившись, у подъезда, как Кутузов, всматривающийся в Бородинское поле.
С десяток деревьев, посаженных у дома всего год назад после окончания строительства, еще не совсем окрепли, а по некоторым жалким стволикам вообще нельзя было понять, что за порода такая у дерева – то ли клен, то ли липа, то ли ясень-тополь, палка и палка с тремя скукоженными листами на макушке. «Эх, жаль березок не насажали, вот дерево быстрое и без капризов. Березка, она ж как девушка – где упала, там и приросла. Ну да ладно, – подумала Поля, – и эти пусть вытягиваются, были бы корни, листья нарастут», – и посмотрела наверх, где шумели старые высоченные деревья, чудом сохранившиеся в процессе активной коммунистической стройки.
Поля пошла от дома по аллейке, ведущей в глубь двора. И чем дальше отходила от подъезда, тем гуще росли кусты и деревья, словно и не в Москве вовсе они жили, а в дремучем лесу, где-то далеко-далеко от города. Ну, не совсем, может, и в дремучем, конечно, а так, к слову.
«На Поварской до такого запустенья не довели бы, все нестрижено, патлато, ветки вразнобой, никакого ухода…» – подумала Поля, вспомнив могучие, но аккуратные душистые липы и китайки, росшие в строгом хороводе по кругу родного двора. А тут перед ней в беспорядке, как в лесу, выстроилось штук десять-двенадцать громадных деревьев, уходящих кроной в небо, сказочных, с дуплами, обжитых птицами и белками. Новорожденные же веточки были посажены рядом с пожилыми стволами вполне заботливо, ничего не скажешь, в распорочку, скорей всего, на месте уже ушедших. «Через сто лет вымахают», – подумала Поля. Птица к ней прилетела, у ног почему-то зашастала, не пугалась. Трясогузка с чем-то съедобным в клюве. Бегала вокруг по дорожке, хлопотала, головку поднимала, вглядывалась.
– Уж ты, мать моя, какая красавица! Чего сказать хочешь? Соседями теперь будем, вот так вот. Чего ты ешь-то, мне ж знать надо, чем тебя привечать. – Трясогузка расшаперила крылышки, дернула хвостиком и полетела над землей прочь, низко-низко.
Прямо напротив входа в подъезд, чуть на взгорке, разлапился старинный куст сирени, кряжистый, заросший, падающий шершавыми стволами на землю, чудом выживший в строительной неразберихе, матерый. Поля тронула по ходу ветку, не то здороваясь, не то опираясь, вернулась к подъезду и тяжело села на одну из лавок, совсем новых, поставленных под старыми кленами. «Вот, хорошо, есть где сесть, не надо будет со своей табуреткой туда-сюда шастать», – подумала Поля, откинулась на спинку и посмотрела наверх. Широкие резные листья шуршали в вышине и закрывали небо у двери, создавая ощущение защищенности. А чуть поодаль от подъезда, но достаточно близко, боком пристроился трехэтажный деревянный дом, старенький, дореволюционный, чуть поехавший набок и, видно, давным-давно не ремонтированный. Выглядел он, конечно, не ахти, без должного-то внимания. У него было два входа и палисаднички по фасаду, где росли золотые шары вперемешку с могучей двухметровой крапивой и высоченными стеблями могильника. «От, с соседями надо будет пойти познакомиться и намекнуть, чтоб за садиком ходили, чтоб внешний вид во дворе был, – подумала Поля и закивала сама себе головой. Мысль ей понравилась. – Пирожков напеку и пойду. Чего там ходить – три этажа всего. Уйду с пирожками, приду с новостями, как говорила мама. Скоро ж мой юбилей, пирожки точно после останутся», – и опять она задумалась о своем дне рождения, ведь так много лет ей еще никогда не было… «Ох-ох-ох, – вздыхала она, – целых восемьдесят стукнет, цифры не так встали… Это ж настоящая старость, зрелость закончилась, рубеж, девятый десяток пойдет. Откуда ж ума на такой возраст взять…»
Ну а так, внешне на новом адресе ее пока все устраивало, тихо, зелено, уютно и совсем даже не по-городскому – их новый высокий дом своей серой махиной, казалось, отсекал остальной мир от двора, здесь не слышно и не видно было прохожих, суеты, машин, да и самого города как такового. Он словно был той самой границей между городом и деревней, о которой писал кто-то важный, не то Ленин, не то Сталин, откуда-то ведь она это помнила.
Поля снова оглядела дворовую рощу, покосившийся домик, тяжело встала и медленно пошла к двери, Лида ее не торопила, дожидалась, давала оглядеться. Открыв дверь, помогла Поле подняться на несколько ступенек вверх, к лифту – коленки у матери последнее время довольно сильно болели. На площадке отдышалась, но, увидев лифт, взбунтовалась.
– Ох ты ж, мать моя! Не пойду я туда! – Для Поли это было неожиданным препятствием, о котором она и не подумала. Новую квартиру получили, это, конечно, понятно, но про шестой этаж она даже и не подумала, морально не подготовилась, не настроилась и вот теперь встала перед фактом, то есть перед лифтом. – Не пойду, и все!
– Мама, не придуривайся, ты же знаешь, что это такое, просто подъемник! – постаралась вразумить маму Лидка. – Ты же ездила!
– Куш ин тохас, подъемник! Он маленький! Я, во-первых, в него не помещусь, а во-вторых, боязно! А если он застрянет? И я остаток жизни проведу между небом и землей в этой мышеловке? Ни за что!
Поля взялась за перила и демонстративно сделала несколько тяжелых шагов вверх по лестнице.
– Мама, не дури! Где твой хваленый еврейский ум? Ты ж не из деревни приехала! Ты все прекрасно понимаешь! И подумай сама, ты ж не сможешь каждый раз спускаться и подниматься пешком на шестой этаж. Когда-нибудь все равно придется зайти в лифт! Так сделай это сразу! – Лидка пыталась убедить мать.
– Где это видано, чтоб родная дочь родную мать насильно запихивала в железный ящик? Да еще при жизни?
– Это ты так шутишь, я понимаю?
– А ты еще сомневаешься в моем чувстве юмора? Я просто пытаюсь отсрочить этот рискованный шаг к смертоубийству! – Поля спустилась на площадку перед лифтом.
Внизу хлобыстнула входная дверь, и послышались быстрые шаги по лестнице. К лифту подошла, почти подбежала, молоденькая девушка, наверное, студентка, хорошенькая, беленькая, воздушная. Она с легкой улыбкой посмотрела на Полю с Лидкой, на стоящий на первом этаже лифт, дернула железную ручку и открыла дверь.
– Вы поедете? – еще шире улыбнувшись, спросила она.
– А вам на какой этаж? – поинтересовалась Поля.
– На третий.
– Так на третий можно и пешком. А нам вот на шестой надо, пешком не дойти, – вздохнула Поля.
– Езжайте, девушка, мы тут пока чего-то ждем, – сказала Лидка.
Девушка ступила в лифт, и пол слегка просел, словно взвешивая добычу, отметила Поля. Щелкнула дверь, потом закрылись внутренние створки с окошечками, и лифт, тяжело пыхтя, стал подниматься.
– Ты видела? Под ней чуть пол не провалился! А если мы обе зайдем, он вообще рухнет! Ты хочешь сделать мне разрыв сердца? Давай, если тебе настолько надоела твоя единственная мать! – Поля вызывающе, но в то же время испуганно посмотрела на Лидку.
Наверху с железным скрежетом снова громыхнула дверь.
– И не жми больше на эту сучью кнопку! – грозно прошептала побледневшая Поля. – Не поеду!
Но Лидка опять вызвала лифт.
– Мам, хватит комедий, нам пора уже подниматься, детям надо помочь разобрать вещи, а мы тут стоим и обсуждаем твой подвиг. И потом, неужели тебе не интересно, где ты будешь теперь жить?
Поля мелко замигала, борясь со страхом и понимая, что хочешь не хочешь его надо будет перебороть, деваться-то некуда. Да и п??сать уже хотелось.
Щелкнул лифт, и Лидка смело вошла в кабину, уж чего-чего, а лифтов в своей жизни она навидалась. Поля, глубоко вздохнув и мысленно прощаясь со всеми своими четырьмя детьми, многочисленными внуками и нарожденными уже правнуками, сделала шаг вперед, зажмурившись. «Ну, Яша, иду к тебе…» – мысленно обратилась она к своему давно умершему мужу Якову Григорьевичу. Лифт принял Полю, жалобно и почти по-человечьи скрипнув, а Лидка протиснулась, чтобы закрыть дверь, и нажала на кнопку шестого этажа. Кабина тяжело оторвалась и поползла, кряхтя по-старушечьи, вверх. Поля стояла, стараясь не двигаться и не дышать, а только тихо молилась – оно все-таки было спокойнее с божьей помощью проходить такое испытание.
– Мама, не трясись, мы почти приехали. Запомни, пожалуйста, пока адрес, – Лидка пыталась отвлечь маму от страшного события. – Кутузовский проспект, дом 17, 4-й подъезд, 6-й этаж, квартира 119.
– Не заговаривай мне зубы, я умираю от ужаса! Неужели ты думаешь, что я могу хоть что-то сейчас запомнить? – Поля подняла на Лиду темные тревожные глаза.
Но вот лифт, наконец, добрался до нужного этажа, и Поля с Лидкой, целые и невредимые, вышли из адской утробы.
Всего квартир на лестничной площадке было четыре, и двери в две из них были приоткрыты. Одна, направо от лифта, была как раз 119-я, Лидка сразу ее увидела, а из другой, соседней, вышла молодоватая женщина в цветастом обтягивающем халатике и с мусорным ведром.
– Ой, неужели соседи? – спросила она игриво и, не получив ответа, затараторила: – Приятно познакомиться, я Мила, Мила я. Буду вот тут рядом с вами жить. Так что сдружимся, надеюсь. Я женщина общительная, заходите и вы, если что. А мусор у нас вон, между этажами можно выбросить, мусоропровод провели, такая удача! – Она двинула мусорным ведром, и ручка заскрежетала. – А то я раньше копила-копила, знаете, после гостей много обычно всякого остается, бутылки, селедкины хвосты, окурки, и такая вонища в моих хоромах стояла, хоть святых выноси!
– А что ж копила-то? – не выдержала Поля.
– Так это идти надо было к яме, лопатой орудовать или просить кого, я в яму мусор закапывала рядом с избой своей, – стала объяснять Мила.
– Ну хорошо, эти рассказы мы потом продолжим, а то нас дети ждут, – подтолкнула Лидка Полю в дверь. – Приятно было познакомиться! Меня Лида зовут, а маму – Полина Исаевна!
– Аллуся, мы пришли! – крикнула Лидка, входя в пахнущую свежим ремонтом квартиру.
Из дальней комнаты выглянула Алена в косынке и со шваброй в руках.
– Ну, наконец-то, проходите в наши хоромы! Красота, правда? – Алена прислонила швабру к свежевыкрашенной стене и торжественно, чтобы осознать важность момента, повела маму с бабулей по квартире.
Прихожая была махонькая, с наперсток, шаг – и ты уже в гостиной. Но все равно это была настоящая полноценная прихожая! Сразу направо от входа – дверь в ванную-туалет и крохотный коридорчик, вернее, снова шаг, ведущий в шестиметровую кухню, беленькую, новенькую, пропитанную запахом белил. Из всей квартиры Полю особенно порадовала отдельная кухня, своя собственная, не коммунальная, которую теперь не надо будет делить ни с какими, пусть даже прекрасными, соседями! Своя! Ни расписаний готовки, ни посторонних запахов, ни чужих мух, ни холодильников под ключом или шкворчащих и брызгающих салом, неаккуратных котлет на плите. Поля стояла и изучала, подняв брови, гладкие эмалированные поверхности, черные эбонитовые ручечки, блестящие стальные крючочки и огромную, словно от важного автомобиля, грозную ручку нового холодильника «ЗИЛ-Москва».
– Ох ты ж, мать моя, ну, здравствуй! – Поля схватила ручку холодильника, словно здороваясь, тот призывно и мягко щелкнул, показав сияющее нутро и, видимо, широко улыбаясь новой хозяйке.
Газовой плите с духовым шкафом и лоснящемуся умывальнику тоже досталось внимания от Поли. «У нас такой белизны сроду не было, – подумала она, – чисто – всегда, а такой красоты добиться почему-то не могли, не засрать бы сразу…» Постояла, подумала еще чуток и только потом тихонько пошла по жилым комнатам. Все уже сияло чистотой – Алена с подругами постарались.
– Бабуль, мы ж одни тут будем, без соседей, справимся как-нибудь, не волнуйся! – чмокнула Алена Полю, словно прочитав ее мысли. – Тут тебе никаких Печенкиных, ни Ираиды твоей веселой, сами себе хозяева!
***
«Здравствуйте, мои дорогие!
Живем мы в новой квартире. Сплошная лафа. Алена проявляет свои кулинарные способности, я ей, в меру своих сил и тех же способностей – помогаю. Но теперь-то появилось новое место для работы. Работается в новой комнате распрекрасно. Об этом говорят факты – поэму я закончил. В понедельник отнес ее в журнал „Молодая гвардия“. Прочитал редактору. Ему очень понравилось. Долго благодарил меня за то, что я показал поэму именно им. Будут печатать в третьем номере. В общем, в этом смысле все в порядке.
Мебели у нас в комнате достаточно. Четыре хороших стула купили в комиссионке. Письменный стол поставили у самого окна. Вид у комнаты жутко уютный (честное слово, роскошь, а не комната!). Просторно и светло. Осталось только сделать дверь (сделать – в смысле обить ее чем-нибудь) – и тогда все.
Теперь о белилах и олифе. Достать это в Москве очень трудно. Приятель Лидии Яковлевны достал для ремонта где-то за городом у строителей какие-то граммы и говорит, что больше ничего сделать нельзя. Но я поговорю с Володькой (тем самым архитектором) и напишу вам.
Вот вроде, и все наши новости. Пишите нам. Не болейте.
Крепко вас целую,
Роберт».
Квартирка для пятерых была, конечно, невелика, но вполне удобна и уютна, спасибо Володе. Главное, у каждого был, как говорила Поля, свой угол, и еще оставалось место для гостиной или столовой, чтобы всем кагалом сесть за стол – кухня всю семью целиком не вмещала.
Лидка пришла в восторг от светелки, как она с ходу назвала свою спаленку, где впритык поместились только кровать и шкаф. И правда, комнатенка была солнечная, отчего казалась намного просторнее своих скудных восьми метров. Особенно поразила ее внушительная дверь на балкон, да и сам балкон, выходящий на город. Туда вела довольно высокая ступенька – прямо как в вагон поезда – торжественно поднимаешься, потом шаг вниз, и ты уже на балконе. Поля с Лидкой открыли дверь и боязливо встали на границе комнаты, шумно вдыхая теплый воздух.
– Как на корабле, мам, да? – мечтательно сказала Лидка.
– Ну конечно, ты прям у меня с корабля всю жизнь не слезала! Когда последний раз была на корабле-то, мать моя? Девочкой в Саратове? – улыбнулась Поля.
– Смотри, речку видно… А гостиница «Украина» какая огромная! Как «Киевский» торт! Хотя для торта слишком высоко, а для дома слишком сладко. Махина. Я там продовольственный как раз видела. Надо будет сходить на разведку, – Лидка совершенно не замечала вечные материнские подковырки и ехидство, а когда спросила однажды про это, то в ответ услышала неожиданное: «Я образно мыслю! Это физкультура для мозгов, ты ж не хочешь, чтоб я впала в детство? Терпи! Я ведь не буду сама с собой разговаривать! А если начну, то это уже будет конец».
– Да, нам надо будет с тобой все окрестности обойти, чтоб знать, где что и почем. Внизу кондитерская, уже хорошо, не надо далеко за хлебом ходить, и какой-то непонятный магазин «Русский сувенир».
Поля слушала вполуха и улыбалась, глядя сверху на редко проезжающие машины. Она боязливо тронула шершавые балконные перила, проверяя их на прочность. Но ничего, те выдержали, даже не зашатались. Поля придвинулась и смело оперлась на них локтями. Приятно было вылезти из подвала и вознестись над землей, что и говорить. В связи с высотой этого нового для нее положения изменилось все, ну пусть не все, а многое – приблизилось небо и облака, зауважались птицы, которые все разом словно взмыли в воздух, и стало видно – они летают, а не просто ходят и гадят почти в окно, как было на Поварской! А люди отдалились и на расстоянии все казались вполне неплохими, что интересно. Поля смотрела на них, как в лупу на муравьишек в детстве – идут себе проложенными тропинкам, меленькие, все сверху черненькие, даже если среди них попадались и блондины, передвигают ножками, размахивают ручками, тащат кто портфель, кто авоську, кто рулон какой, шагают кто парами, кто поодиночке, медленно, быстро, все в делах, все в движении. А помимо рассматривания людей Полю сильно впечатлила и гостиница, настолько она выбивалась своей роскошью и необычностью из общего пейзажа, на зависть всем приезжим и, конечно, иностранцам! «Как власть ни ругай, а Хрущев молодец, все-таки так Москву преобразил! Вот стою себе сейчас на собственном красавце-балконе, наслаждаюсь замечательным видом, – думала Поля, – что греха таить, вид, конечно, ни в какое сравнение с тем, что был на Поварской, и не идет, тут не поспоришь. Все ухожено, зелено, добротно, ни тебе бумажки, ни фантика на асфальте. А может, с такой высоты и не видно, глаза-то старые. Надо будет вниз спуститься, посмотреть повнимательней. Но балкон – вещь, да».
Да, балкон был главным предметом роскоши в новой квартире. По нему, по балкону этому, можно было сделать целых полтора шага в длину и полшага в ширину. Лидка сразу решила выставить на балкон табуретку, чтобы можно было сидя наблюдать за городом.
Поля с Лидкой порядочно пробыли на балконе, перекидываясь словами, тыкая друг друга в бок локтями и с улыбкой осматривая окрестности. Они, чуть сощурившись, пристально вглядывались в окна дома напротив и разглядывали, у кого какие занавески – импортные или отечественные, что стоит на подоконниках – традесканция или фикус, а потом, для отдыха, переводили взгляд на широкий участок травы внизу под балконом – с кустами и деревьями, отделяющий дом от проспекта.
– Ишь как, зелень с двух концов, Катюле будет чем дышать, правда, Козочка? Только шумновато, конечно, не то что в нашем дворике… – Поля покачала головой.
– Ладно тебе, мам, что ж теперь делать, мы ж в городе живем, пойдем уже в дом, – Лидка пропустила мать вперед и оставила балконную дверь открытой, решила, пусть проветрится. Потом оглянулась снова: ракурс, угол нового взгляда на жизнь стал совершенно другим – не подобострастно-заискивающим, вроде как извиняющимся, снизу вверх, а хозяйским, вседозволенным, чуть властным, аж с шестого этажа вниз.
Катя осталась на рубеже балкона и комнаты.
– Козочка, осторожней, не подходи к перилам, смотри отсюда, со ступенек, – предупредила ее Лида. А Катьке и самой было страшно подойти. Она стояла на возвышении и завороженно смотрела на огромную вывеску перед глазами. Напротив, через проспект, стоял точно такой же дом, как и их – серого кирпича, не блочный, нет, кирпичный и тоже невероятно девятиэтажный, с таким же, как и у их дома, длиннющим козырьком, отделяющим первый, магазинный этаж от второго, жилого. Но дом напротив был во много раз красивей, это и не обсуждалось, по одной простой причине – на самой его макушке, на жестяной коричневой крыше, виднелись огромные буквы. Да и не виднелись они, они торчали! Прямо лезли в глаза! Стояли во всей своей красе, громадные, просто богатырские, нагло и вызывающе действуя на Катькину неокрепшую детскую психику. Она не увидела ничего, кроме этих букв – ни величавой гостиницы с высоченным, уходящим в небо шпилем, ни речку за густыми липами, ни толпящиеся повсюду дома. Собственно, этот вид из окна начинался и заканчивался для нее волшебными буквами размером с двухэтажный дом каждая:
ДОМ ИГРУШКИ
Днем буквы были не так заметны, но вечером, вечером они зажигались, каждая своим цветом – красным, желтым, синим, зеленым – и стояли там в вышине, гордо и неколебимо, по-советски! Катька очень-очень гордилась этими буквам, словно сама их сделала и установила! А главное, теперь она жила без адреса: «Я живу в доме напротив Дома игрушки!» Какой еще адрес был нужен? Хотя поначалу название ее немного смущало – почему «Дом игрушки», а не «Дом игрушек»? Их же там много, а не одна!
Этими буквами, без сомнения, было заражено все ее детское сознание. Когда Катя ложилась спать, они светили ей прямо в окно своими разноцветными огнями, и она перетасовывала их в полусне, составляя все новые и новые слова.7 Это стало ее любимой ночной игрой, ей уже не надо было рассказывать сказки:
ДОМ ИГРУШКИ: УШКИ, ГРУШИ, МИГ, ДУРКИ (пусть и нет такого слова, сразу же понятно, о чем речь, правда?), УРОК, РОК, ШУМ, ШУМОК, УМОК, а когда в 1966-м вышел наилюбимейший фильм «Республика ШКИД», то в ее словарном запасе появилось и новое слово – ШКИД!
Она отодвигала в край плотные занавески, садилась у окна и могла долго-долго перемешивать эти буквы, впустив их прямо в комнату…
***
«Здравствуйте, родные мои, хорошие мои, Лидия Яковлевна и Полина Исаевна!
С прошлого письма прошло, наверное, целых 10 дней, все никак не находилось у меня и секундочки присесть и написать, сплошные переезды, выступления и встречи. Вот уже целых 20 дней, как мы мотаемся по Югославии. Объездили всю страну. Это и неудивительно. Первая советская делегация аж с 1948 года. Встречают очень здорово. Сначала, правда, приглядывались, присматривались, даже принюхивались, а потом все пошло нормально. Летели мы сюда с пересадкой. Сначала до Праги 2 часа на нашем „Ту-104“. В Праге еще целые сутки ждали югославский самолет Берлин- Белград. Приземлились, и началось: встречи, встречи, встречи! Дискуссии с югославскими писателями, приемы, коктейли…
Я немного удивился, что меня здесь неплохо знают, – оказывается, много переводили и писали обо мне. В общем, прием отличный. Чувствуется, что в целом наши дела с Югославией уже пошли на поправку. И это здорово, уж очень хороший народ – честный, гордый, веселый и умный. Любовь к России осталась несмотря ни на что. Бывает, что вечером после приемов и выступлений нам с Аленой удается немного погулять, во всяком случае, стараемся в гостиницу возвращаться пешком, если это не слишком далеко. А в целом поездка очень интересная, хоть и немного утомительная, но уверен, что запомнится она нам надолго.
Целую вас крепко,
Роберт.
Р. S. Алена пишет вам чаще и больше, но просит и в моем письме передать вам привет и крепко обнять и поцеловать от нее Катьку! Очень мы соскучились».
Потихоньку приживались. Сразу после переезда как-то сама собой завелась собачка. Никто о ней и не помышлял, хотя Катя, конечно, о живности всегда мечтала, но чтоб специально заводить, так нет. Но тут родственники подбросили спаниельку, по всем статьям чистокровную такую, беленькую, с шоколадными пятнами по бокам и на морде. Приблудилась к ним на даче в конце осени, то ли бросили ее бывшие хозяева-изверги, поиграв лето, то ли заблудилась и потеряла родню, в общем, приковыляла на участок, грязная, голодная и с ушами, полными репьев. Знать, пробиралась сквозь заросли и собрала с округи все колючки, какие только было можно. Прибрела и плюхнулась на пороге, не в силах дальше двинуться, родственники даже не поняли сначала, что за динозавр там у них за дверью вздыхает. Тихонечко открыли, вгляделись, увидели смышленые глазки с ресницами, черный потрескавшийся нос и огромное бесформенное зелено-коричневое тело – сплошь в репьях, словно в нарывах и коросте. Храбро вышли, первым делом покормили живность размоченными в молоке сухарями и стали отдирать колючки. По мере того как гора репьев росла, бесформенный зверь неизвестной поначалу породы превращался в премилого длинноухого спаниеля с постоянно виляющим хвостом и вываливающимся от счастья языком. Товарища помыли, отстригли колтуны, укоротили когти – видимо, хозяина он лишился с месяц-два, – и стали думать, что с ним делать дальше. Себе оставить не смогли, обросли за последнее десятилетие пятью котами, а про Киреевских сразу подумали – у них Катька маленькая, а дитю собачонку подсунуть для воспитания и ответственности – милое дело! Вот и привели ее торжественно на Кутузовский в новую квартиру родни. Собачку назвали вполне человечьим именем – Тимка, и он, обнюхав все углы, зажил на новом месте припеваючи. Все его моментально полюбили, видно, были готовы к тому, чтоб еще с кем-то поделиться плещущей через край любовью.
Поводок Тимка никогда не знал и не был к нему приучен, и Поля теперь с удовольствием школьницы каталась вверх-вниз на лифте, чтобы погулять с любимым псом. Ну, она не совсем гуляла, конечно. Она высаживалась на скамейку у подъезда, Тимка убегал по своим собачьим делам во двор – метки поставить, кошек погонять, нужду справить, новости разузнать, облаять алкаша какого – алкашей он не уважал – и возвращался к Поле. Когда гулять с ним не было времени, ему открывали дверь из квартиры, он радостно бежал вниз с шестого этажа, с разбегу пинал обеими лапами дверь подъезда, и та со скрипом выпускала его наружу. Обратно попасть было сложнее, приходилось терпеливо ждать соседей, чтоб открыли и пустили. Его все знали и пускали с удовольствием. Он бежал вверх, язык на плече, через все ступеньки и этажи, пыша счастьем вернуться, наконец, в родимый дом, скребся что есть силы в заветную дверь на шестом этаже, а когда открывали, морда его выражала неподдельное ликование, но с оттенком скромности, как у Смоктуновского в недавно вышедшем фильме «Берегись автомобиля»: «Здравствуй, Люба! Я вернулся!»
