– Эта квартира стоит ровно столько, сколько за нее дадут, – возражала Робин, досадуя, что финансист не понимает законов рынка.
Сама она готова была убраться куда угодно, хоть в однокомнатную живопырку, чтобы только отделаться от призрака убийцы, который преследовал ее даже во сне.
Перед возвращением на главную улицу ее внимание привлек арочный проем в кирпичной стене, обрамленный каменными столбами с удивительными навершиями, – ей такие никогда не встречались. На резных каменных костях покоились два гигантских, щербатых от времени каменных черепа, а сквозь арку виднелась высокая, квадратная в разрезе башня. Эти навершия, сказала себе Робин, разглядывая вблизи пустые черные глазницы, смотрелись бы уместнее над фасадом какого-нибудь пиратского логова из фильма в жанре фэнтези. В арку вписывалась церковь с замшелыми надгробными плитами в кольце пышно цветущего, но безлюдного розария. Обходя вокруг церкви Святого Николая, представлявшей собой необычный симбиоз старинного краснокирпичного колледжа и грубой каменной звонницы, Робин доела мороженое. Потом она присела на деревянную скамью, неприятно горячую от палящего солнца, размяла ноющую спину, подышала восхитительным ароматом теплых роз – и неожиданно перенеслась почти на год назад, в йоркширский четырехзвездочный отель, где декоративный букет кроваво-красных роз стал свидетелем последствий ее ухода из зала во время танца жениха и невесты.
Мэтью со своим отцом и тетушкой Сью, родители Робин и ее брат Стивен – все столпились под дверью люкса для новобрачных, куда сбежала Робин от гнева Мэтью. Когда она хотела снять подвенечное платье, в номер гуськом ввалились они все, пожелав разобраться в происходящем.
Начался форменный галдеж. Стивен раскричался на Мэтью, первым сообразив, какая это низость – стирать чужие входящие звонки. Джеффри в пьяном угаре стал требовать, чтобы ему объяснили, по какому праву Страйк остался на банкет, если он даже не подтвердил своего присутствия. Мэтью орал всем остальным, чтобы не вмешивались и выметались, а тетя Сью без конца повторяла: «Слыханное ли дело, чтобы невеста прервала свой первый танец! Слыханное ли дело, чтобы невеста прервала свой первый танец!»
Потом даже до Линды дошло, в чем провинился Мэтью, и она тоже принялась его отчитывать. Джеффри грудью бросился на защиту сына и стал требовать, чтобы ему объяснили, по какому праву Линда толкает свою дочь на прежнюю работу, где начальник не сумел защитить ее от ножа преступника. Тут подоспел и пьяный в стельку Мартин, который ни с того ни с сего дал Мэтью в морду, а Робин, у которой весь день маковой росинки во рту не было, заперлась в ванной комнате, сотрясаясь от неудержимой рвоты.
Минут через пять ей пришлось впустить Мэтью, потому как у него был разбит нос, и там, в ванной, отгородившись от скандаливших в спальне родственников и прижимая к носу ком туалетной бумаги, Мэтью пригласил ее слетать на Мальдивы: нет-нет, не в свадебное путешествие, о котором теперь не могло быть и речи, а просто для того, чтобы спокойно обсудить все вопросы наедине, «подальше, – он махнул рукой в ту сторону, откуда неслись вопли, – от этого».
– Сейчас еще не расшевелилась пресса, – обвинительным тоном добавил он. – Тебя будут осаждать в связи с делом Потрошителя.
Он сверкал ледяным взглядом над окровавленным бумажным комом, бесился, что невеста опозорила его в танцевальном зале, и готов был убить Мартина, распустившего руки. В его приглашении на Мальдивы не было никакой романтики. Он лишь планировал встречу на высшем уровне, готовил спокойное обсуждение. Если по зрелом размышлении они решат, что их брак был ошибкой, то через две недели, вернувшись домой, можно будет сделать совместное заявление и разойтись в разные стороны.
И в этот миг отчаявшаяся Робин, мучась от пульсирующей раны, переживая чувства, всколыхнувшиеся у нее в объятиях Страйка, понимая, что журналисты, вероятно, уже напали на ее след, увидела в Мэтью если не союзника, то по крайней мере организатора побега. Возможность прямо сейчас прыгнуть в самолет, чтобы улететь от подстерегающей в Йоркшире лавины любопытства, сплетен, злости, треволнений и непрошеных советов, оказалась невероятно притягательной.
Стало быть, они сбежали, но во время перелета почти не разговаривали. Какие мысли роились в голове у Мэтью на протяжении тех долгих часов, Робин не хотела знать.
Знала она только одно: все ее мысли были о Страйке. Вновь и вновь, глядя на плывущие за иллюминатором облака, она вспоминала то краткое объятие на лестнице.
«Уж не влюбилась ли я?» – раз за разом пытала она себя, но так и не пришла к однозначному ответу.
Ее терзания длились не один день, но она не могла поведать Мэтью о своем внутреннем разладе, когда они во время прогулок по белым пляжам обсуждали накопившиеся разногласия и претензии. Мэтью спал на диване в гостиной, а Робин – наверху, на двуспальной кровати под антимоскитной сеткой. Иногда между ними вспыхивали споры, нагнетались обиды, зависали яростные паузы. Мэтью не выпускал из поля зрения мобильник Робин: хотел знать, где он лежит, то и дело проверял, и она знала, что он ищет сообщения или звонки от ее начальника.
Но хуже всего было то, что ни звонков, ни сообщений не поступало. Очевидно, Страйк не хотел никаких контактов. Робин постоянно возвращалась мыслями к тому случаю на лестнице, как собачонка – к облюбованному столбу, но, судя по всему, для нее то происшествие значило куда больше, чем для Страйка.
Из вечера в вечер она бродила по пляжу, слушая глубокое дыхание моря. Под защитной лангеткой потело раненое предплечье. Мобильный она с собой не брала, чтобы Мэтью не допытывался, где она находится и не названивает ли ей тайно от него Страйк.
Но на седьмой день, когда Мэтью оставался на вилле, она решила позвонить Страйку сама. Почти безотчетно Робин продумала план. В пляжном баре был стационарный телефон, а номер офиса она знала наизусть. Все ее звонки автоматически перенаправлялись Страйку. Она еще не решила, как начнет разговор, но была уверена, что Страйк, услышав ее голос, обнаружит свои истинные чувства. Когда в далеком Лондоне задребезжал телефон, у Робин пересохло в горле.
На другом конце сняли трубку, но несколько секунд молчали. До Робин донеслось какое-то шевеление, потом хохоток – и наконец ей ответили:
– Алло? С вами говорит Корми-Шторми…
Сквозь громкий, пронзительный женский смех Робин услышала где-то на заднем плане голос Страйка: полунасмешливый, полудосадливый и определенно пьяный:
– Дай сюда! Кому сказано, дай…
Робин бросила трубку на рычаг. По ее лицу и груди струился пот, она сгорала от стыда, унижения и собственной глупости. Он был с другой женщиной. Хохоток, вне сомнения, прозвучал интимно. Незнакомка, схватившая мобильный, назвала Страйка (до чего же тошнотворно) «Корми».
Если Страйк когда-нибудь спросит про сброшенный вызов, ни под каким видом нельзя признаваться, что это была она, решила Робин. Надо стиснуть зубы и солгать, притвориться, что она вообще ни сном ни духом…
Женский голос в телефонной трубке подействовал на нее как звонкая пощечина. Если Страйк так быстро утешился неизвестно с кем – Робин готова была поклясться жизнью, что эта бабенка либо только что переспала со Страйком, либо как раз готовилась этим заняться, – значит он, оставшись в Лондоне, явно не терзался по поводу своих истинных чувств к Робин Эллакотт.
От морской соли на губах ей захотелось пить: она плелась сквозь темноту, оставляя глубокую борозду на белом песке, а у ее ног разбивались набегающие волны. Не может ли быть такого, спросила себя Робин, когда выплакалась, что она путает благодарность и дружбу с чем-то более глубинным? Что она приняла любовь к расследованиям за любовь к человеку, взявшему ее на следственную работу? Конечно, она восхищалась Страйком и успела к нему привязаться. Их многое связывало, а потому Робин хотелось постоянно быть рядом с ним, но разве это любовь?
В благоуханной ночи, звенящей от москитов, Робин шла вперед, придерживая израненную руку, и под шорох набегающих волн размышляла, что за свои без малого двадцать восемь лет не приобрела почти никакого опыта отношений с мужчинами. Кого она знала, кроме Мэтью, который для нее оставался единственным сексуальным партнером, единственным прибежищем за долгие десять лет? Потеряй она голову от Страйка (Робин использовала именно такое старомодное выражение из материнского лексикона), это было бы не чем иным, как естественным следствием той ограниченности, которую давно преодолели все ее сверстницы, разве не так? Столько лет хранившая верность Мэтью, она должна была бы в какой-то миг оглядеться вокруг и вспомнить, что существует другая жизнь, другой выбор. Почему же она так поздно заметила, что Мэтью – не единственный мужчина в мире? Страйк, уговаривала она себя, выделялся только тем, что с ним она проводила больше времени, чем с кем бы то ни было другим, а потому именно на него проецировались ее удивление, ее любопытство, ее недовольство мужем.
Переубедив, как она внушала себе на восьмой вечер этого путешествия, ту часть своей натуры, которая тянулась к Страйку, Робин приняла трудное решение. Она вознамерилась улететь домой раньше срока и объявить родным о расставании с Мэтью. Но прежде нужно было заверить Мэтью, что их расставание не связано ни с какими третьими лицами – просто она после серьезных и мучительных раздумий пришла к выводу, что они не подходят друг другу, а потому брак их бесперспективен.
Она до сих пор не могла забыть то ощущение паники, смешанной со страхом, какое испытала, распахнув дверь их пляжного домика и собравшись с духом для решающего объяснения, которого так и не случилось. Мэтью, сгорбившись, сидел на диване и при виде Робин пробормотал:
– Мам?
Его лицо, руки, ноги блестели от пота. Бросившись к нему, Робин заметила у него на внутренней стороне левой руки жуткий, темный рисунок вен, как будто в них закачали чернила.
– Мэтт?
При звуках ее голоса он осознал, что принял ее за свою покойную мать.
– Мне… что-то нехорошо, Роб.
Она метнулась к телефону, позвонила ночному портье и вызвала врача. Когда Мэтью уже стал впадать в забытье, приехала бригада скорой помощи. На тыльной стороне ладони у него обнаружилась царапина. Предварительный диагноз гласил: флегмона. По встревоженным лицам врача и медсестры Робин поняла, что это серьезно. В темных углах гостиной Мэтью мерещились движущиеся фигуры, какие-то несуществующие люди.
– Кто это? – спрашивал он у Робин. – Кто там ходит?
– Там никто не ходит, Мэтт.
Она держала его за руку, пока врач с медсестрой обсуждали возможность госпитализации.
– Не бросай меня, Роб.
– Я тебя не брошу.
Она имела в виду, что сейчас никуда не уедет, но вовсе не обещала остаться с ним навек, однако у Мэтью потекли слезы.
– Ох, слава богу. Я думал, ты… Я люблю тебя, Роб. Знаю, я поступил гнусно, но я тебя люблю.
Врач дал Мэтью таблетку антибиотика и пошел звонить по телефону. Мэтью, как неразумное дитя, жался к Робин и благодарил. Время от времени у него опять начинались галлюцинации, ему мерещились движущиеся тени, а пару раз вновь привиделась покойная мать. Одна в бархатной тьме тропической ночи, Робин слушала, как в оконное стекло бьются летучие насекомые, а сама то успокаивала, то удерживала человека, которого полюбила в семнадцать лет.
Диагноз «флегмона» не подтвердился. Через сутки на морскую инфекцию начали действовать антибиотики. Оправившись от внезапной тяжелой болезни, Мэтью, такой слабый и беззащитный, каким она его никогда не видела, постоянно следил глазами за Робин – боялся, как бы она не взяла назад свое обещание.
– Это ведь невозможно перечеркнуть, правда? – хрипло вопрошал он, лежа в кровати, как велел ему врач. – Все эти годы?
Робин не перебивала, когда он заговаривал о добрых временах, о совместно прожитых временах, но каждый раз вспоминала хихикавшую девицу, которая называла Страйка «Корми». Она воображала, как по приезде домой будет ходатайствовать об аннулировании брака, поскольку таинство не было консумировано. И вспоминала, в какую сумму обошелся ее родителям ненавистный для нее день свадьбы.
Над кладбищенскими розами жужжали пчелы, а Робин в тысячный раз задавалась вопросом: где бы она сейчас была, не оцарапай Мэтью руку о коралл. Над большинством сеансов ныне завершенной психотерапии витала потребность выговориться о тех сомнениях, которые раздирали ее с той самой минуты, когда она решила сохранить брак.
На протяжении следующих месяцев, и особенно когда у них с Мэтью все складывалось довольно гладко, ей казалось, что она правильно сделала, назначив своему замужеству испытательный срок, да только оно и сейчас виделось не иначе как испытательный срок, а от этого бессонными ночами Робин переходила к самобичеванию за малодушие, не позволившее ей вырваться на свободу сразу после выздоровления Мэтью.
Со Страйком она никогда не обсуждала тех событий, не объясняла, почему согласилась до поры до времени поддерживать свой брак на плаву. И уходила от этой темы, наверное, потому, что их отношения, некогда дружеские, стали холодными и неблизкими. Вернувшись из свадебного путешествия, она почувствовала, что Страйк к ней переменился… и что она сама, надо признать, тоже изменилась к нему после того, как в миг отчаяния набрала его номер в мальдивском баре.
– Притерпелась, стало быть? – жестко бросил он, взглянув на ее обручальное кольцо.
Ее уколол его тон, равно как и тот факт, что Страйк ни разу не спросил, почему у нее заплаканные глаза, как складывается ее повседневная жизнь, и даже не намекнул, что помнит тот случай на лестнице.
То ли потому, что Страйк так поставил дело, то ли по чистой случайности, но после истории с Шеклуэллским Потрошителем они не провели вместе ни одного расследования. По примеру старшего делового партнера, Робин спасалась холодным профессионализмом.
Порой у нее возникали опасения, что он больше не ценит ее так, как прежде, поскольку она проявила себя малодушной рабой условностей. Пару месяцев назад у них состоялся неловкий разговор, когда Страйк предложил ей недельный отпуск и спросил, полностью ли она, по своим ощущениям, восстановилась после ножевой атаки. Узрев в этом пренебрежение к ее храбрости, желание отстранить ее от важных расследований, а значит, лишить той части жизни, которая только и приносила ей удовлетворение, Робин заявила, что чувствует себя прекрасно, а сама удвоила следственные усилия.
У нее в сумке завибрировал телефон, поставленный на беззвучный режим. Робин посмотрела, кому она понадобилась, и увидела, что звонит Страйк. Причем он пытался связаться с ней и раньше, но она тогда как раз прощалась с клиникой «Вильерс траст».
– Привет, – сказала она. – Извини, пропустила твой звонок.
– Ничего страшного. Как переезд, нормально?
– Отлично.
– Я просто хотел сообщить, что нанял нового сотрудника. Зовут Сэм Барклай.
– Замечательно. – Робин следила глазами за мухой, дрожавшей на густо-розовой жирной розе. – И откуда он?
– Из армии, – ответил Страйк.
– Тоже служил в военной полиции?
– Ну-у-у… не совсем.
Слушая рассказ про Сэма Барклая, Робин не смогла сдержать усмешки:
– Значит, ты взял на работу наркомана-маляра-штукатура?
– Вейпера, нарковейпера, – поправил ее Страйк, и Робин поняла, что он тоже улыбается. – Сейчас ведет здоровый образ жизни. У него ребенок.
– Что ж, человек, похоже… интересный.
Она выжидала, но Страйк больше ничего не добавил.
– Ну хорошо, до встречи в субботу вечером, – сказала она.
Робин посчитала себя обязанной пригласить Страйка к ним на новоселье. Коль скоро она отправила приглашение Энди Хатчинсу, их самому безотказному и надежному сотруднику, было бы неправильно обойти вниманием Страйка. К ее удивлению, он ответил согласием:
– Ага, до встречи.
– А Лорелея придет? – как бы невзначай спросила Робин.
Страйку, звонившему из центра Лондона, послышались в этом вопросе саркастические нотки: Робин словно вытягивала из него признание, что у его подруги нелепое имя. Раньше он бы припер ее к стенке, спросил, какие у нее проблемы с именем «Лорелея», не без удовольствия провел бы легкую пикировку, но сейчас предпочел не ступать на опасную территорию.
– Да, конечно. Приглашение ведь на два лица…
– Естественно, – торопливо подтвердила Робин. – Ладно, увидимся.
– Погоди, – сказал Страйк.
Отпустив Денизу, он сидел в конторе один. Временная секретарша вовсе не рвалась уходить раньше времени: она работала на условиях почасовой оплаты и, только когда Страйк пообещал заплатить ей за полный день, принялась собираться, ни на минуту не закрывая рта.
– Сегодня после обеда у нас тут был странный эпизод, – начал Страйк.
С напряженным вниманием, не перебивая, Робин выслушала историю в лицах о непродолжительном визите Билли. К концу она и думать забыла о холодности Страйка. В самом деле, он общался с ней в точности как год назад.
– С головой совсем не дружит, – говорил Страйк, уставившись в чистое небо за окном. – Может, даже психопат.
– И тем не менее…
– Это понятно. – Он взял со стола блокнот, из которого Билли вырвал лист с недописанным адресом, и стал рассеянно вертеть его в свободной руке. – Вопрос в другом: он не в себе – и потому считает, что видел, как некто задушил ребенка? Или: он не в себе и при этом видел, как некто задушил ребенка?
Некоторое время оба молчали. Каждый прокручивал в памяти рассказ Билли, зная, что другой занят тем же. Это краткое совместное размышление было прервано внезапным появлением кокер-спаниеля, который незаметно для Робин подкрался из розовых кустов и без предупреждения ткнулся холодным носом в ее голое колено. Она вскрикнула.
– Что там?
– Да ничего… тут собака.
– А ты где?
– На кладбище.
– То есть? По какому поводу?
– Просто исследую местность. Ладно, пойду я, – сказала Робин, поднимаясь со скамьи. – Дома еще не вся мебель собрана.
– Ну давай, – сказал Страйк, возвращаясь к своей обычной скупой манере разговора. – До субботы.
– Простите великодушно, – обратился к Робин, убиравшей в сумочку телефон, престарелый хозяин кокер-спаниеля. – Вы боитесь собак?
– Нисколько, – улыбнулась Робин, поглаживая кокера по мягкой золотистой шерсти. – Он застал меня врасплох, вот и все.
Она пошла назад мимо гигантских черепов в сторону своего нового дома. Все ее мысли занимал Билли, которого Страйк описал настолько убедительно, что у Робин сложилось впечатление, будто она и сама повстречала его вживую.
Пребывая в глубокой задумчивости, она впервые за эту неделю забыла посмотреть вверх, когда поравнялась с пабом «Белый лебедь». На углу здания, высоко от земли красовался резной лебедь, который всякий раз напоминал Робин о дне ее свадьбы, не задавшемся с самого начала.
4
Но что же вы думаете предпринять в городе?
Генрик Ибсен. Росмерсхольм
В шести с половиной милях от нее Страйк положил мобильник на письменный стол и закурил. Внимание Робин к рассказанной им истории грело душу, особенно после той головомойки, которую он получил из-за бегства Билли. Двое полицейских, прибывших через полчаса по вызову Денизы, с нескрываемым азартом ухватились за возможность прижать к ногтю знаменитого Корморана Страйка и долго распекали его за то, что он не сумел заполучить ни полное имя, ни адрес предполагаемого психа – Билли.
Косые лучи предзакатного солнца падали на блокнот, высвечивая еле заметные вмятины. Страйк загасил сигарету в пепельнице, некогда украденной из бара в Германии, и, взяв блокнот со стола, принялся наклонять его под разными углами, чтобы разобрать буквы уничтоженной записи, а потом протянул руку за карандашом и легонько заштриховал страницу. Из неряшливых прописных букв сложилось: «Шарлемонт-роуд». Название этой улицы было написано с более сильным нажимом, чем номер дома и квартиры. Рядом проступило нечто похожее либо на пятерку, либо на неоконченную восьмерку, но величина пробела наводила на мысль о еще одной цифре – ну или о букве.
Неистребимая тяга Страйка доходить до сути загадочных событий причиняла массу неудобств и ему самому, и окружающим. Забыв о голоде и усталости, а также об отсутствии временной секретарши, отпущенной им раньше времени, он вырвал из блокнота листок, на котором по отпечатку сумел прочесть название улицы, и вышел в приемную, чтобы заново включить компьютер.
