Девочка с самокатом
Дарёна Хэйл
Мир, разрушенный страшным вирусом тридцать лет назад, предлагает выжившим не так уж и много. Кто-то медленно спивается, а кто-то спивается быстро; кто-то торгует подержанными вещами и пытается отстроить всё заново, а кто-то устраивает гонки на выживание. От зомби. За деньги.
Самые разные люди собираются под одной крышей, чтобы принять участие в этом пугающем развлечении. Их объединяет только одно: у каждого есть веская причина рисковать своей жизнью… И только у девочки по имени Эмбер таких причин нет. Для Эмбер жуткие гонки становятся единственным способом почувствовать себя живой.
Дарёна Хэйл
Девочка с самокатом
Антиутопия
© Darena Hale, 2019
© Издание, оформление. Animedia Company, 2019
Художник и дизайнер обложки – Полина Полякова
Корректор: Мария Ланда
?
Часть I
– 1-
До аптеки можно было добраться двумя путями. Как в сказке.
Первый путь был длинным, утоптанным, пыльным и безопасным. Второй – коротким, асфальтированным (давным-давно, конечно, но асфальт всё ещё не развалился, только немного потрескался), и, по слухам, там всё ещё время от времени натыкались на живых мертвецов.
Самокат Эмбер для первого пути не годился.
?
Эмбер с силой отталкивается от бордюра, вымещая скопившиеся обиду и злость, и самокат под ней взбрыкивает, не готовый к такому резкому старту. Он вздрагивает, опускаясь на асфальт, переднее колесо попадает сначала в выбоину, а потом на толстую ветку, и дрожь сотрясает Эмбер от пяток до головы, но она даже не думает останавливаться.
Она отталкивается ещё и ещё, пока дом за спиной не становится совсем крошечным (ну, наверное, совсем крошечным, можно только предположить, а не разглядеть, ведь на самом деле она не оглядывается), а мир перед глазами не перестаёт размываться от сдерживаемых слёз. Ветер дует в лицо, и Эмбер рада, что ему не удаётся сорвать ни слезинки.
Ей нужно ехать, а не устраивать заплывы по волнам собственной грусти.
Не помешали бы очки – такие, спортивные, в пол-лица, с плотной резиновой подкладкой. Проблема в том, что она видела такие лишь на картинках, а в реальной жизни даже обычные, круглые, в самой простой оправе стоят столько же, сколько еда на три дня. Эмбер, в принципе, может себе это позволить, хотя бы в счёт зарплаты, тем более что Хавьер совсем не против платить своим работникам вещами, а не деньгами.
Деньги. Смятые, потёртые бумажки разных цветов и разного достоинства.
То, что когда-то было американскими долларами, английскими фунтами, японскими йенами, кенийскими шиллингами и всеми остальными купюрами и монетами, – всё теперь имеет одну цену. Пять индийских рупий и пять евро – одно, монета в десять русских рублей и монета в десять корейских вон – тоже одно. Раньше, смеётся Хавьер, нужно было знать курсы валют и никто не мог просто так прийти и рассчитаться в испанском магазинчике китайской банкнотой. Сейчас нет ни Китая, ни Испании, ни курсов валют. Нет Кореи, нет России, нет Кении, Японии, Англии и Америки.
Нет ничего, а всё, что осталось, перемешалось так, что не разобрать. И несколько миллионов оставшихся в живых передают из рук в руки измятые и переклеенные купюры или отполированные тысячами прикосновений монеты, и нет никакой нужды знать, в какой стране их чеканили, печатали и пускали в оборот, достаточно просто глянуть на цифры.
Хавьер говорит, рано или поздно банкноты износятся, поэтому он предпочитает монеты.
Эмбер будет рада сберечь для него несколько, взяв жалованье солнечными очками, новым колечком в нос и разноцветными бусами.
Она думает о том, что могла бы взять ещё немного тушёнки из военных запасов, и каши оттуда же, потому что на свете нет практически ничего вкуснее, чем эта каша, особенно если ты целый день гоняла на самокате или убиралась на чердаке… За первое мать ругает, за второе – хвалит, потому что считает примерным поведением взрослой дочери, которая осознаёт, что в таких сложных условиях её могли и не рожать. Она не в курсе, что взрослая дочь убирается на чердаке не потому, что хочет помочь, а потому, что хочет спрятаться и хоть на какое-то время представить, будто это – только её территория.
Эмбер вздрагивает, когда вспоминает о матери.
Её плечи дёргаются, натягивая кожаную куртку, и без того тесную, руки судорожно цепляются за виляющий руль. Самокат то ли реагирует на её настроение, то ли просто живёт своей жизнью, но его заднее колесо взбрыкивает, и Эмбер едва не кувыркается вперёд. Она успевает спрыгнуть и, вцепившись в покрытую царапинами раму, делает несколько широких шагов вперёд, чтобы погасить скорость и не пропахать асфальт носом.
У неё получается.
Самокат, крутанувшись вокруг своей оси, послушно возвращается ей под ноги, но у Эмбер не остаётся сил продолжать. Неаккуратно уложив его, почти уронив, она садится на грязный бордюр.
Локти сами собой упираются в колени, ладони закрывают лицо.
Воздух свистит, когда она втягивает его через тонкую щёлочку, и его не хватает, но Эмбер не разводит ладони. Только впивается пальцами в лоб и сдавливает лицо, как будто хочет подцепить ногтями и выдрать из головы все ненужные мысли.
Не получается. Это никогда не работает.
Под закрытыми веками кружатся цветные спирали, и если надавить на глаза, они не исчезнут, только превратятся в отчётливые картинки. Впрочем, они и так превратятся, они уже превращаются.
Бюджетная версия телевидения. Даже удобно – не надо жечь электричество, не надо выслушивать комментарии по поводу неумения экономить, не надо вглядываться в экран и вслушиваться в звук из хрипящих колонок, всё происходит внутри головы. Всё происходит внутри головы – и всё было бы круто, если бы только в главной роли снимался кто-то другой.
Не она сама.
И если бы фильм был не о её жизни.
Воспоминания – как водоворот посреди тихой реки, появляются ниоткуда и засасывают так, что не выплывешь. Будь воспоминания долгой дорогой, Эмбер держалась бы за самокат, чтобы спастись, но в воде даже самый лучший из самокатов только мешает.
Она тонет, но вместо того, чтобы задрать подбородок, сражаясь за последнюю попытку вдохнуть, только наклоняет голову ниже.
– Хватит, – говорит Эмбер сама себе.
Нет, на самом деле, не хватит.
– Ты ужасная дочь.
– Зачем я только тебя родила.
Ночь холодная, ужасно холодная, и Эмбер отчаянно дрожит под двумя дырявыми одеялами. На ней тёплые носки, и джинсы, и мягкая футболка, а сверху – старая толстовка с карманами, но ей всё равно холодно. Она поздно вернулась со смены, так поздно, что лужи на улице уже успели схватиться морозом.
Сна ни в одном глазу.
Она слышит, как мать открывает дверь, и по тому, как ключ царапается о замок, не попадая в скважину, уже понимает: пьяна настолько, что на ногах еле держится. Потом, когда мать побеждает замок, в коридоре загорается свет, и мощности тусклой, мигающей лампочки вполне достаточно, чтобы себя успокоить: тонкая тёмная линия тянется от двери в комнату до косяка, это значит, что она не забыла накинуть крючок. Это значит, что мать к ней не войдёт, даже если захочет.
Эмбер натягивает одеяло до подбородка и ждёт.
Её разрывает тысяча эмоций одновременно. Ей жутко, и стыдно, и обидно, и горько. Она злится на мать и злится на себя за то, что злится на мать. Она знает: лучше такая, чем никакая. Она знает: мать нужно любить, но невозможно любить, когда в ответ встречаешь лишь ненависть, и всё это колет под грудью пихтовыми ветками.
– Эй, – слышит она голос матери. – Чёрт.
С глухим стуком снятый сапог ударяется о стену. Снова выругавшись, мать стягивает второй, он падает тише.
Эмбер старается не дышать.
Ветер за окном воет примерно так же тоскливо, как она себя ощущает.
– Эм… Эмбер, – запинаясь, говорит мать, и её рука тяжело упирается в дверь. Та прогибается, и тонкая тёмная линия, тянущаяся от двери к косяку, вздрагивает. – Открой мне.
Если закрыть глаза, можно притвориться, что всё это сон. Если всё это сон, то открывать и слушаться маму – необязательно. Если открывать необязательно, то всё почти хорошо.
Ещё лучше было бы оказаться где-нибудь далеко-далеко, счастливой и свободной, бегущей по дорожке у моря. Эмбер читала о море.
Ей нравится думать, что там нет ни живых мертвецов, ни пьяной матери – никого. Только она, и волны, и песок, и свежий ветер, сильный и ласковый одновременно, совсем не похожий на тот, что скребётся в окно.
– Открывай. – Мать сильнее давит на дверь. – Ты не спишь, я же знаю.
«Сплю, – думает Эмбер. – Сплю, сплю, сплю».
– Открывай.
Язык у неё заплетается, и достаточно услышать этот голос, чтобы в носу сам собой появился запах дешёвого пойла. Запах вишни и спирта. Сладость и горечь.
Эмбер тошнит от этого запаха.
Чтобы отвлечься, она начинает считать – сначала до десяти, потом до двадцати, потом дальше и дальше. На девяносто двух матери наконец-то надоедает. Ударив напоследок кулаком по двери (крючок почти слетает, но, к счастью Эмбер, мать слишком пьяна, чтобы это заметить), она всё же уходит. Половицы скрипят под шагами. Минуту спустя в дальней комнате, приспособленной под гардеробную, слышится шум, а потом шаги возвращаются. Шумное дыхание, стук брошенной на тумбочку зажигалки, резкий запах дыма. Эмбер хочется вскочить и закричать, чтобы мать не смела курить дома, не смела курить в таком состоянии, и она отчаянно цепляется пальцами за холодный металл снизу кровати, чтобы себя удержать.
– Чёрт, чёрт, чёрт, – сбивчиво шепчет мать, пытаясь открыть входную дверь.
В этот раз у неё выходит быстрее.
Эмбер снова становится стыдно. Она думает, что могла бы и открыть. Кто знает, чего мать хотела? Не обязательно ругаться и требовать деньги. Может быть, просто поговорить. Может быть, она наконец-то раскаялась или что-нибудь поняла – например, что не зря родила дочь или хотя бы что им необязательно каждый день цепляться друг к другу. Может быть, она хотела просто рассказать, как прошёл её день, или пожаловаться на очередного придурка – тоже неплохо.
«Надо дождаться её, – думает Эмбер. – Дождаться и поговорить».
«Надо дождаться её», – думает Эмбер и засыпает.
Утром её будит дождь, стучащий по крыше. Выглянув в окно, она долго смотрит в серое небо, а потом зачем-то переводит взгляд вниз и чувствует, как горло обжигает неверием.
Там, внизу, на помойке справа от дома лежат её вещи. Сложно не узнать красный свитер и ярко-жёлтую куртку, которую когда-то носил отец и которая ей до сих пор большевата, но это не повод ходить в чём-то другом.
Дождь заливает улицу, превращая пыль на дороге в жидкую грязь, заливает покосившиеся мусорные бачки, и картофельные очистки плавают в лужах вперемешку с собачьим дерьмом. Её одежда, пусть и потемневшая от падающей с неба воды, посреди всего этого выглядит кучкой спелых фруктов на блюде с гнильём, и, как и на свежие фрукты, на неё моментально находится спрос.
В её вещах копаются трое, четвёртый спешит к ним из-за угла.
Эмбер всего пятнадцать, и она не знает, что делать.
Когда она, схватив швабру вместо оружия, добегает до мусорки, там валяются только старые джинсы и грязное пальто, одним рукавом угодившее в чью-то блевотину.
Следующие несколько месяцев Эмбер приходится работать без выходных, чтобы отплатить Хавьеру за одолженные ботинки и тонкий, потрёпанный пуховик и найти для себя что-нибудь в городском магазине поношенных шмоток.
Это довольно забавно, потому что сейчас всё поношенное (возможно, снятое с трупа, но лучше об этом не думать), но все эти несколько месяцев Эмбер совсем не до смеха.
За четыре года, прошедшие с тех пор, ничего не меняется.
