Я не вернулся на службу: меня отстранили с сохранением ставки. Но, по словам Бориса «Крота», в нашем бюрократическом лабиринте есть лазейка, которая позволяет мне посещать учебные курсы, на которые я был записан до того, как меня отстранили, и оказалось, что Энди направил меня на полный шестинедельный курс предполевой подготовки: часть его проходит в городке, который когда-то назывался Данвич, а часть – в нашем собственном невидимом колледже в Манчестере.
В полный курс входят: юридическая и этическая программа (в том числе первое правило международных отношений: «Делай все, что тебе говорит этот милый человек с дипломатическим паспортом, если не хочешь случайно начать Третью мировую войну».); правила использования наличных расходных фондов; основы внешнего наблюдения; составление табелей учета рабочего времени; как дать знать, что за тобой хвост или ты под колпаком; командировочные предписания; замки и системы безопасности; убытки и списания; как взаимодействовать с полицией («Ваше удостоверение поможет выбраться из большинства скользких ситуаций, если они дадут вам время его предъявить».); компьютерная безопасность (сейчас со смеху помру); запросы на приобретение ПО; основы тавматургической техники безопасности (снова здорово) и использование оружия (начиная с железного правила: «Используйте, только если нет другого выхода и если умеете с ним обращаться»). Вот так я и оказался в тире с «Конем» Гарри, лысеющим парнем средних лет с повязкой на глазу; он явно не против того, чтобы разнести мишень из пистолета-пулемета, но почему-то удивлен, что я умею обращаться с РС-3.
– Ладно, – ворчит он, вынимает магазин из своего пистолета и аккуратно кладет его на стойку. – В таком случае, наверное, не будем тебя записывать на огнестрельное, а направим на ПКНВВ-2 – подтверждение квалификации, необычные виды вооружения, уровень два. Чтобы получить разрешение на ношение и применение необычных устройств для самозащиты при проведении операций в особо опасных условиях. Я так понимаю, в яблочко ты попал не случайно?
Я снова беру руку и на этот раз не забываю поставить ее на предохранитель.
– Нет. Вы же понимаете, что для этого не нужен антропоид? Никогда не задумывались, откуда в центре Лондона столько одноногих голубей?
Гарри качает головой:
– Ох, молодежь. Когда я только пришел на службу, мы все думали, что в будущем будут сплошные лазеры, пищевые концентраты и полеты на Марс.
– Так в общем-то и вышло, – отвечаю я. – Это же наука. Попробуйте использовать конечность живого существа, умершего от заболевания двигательных нейронов или множественного склероза, и сразу увидите! Мы ведь что делаем: устанавливаем микроконтур, который открывает информационный канал из другого смежного континуума. Информационные каналы – это довольно легко; если добавить энергии, можно из него сделать настоящие врата и протащить массу, но это опасней, поэтому мы этим не злоупотребляем. Демоны… то есть, простите, «внеземные сверхскоростные разумные сущности» с той стороны пытаются захватить управление через проприоцептивные нервы, развертку которых могут ощутить по другую сторону контура. Нервы мертвы, как и вся рука, но они по-прежнему работают как полезный проводник. В итоге возникает информационный импульс, чистая информация на планковском уровне, которая представляется нам фазово-сопряженным лучом когерентного света…
Я указываю рукой на остатки мишени на другом конце тира. Две дымящиеся ноги.
– А что ты сделаешь, если тебе когда-нибудь придется направить эту штуку на другого человека? – тихо спрашивает Гарри.
Я поспешно кладу ее обратно на стойку.
– Очень надеюсь, что никогда не окажусь в такой ситуации.
– Не годится. Скажем, они взяли в заложники твою жену или детей…
– Служебное расследование еще не закончилось, – отвечаю я. – Так что я не знаю даже, есть у меня еще работа или уже нет. Но надеюсь, что никогда больше не окажусь в таком положении.
Я стараюсь скрыть дрожь в руках, пока закрываю футляр на замок и возобновляю защитное поле. Гарри задумчиво смотрит на меня и кивает.
– Продолжим заседание следственной комиссии.
Я перебираю бумаги перед собой, без причины, просто чтобы скрыть нервозность.
Маленький зал, стены обиты толстыми дубовыми панелями, на полу синий ковер. Меня только что вызвали: жарят тех, кто там был, и тех, кто несет за произошедшее ответственность, и я – номер два после Фольмана. (Он вел курс и проводил призыв, а я всего лишь его прекратил.) Двоих в костюмах я не узнаю, но от них пахнет начальством – такой неуловимый дух, который как бы говорит: «Я уже получил свой орден святого Михаила и Георгия, а ты свой когда получишь?» Третий – старший маг из ревизоров, и только его хватило бы, чтобы у меня кровь застыла в жилах, если бы я был виноват в чем-то более серьезном, чем кража казенных скрепок.
Меня просят встать в центре герба, изображенного на ковре: на нем золотой нитью вышит какой-то латинский девиз, очень красиво. Я чувствую, как статический заряд поднимает волоски у меня на запястьях, и понимаю, что ток на контур подан.
– Назовите свое имя и должность.
На столе стоит диктофон, и на нем горит красная лампочка.
– Боб Говард. Хакер с Темной стороны, кхм, офицер компьютерно-технической службы второго ранга.
– Где вы были восемнадцатого числа прошлого месяца?
– Я, м-м… Я проходил обучение: введение в прикладную оккультную информатику, код 104, руководитель – доктор Фольман.
Лысеющий мужчина в центре что-то отмечает в блокноте, а потом пронзает меня холодным взглядом.
– Ваше мнение о курсе?
– Мое… э? – Я на миг замираю в растерянности: это не по сценарию. – Мне было до смерти скучно… кхм, курс хороший, но малость элементарный. Я туда попал только потому, что Хэрриет на меня разозлилась за то, что я опоздал на собрание, после того как отработал двадцатичасовую смену. Доктор Фольман хорошо все подготовил, но материал – ну совсем азы, я ничего нового не узнал и не слишком внимательно его слушал…
Да что я несу?
Человек в центре снова смотрит на меня. Ощущение, будто я попал под микроскоп; по шее у меня начинает течь холодный пот.
– Когда вы слушали не слишком внимательно, чем вы занимались?
– Считал ворон по большей части.
Что происходит? Я почему-то отвечаю на все вопросы, какими бы неудобными они ни были.
– Я не умею спать в аудитории, а книжку не почитаешь, если на потоке всего восемь учащихся. Я держал ушки на макушке на случай, если он скажет что-то интересное, но в основном…
– Вы желали Фредерику Айронсайду зла?
И рот у меня открывается, прежде чем я успеваю прикусить язык:
– Да. Фред был кретином. Все время задавал мне идиотские вопросы, не умел учиться на собственных ошибках и часто нес несусветную чушь, а убирать за ним дерьмо вечно приходилось всем остальным. Ему вообще на этом курсе было не место, и я его с этим отправил к доктору Фольману, но он не послушал. Фред только зря переводил кислород и производил богонов больше всех в Прачечной.
– Богонов?
– Это такая гипотетическая частица тупоумия. Идиоты излучают богоны, из-за чего машины в их присутствии ломаются. Сисадмины поглощают богоны, так что компьютеры снова могут работать. Хакерский фольклор…
– Вы убили Фредерика Айронсайда?
– Непредумышленно… да… вы меня за язык взяли… нет! Черт, он сам это сделал! Этот идиот закоротил защитный контур во время эксперимента, поэтому я ударил его огнетушителем, но только когда он уже был одержим. Это самозащита. Что это за заклятье?
– Пожалуйста, Роберт, воздержитесь от оценочных суждений: нам нужны только и исключительно факты. Вы ударили Фредерика Айронсайда огнетушителем потому, что ненавидели его?
– Нет. Потому, что я до смерти боялся, что тварь у него в голове нас всех прикончит. Я его не ненавижу – он, конечно, унылый зануда, но это не особо тяжкое преступление. Как правило.
Женщина справа делает отметку в блокноте. Инквизитор кивает; я чувствую, как мой язык сковывают невидимые серебряные цепи, такие же, что приковали меня к судебному ковру, на котором я стою.
– Хорошо. Еще один вопрос: из всех людей, проходивших обучение на этом курсе, кто был там самым неподходящим?
– Я. – Заклятье заставляет меня закончить предложение, прежде чем я успеваю понять, что говорю: – Я бы мог там преподавать.
Морские волны без конца разбиваются о берег, серый, бурный континуум сталкивается с небом на полпути к бесконечности. Под ногами хрустит галька: я иду по местному подобию пляжа, мимо старого кладбища, которое сбегает по пологому склону почти к самой воде. (Каждый год море отвоевывает у суши еще фут; Данвич медленно уходит под воду, и рано или поздно только прилив будет бить в церковные колокола.)
Как безумные дервиши, вьются и кричат у меня над головой чайки.
Я пришел сюда пешком, чтобы убраться подальше от общежития, учебного корпуса и кабинетов для оперативных совещаний, в которые превратились две шеренги прежних развалюх и один частный дом. Ни одна дорога не ведет в Данвич или из него: министерство обороны завладело Данвичем еще в 1940-м и перепроложило все трассы, стерло городок с карт и из коллективной памяти жителей Норфолка, словно его никогда и не было. Бродяг отпугивают колючие кусты, которые окружают нас с двух сторон, а третий фланг прикрывает отвесный обрыв. Когда Прачечная унаследовала Данвич от MI5, появился и менее заметный охранный периметр – примерно на расстоянии мили от него человек начнет испытывать глубокое чувство беспокойства и тревоги. В общем, попасть сюда можно только по воде – и наши друзья позаботятся обо всех незваных гостях размером меньше атомной подлодки.
Мне нужно подумать в одиночестве. О многом подумать.
Следственная комиссия постановила, что я не несу ответственности за произошедшее. Более того, она одобрила решение перевести меня на действительную службу, если я получу сертификат о прохождении базового курса, и пронеслась по всему отделу, как пустынный самум, гонящий перед собой песчинки истины. Связывая языки заклятьями и применяя служебные полномочия, старая метла прошлась повсюду и оставила за собой чистоту и порядок – пусть и немного взвинченные – после того, как все грязное белье открылось холодному взгляду руководства. Не хотел бы я оказаться на допросе у их шакалоголовых прислужников, если бы был в чем-то виноват. Но, как точно заметил Энди, если бы здесь запрещено было умничать, Прачечной вовсе бы не было.
После той пьянки Мэйри снова перебралась в мою комнату, и мне не хватило духу ее прогнать. Пока что она ничем в меня не бросалась и не угрожала вскрыть себе вены, ни в прямом порядке, ни в обратном. (Два месяца назад, когда она в очередной раз попыталась запустить мой алгоритм прерывания самоубийства, я так разозлился, что только посоветовал: «Вдоль, а не поперек», – и ногтем показал направление. Тогда она разбила об мою голову чайник. Нужно было сразу воспринять это как тревожный знак.)
Но теперь мне нужно обдумать куда более глобальную проблему. Вся эта история с Фредом нешуточно открыла мне глаза. А по-прежнему ли я хочу записываться на действительную службу? Стать членом отдела Химчистки, летать в дальние страны, знакомиться с необычными людьми и обрушивать на них смертоносные заклятья? Что-то я уже не уверен. Раньше мне казалось, что уверен, но теперь-то я знаю, что, по сути, это значит часами торчать под дождем, а иногда смотреть на людей с червяками в глазах. Неужели я этому хочу посвятить свою жизнь?
Возможно. А с другой стороны – может, и нет?
На берегу передо мной лежит большой валун, за ним валяется полусгнившая перевернутая лодка – за нее выходить нельзя, здесь проходит наш защитный периметр. Если я не хочу поднять тревогу, привлечь внимание охраны и вообще опозориться публично, дальше забираться не стоит. Я кладу ладонь на камень, выветренный, поросший лишайником и ракушками. Сажусь на него и смотрю назад, на Данвич и учебный центр. На миг мир кажется омерзительно стойким и надежным, будто отрадные мифы девятнадцатого века оказались правдой, и вся реальность работает как часы в едином упорядоченном космосе.
Где-то там, в Данвиче, доктор Малькольм Денвер проходит вводный инструктаж, ознакомительные беседы, замеры обуви, уточнение ставки пенсионных начислений и получает казенный тюбик зубной пасты и металлические жетоны на шею. Наверное, он до сих пор немного злится, как злился я, когда меня приволокли сюда четыре года назад, после того как кто-то – мне так и не сказали кто – поймал меня на том, что я систематически роюсь в засекреченных, но недостаточно хорошо защищенных файлах. А это была всего-то летняя подработка: я как раз получил диплом программиста и готовился поступать в аспирантуру, вот и сводил концы с концами – взял заказ у министерства транспорта. Я почуял крысу в поленнице и начал копать, даже не подозревая, какого огромного грызуна ухватил за хвост. Поначалу я злился, но за четыре года в Корзине для Белья – это наше странное гетто, где замкнуты те, кто владеет тайным знанием, – немного обжился и вошел во вкус. Слава богам, тавматургия оказалась не менее увлекательной, чем теория чисел, а заложенные Трисмегистом герметические дисциплины – столь же захватывающими, сколь и науки, которыми он занимался. Но неужели я хочу обречь себя на эту секретную службу на всю жизнь?
Просто взять и вернуться к обычной жизни я уже не могу. То есть меня, конечно, оставят в покое, если хорошенько попросить, но только если пообещаю никогда не работать в целой куче разных областей, включая все те, в которых я мог бы неплохо зарабатывать. И от этого возникнут проблемы – материальные и семейные: мама, скорее всего, перестанет со мной разговаривать, а отец будет орать про лентяев и бестолковых хиппарей. А вот сын на госслужбе им очень даже нравится: оба могут решительно не обращать внимания на очевидные признаки неудачности своего брака и жить дальше в святой уверенности, что хоть с родительскими обязанностями они справились хорошо. В любом случае я прослужил еще слишком мало, чтобы обеспечить себе пенсию. Подозреваю, что я мог бы вечно прозябать в техподдержке или даже мутировать в менеджера; огромная часть бюджета Прачечной уходит на то, чтобы покупать молчание профнепригодных баранов, которые производят работу для тех, кому нужно как-то скоротать время между первым, случайным столкновением с государственной тайной и уходом на пенсию. (И никакой доброты и сердечности в этом нет: прикончить болтуна – это дорогое и опасное дело с чудовищными политическими последствиями, если попадешься, и рабочая атмосфера создается, прямо скажем, не лучшая. А вот заплатить полену, чтобы сидело за столом с девяти до шести и не раскачивало лодку, заметно дешевле и проще.) Но мне бы хотелось думать, что жизнь не настолько… бессмысленна.
Над головой вьются и кричат чайки. Я слышу негромкий стук за спиной: одна из птиц что-то уронила на гальку. Оборачиваюсь – на случай, если эти твари собрались на меня нагадить. На первый взгляд все ожидаемо: нечто маленькое, похожее на морскую звезду, светло-зеленое. Но при ближайшем рассмотрении…
Поднимаюсь и склоняюсь над упавшей добычей. Да, похожа на морскую звезду: радиальная симметрия по пяти осям. Вроде бы окаменелость, какой-то зеленоватый аргиллит. А потом я присматриваюсь. Я знаю, что всего в двух сотнях миль отсюда, на побережье Нормандии, расположено большинство ядерных реакторов Европы, сезонным ветрам ничего не стоит принести оттуда радиоактивное облако прямо к нам. (А вы еще гадали, отчего британское правительство так держится за ядерное оружие?) Но эта штука необычней любого мутанта, порожденного радиацией. Каждое щупальце слегка подрублено; сама же тварь похожа на поперечное сечение морского огурца. Должно быть, это представитель какой-то древнейшей клады, окаменелость из какого-нибудь диковинного отряда, вымершего в результате Кембрийского взрыва – как раз когда появились те строения, что лежат ныне на глубине двух километров под одной безымянной британской станцией в Антарктике.
Я не в силах оторвать взгляд от окаменелости, потому что вижу в ней знак. Ее вырвали из естественной среды обитания и бросили умирать на чужом берегу под взглядами созданий, для нее непостижимых. Хорошая метафора: так себя в наш век чувствует и человечество – то самое человечество, которое призвана защищать Прачечная. И забудем про покров государственной тайны, про антураж времен Холодной войны, про забытый городок и охранный периметр – если говорить прямо и по сути, всё сводится к нашей чудовищной коллективной уязвимости, к нашей беспомощности перед натиском созданий, которых мы толком не можем постичь. Даже низшего из них, не принадлежащего к Великим Древним, хватит на то, чтобы опустошить крупный город; мы играем в свои игры в тени сил столь зловещих, что стоит на миг потерять бдительность – и всё, что представляет собой человечество, утонет во мраке.
Я могу вернуться в Лондон: они позволят мне вернуться к своему столу в тесной комнатушке и дальше чинить там сломанную офисную технику. Без обвинений и укоров – просто работа на всю жизнь и пенсия через тридцать лет в обмен на молчание до гробовой доски. Или я пойду обратно в Данвич и подпишу там бумажку, согласно которой они могут сделать со мной все, что угодно. Неблагодарная, смертельно опасная служба в любой точке мира: скорее всего, придется делать омерзительные вещи, такие, о которых никогда нельзя будет рассказать ни одной живой душе. Может, вообще никакой пенсии мне не достанется, а только безымянная могила в каком-нибудь ущелье в среднеазиатском нагорье или нога в мокром носке, которую случайно найдут утром на берегу Тихого океана в компании пирующих крабов. Никто и никогда не рвался на действительную службу ради денег или условий труда. С другой стороны…
Я смотрю на морскую звезду и вижу глаза, человеческие глаза, в которых копошатся зеленые черви, а потом понимаю, что выбора у меня нет. А по сути, никогда и не было.
3. Перебежчик
Три месяца спустя – с точностью до минуты – я сижу за столиком в американском баре и работаю над своим первым полевым заданием. Можно было бы ждать, что это будет чрезвычайно волнительный момент моей карьеры, да только это совершенно тривиальная, почти учебная операция, поскольку Санта-Круз – одно из самых приятных мест в Калифорнии, а мне было бы легче вытерпеть иголки под ногти от испанской инквизиции, чем еще десять минут в одной комнате с Мэйри. Так что я наслаждаюсь жизнью, сидя в дешевом баре у волнореза со стаканом пшеничного пива от пивоваренного завода Санта-Круза, и смотрю, как пеликаны тренируют посадку и взлет на ограде за окном.
Лето только началось, температура градусов двадцать пять, на пляже полно прекрасных девушек, дауншифтеров и фанатичных серфингистов. Поскольку это Санта-Круз, я надел обрезанные джинсы, психоделическую футболку и бейсболку задом наперед, но все равно, конечно, за местного меня никто не примет. Цвет лица у меня как у классического гика – за такой готы убить готовы, – а в Санта-Крузе даже гики время от времени оказываются на солнце. Да и сережек у них обычно больше одной.
Имя моего контакта здесь – Мо. И почему-то мне кажется, что это псевдоним. Никто толком ничего не знает об этом загадочном Мо, кроме того, что это бывший британский ученый, у которого возникли проблемы с возвращением на родину. И тут мне становится непонятно, при чем тут вообще Прачечная: с такими вопросами вполне способно справиться наше консульство в Сан-Франциско.
Тут нужно немного осветить историю вопроса – ведь Великобритания и США союзники, правда? Если честно, и да и нет. Не существует двух государств, у которых идеально совпадали бы интересы: в итоге они оказываются в серой зоне, где эгоизм подталкивает прежних союзников вести себя друг с другом совсем не по-дружески. Моссад, например, шпионит за ЦРУ, а в семидесятые Румыния и Болгария шпионили за Советским Союзом. Лидеры этих государств могут даже целоваться в десна, однако…
В 1945-м Великобритания и США подписали договор об обмене разведданными: в то время наши спецслужбы вели отчаянную войну против общего врага. Немногие из тех, кто не связан с разведкой, понимают, как близко к пропасти мы стояли – даже тогда, в апреле 1945-го: ничто так не помогает укрепить союз на самом высоком уровне, как безумный враг, решивший вас полностью истребить… И в первые послевоенные годы этот договор позволял Британии и США петь одни и те же псалмы.
Но в последующие десятилетия отношения между странами начали портиться. Частично виной тому Хельсинкский протокол: даже Молотов тогда согласился, что оккультные вооружения, которые измыслили приспешники Гитлера из Общества Туле, слишком опасны и не должны применяться, и союзники вздохнули с облегчением. А когда стало ясно, что в британской разведке полно русских шпионов, ЦРУ быстро отошло подальше; так сформировался сложный комплекс политического взаимодействия сверхдержав, в котором поеденному молью британскому льву пришлось занять то место в жизни, на которое указал ему новый дрессировщик – дядя Сэм. Думаю, можно в этом винить Суэцкий кризис и провал с Тьюрингом или паранойю Никсона, но в 1958-м, когда Великобритания предложила распространить договор сорок пятого года на оккультные спецслужбы, правительство США ответило отказом.
Мои коллеги из Центра правительственной связи прослушивают звонки в США, сводят данные и передают через стол коллегам из АНБ, которым устав не позволяет шпионить за людьми на территории США. Взамен посты перехвата и прослушивания АНБ дают ЦПУ вполне добротный и незаметный способ следить за всеми телефонными разговорами в Западной Европе – в конце концов, они ведь ничего не прослушивают, а только читают расшифровки, подготовленные коллегами, не так ли? Но в сумеречной зоне оккультных спецопераций нам не разрешается открыто сотрудничать. Здесь у меня нет местного связного, как не было бы в Кабуле или в Белграде: формально я тут вообще нелегал, поскольку въехал по туристической визе. Так что какое бы ни произошло искажение реальности, это лично моя проблема.
С другой стороны, ушли в прошлое те времена, когда приходилось среди ночи прыгать из отсека бомбардировщика и пытаться не зацепиться парашютом за Железный занавес. Позабыты и показательные процессы пойманных шпионов: если попадусь, худшее, что меня ждет, – допрос и срочная высылка домой. Да и с парашютом прыгать мне не пришлось. Все было куда прозаичнее: я прилетел на пассажирском MD-11 компании «Американ Эйрлайнс», заполнил визовую анкету («род занятий: госслужащий; цель визита: командировка», и нет, я не был членом НСДАП с 1933 по 1945-й) и вышел в зал ожидания аэропорта Сан-Франциско.
Вот так и получилось, что я сижу в баре в Санта-Крузе, смотрю на пеликанов, медленно пью пиво, жду, когда же появится Мо, и пытаюсь понять, что же мог учудить британский ученый, что ему понадобилась наша помощь, чтобы вернуться домой, не говоря уж о том, почему вообще Прачечная отнеслась к его проблемам с такой серьезностью.
Я не единственный посетитель в баре, но только на моем столике пиво соседствует с закрытым экземпляром «Философских трудов по теории неопределенности». Это мое прикрытие: якобы я аспирант, который прилетел поговорить с профессором о том, можно ли тут получить место преподавателя. Поэтому Мо сразу узнает меня, когда придет. В Калифорнийском университете всего шесть профессоров преподают философию: один пожизненный, два доцента и три приглашенных. Интересно, который из них Мо?
Я лениво оглядываюсь – на случай, если он уже пришел. В дальнем углу расположились со скейтбордами и пивом два гранж-металлиста, оживленно обсуждающих свой пирсинг; в городе таких полным-полно, смотреть не на что. У барной стойки в одиночестве сидит мужчина с прямой, как палка, спиной. На нем клетчатая рубашка и полотняные штаны, он внимательно читает газету «Сан-Хосе Меркьюри Ньюс». (Тут начинает звенеть мой подозревометр, потому что этот джентльмен очень похож на црушника в штатском; но если они меня ведут, то какого черта так показушно? Может, это просто состоятельный местный бизнесмен.) Три нердевочки с чубчиками на выбритых головах хвастаются временными татуировками, а потом по одной отлучаются в туалет. Уходят грустными, выходят смешливыми; то ли у них там злостный аппарат-раздатчик боливийского порошка, то ли добрый монах-грехоприимец. Я качаю головой и прихлебываю пиво, а потом поднимаю глаза, – как раз когда надо мной склоняется вполне сногсшибательная натурально рыжая девушка:
– Вы не против, если я присяду?
– Эм-м…
Я отчаянно пытаюсь придумать формулу вежливого отказа, потому что мой контакт будет искать одинокого мужчину с томиком «Философских трудов» на столе. Но она не оставляет мне времени на раздумья:
– Можете называть меня Мо. А вы, я так понимаю, Боб?
– Ага. Садитесь.
Я ошарашенно моргаю, слова застряли где-то в глотке. Она садится, и я не могу оторвать от нее взгляд.
Мо ошеломительна. Для начала в ней шесть футов росту. Резкие черты лица, высокие скулы, веснушки, и волосы такого медного оттенка, что кажется, будто можно их обернуть изоляцией и пускать ток. В ушах у нее покачиваются серебряные сережки с крупными стеклянными шариками; на ней армейские штаны, простой белый топ и жакет, который выглядит настолько изысканно-повседневным, что, наверное, стоит больше, чем моя месячная зарплата. А в левой руке она держит томик «Философских трудов по теории неопределенности», который кладет поверх моего. Возраст определить затрудняюсь. Может, около тридцати? Тогда она птица высокого полета. Она замечает, что я пялюсь, и с вызовом встречает мой взгляд.
– Позвольте вас угостить? – спрашиваю я.
Мо на миг замирает, затем решительно кивает:
– Ананасовый сок.
Я подаю знак бармену, чувствуя себя не в своей тарелке. Есть в ее взгляде что-то марсианское, словно смотрит не девушка, а могучий, безжалостный разум с другой планеты. И еще мне кажется, что дураков она терпеть не может.
– Простите, меня не предупредили, кого следует ждать.
Местный бизнесмен смотрит на меня поверх газеты, замечает мой взгляд и снова утыкается в спортивные новости.
– Ерунда. – Мо немного расслабляется.
Подошедший бармен принимает заказ – ананасовый сок и еще стакан пива (я никак не могу приспособиться к местной таре, в которой и пинты-то нет) – и снова исчезает.
– Я бы хотел устроиться преподавателем, – механически говорю я, надеясь, что ее контакт предупредил ее про мое прикрытие. – Ищу, где бы начать работу над диссертацией. У Калифорнийского университета хорошая репутация…
– Ага. И климат отличный. – Она кивает на пеликанов за окном. – Лучше, чем в Аркхэме.
– Правда? Вы там были?
Наверное, мой голос прозвучал слишком восторженно, потому что в ответ она обожгла меня ледяным взглядом.
– Да.
Я едва не прикусываю язык. (Иностранка, профессор философии в самом снобском колледже Новой Англии. Хуже того – не протестантка, судя по ее шотландскому выговору.)
