– В самом деле? По-моему, столь видный муж должен бы строже держать своих женщин в узде.
Лица матери я разглядеть не могла, но знала: на этакое поношение она ответит принужденной улыбкой, растянув по-кошачьи губы, но не допуская улыбки во взор. (Такой же деланой улыбкой одарила меня Елена на нашем дворе, тем вечером, когда мне было девять: «Пойдем-ка пройдемся, племянница»).
– Через пару дней мы станем родней, – сказала мать. – Просто представь себе, что это уже свершилось.
Ахиллес смерил мать все тем же сдержанным взглядом.
– В своем ли ты уме? Я ни от кого не слыхал, что Агамемнон взял в жены помешанную.
– Послушай, юноша, я вовсе не помешана.
– Не может быть. Я – сын богини, морской нимфы Фетиды. Я одолел в бою тысячу человек. Я овеян славой, как некоторые – ароматами благовоний. И должен жениться на твоей дочери, полагаясь только на твое слово?
– За нами послал мой муж, – ответила Клитемнестра. – Он и сообщил, что ты пожелал взять нашу дочь в жены.
– Отчего бы мне говорить ему такое? Я ее даже ни разу не видел.
Мать надолго умолкла. (В моей голове звенит пустота – таков звук забытых воспоминаний.)
– Прости мою недоверчивость, – наконец сказала она, – но либо ты ошибаешься, либо мой муж лжет. Кому должна верить верная жена?
Взгляд Ахиллеса затвердел, словно бронза. Но прежде, чем он успел ответить хоть словом, старый раб, Иамас, поспешил встать меж обоими и, задыхающийся, побагровевший, повернулся лицом к Клитемнестре.
– Что тебе нужно?! – рыкнула на него мать.
И Иамас рассказал им о твоих замыслах. Поведал о том, что безветрие не дает флоту выйти из гавани, и о том, что богиня потребовала от тебя жертвы, и что свадьба – лишь хитрость, измышленная, чтоб заманить нас в Авлиду, мне на погибель.
Воздух вокруг был недвижен, ждал своего часа, точно сдерживаемый в груди вдох. (А вот я – в постели, забывшая зелень листвы, смоквы и шерсть.)
– Завтра, – сказал Иамас. – Жертву принесут завтра, с восходом солнца.
Воображение мое накрепко уцепилось за тот момент, когда ты, Менелай, Одиссей и Калхант строили эти замыслы. Разум – что ветхое тряпье. На месте всего, чего мне не припомнить, висят клочья воспоминаний о прошлом. Не в силах вспомнить лица Менелая, я увидела вместо него лицо матери в обрамлении бороды – сплошь, волосок к волоску, черной, будто твоя борода в то время, когда я была младше. За беспокойно расхаживавшего из стороны в сторону Одиссея сошел Ахиллес, меряющий шагами затянутую туманом рощу – это его золотые сандалии на каждом шагу поднимали в воздух облачко пыли. Калхант, вместо жреческого убранства облаченный в тонкое полотно, повернулся к тебе лицом, плотоядно усмехнулся, но губы, сложившиеся в усмешку, принадлежали не ему, а Елене, и не в его – в ее бездонно-синих глазах отразились алые брызги моей крови, льющейся на алтарь.
Согласен ли ты принести в жертву дочь?
«Согласен».
Был ли твой голос громок и звучен? Хлопнула ли мать-Менелай тебя по плечу? Не знаю. Но Ахиллес-Одиссей наверняка заговорил с невольным уважением, а в сдержанном взгляде его мелькнул огонек восторга.
– Конечно, ты – бессердечный, бесчувственный сукин сын, – должно быть, сказал он, – но от долга не отступился.
Поник ли ты головой, перешел ли на шепот? Склонила ли Елена-Калхант изящную шею, чтоб лучше расслышать тебя, всколыхнулись ли алые ленты, украшавшие ее оголовье, у самого твоего уха?
– Завтра, – сказал Иамас, пав на колени перед Клитемнестрой. – Жертву принесут завтра, с восходом солнца. Я сомневался, стоит ли извещать об этом тебя. Раб должен хранить верность своему господину, но должен хранить верность и госпоже. В Микены я прибыл с прочим твоим приданым, когда был совсем молод. И всю жизнь принадлежал тебе.
– Отчего ты не рассказал обо всем раньше? – с мукою в голосе проговорила мать. – Мы могли бы уехать в Микены, а Агамемнон бы ни о чем не узнал.
– Я пробовал, – отвечал Иамас. – Но струсил.
Если уж тебе было необходимо меня погубить, неужто не мог ты придумать другую хитрость, не свадьбу? Понимаешь ли ты, как жестоко сулить все сокровища женственности той, кому не владеть ими никогда?
Возможно, ты думал, что – так ли, иначе – вправду выдаешь меня замуж? Как будто я – Персефона, проводящая юность в царстве Аида… но ведь для меня-то весны не наступит!
Орест снова захныкал, рванулся из рук. Он слышал мать, стремился на ее голос: до наших ушей донесся ее тихий, жалобный плач.
Что до меня, я чувствовала лишь воздушную легкость, будто стою на краю отвесной известняковой скалы, одной из тех, что окружили гавань Авлиды, будто половинка расколотой чаши. Конечно, предательство заставило сжаться не только мое сердце, но мать с Орестом еще не лишились способности плакать.
А я уже начала исчезать. Я знала: возврата назад не будет.
– Завтра, – сказал Иамас. – Жертву принесут завтра, с восходом солнца.
Пальцы матери больно впились в плечо.
– Идем, – велела она, увлекая меня наружу.
Вслед нам отчаянно завопил Орест. Пожалуй, и я, если б только могла, завопила бы точно так же.
Увидев мое неприкрытое лицо, Ахиллес заслонил глаза (темные, сдержанно поблескивавшие над бородой, подобной молодым кустикам) ладонью оружной руки.
– Без этой девицы никак не обойтись?
– Мой муж выставил всех нас на посмешище, – сказала Клитемнестра. – Он обманул меня от твоего имени. Люди подумают, будто тебе в радость заманивать юных девиц на погибель.
Ахиллес в гневе зашагал из стороны в сторону. Когда меч его лязгал о латы, старый раб, Иамас, всякий раз вздрагивал, втягивал голову в плечи.
– Говорить от моего имени он не имел никакого права.
– Ты можешь остановить их. Тебя-то они послушают. Ты ведь герой. И если велишь им отменить жертвоприношение, твоих слов без внимания не оставят.
Ахиллес остановился.
– Ты хочешь, чтоб я велел Агамемнону отказаться от жертвоприношения?
– Ради твоего же доброго имени!
– Но как мы тогда доберемся до Трои?
Мать шагнула к нему. Миг – и строгая, благонравная женщина, знакомая мне с самого детства, исчезла, как не бывало (Елена укладывается на скамью, украшает складками одеяний томно расслабленное тело.) Мать сделалась мягче, таинственнее, потупила взор, неуверенно, мягко приподняла край одежд, обнажив округлые икры. Пальцы ее сомкнулись на шнуровке нагрудной брони Ахиллеса, губы придвинулись к его шее так близко, что дыхание всколыхнуло тонкие золотистые волоски на затылке.
– Ты найдешь способ, – шепнула она ему на ухо.
Но Ахиллес не ответил ни слова. Тогда мать опустилась на колени, кокетливо, обольстительно взглянула на него снизу вверх сквозь приопущенные ресницы. Нежные темно-русые локоны, выбившиеся из прически, смягчили очертания ее скул, груди вздымались и опадали в такт вдохам.
– Ты хочешь услышать мои мольбы? – спросила она. – Мы с дочерью беззащитны, беспомощны. Вся надежда только на тебя. Помоги нам!
Ахиллес отступил назад, словно не в силах сдержать отвращения к ее просьбам. Мать, умоляюще повернув кверху ладони, простерла руки к нему. («Моя сестра рождена из яйца, а я – обычным, естественным образом».)
– Хочешь вместо моих услышать мольбы дочери? Сделай милость, она не откажет! Она всю жизнь прожила достойно, но что проку в чести, если ее девственницей оправят в могилу?
В глазах Ахиллеса вспыхнул огонь вожделения: ведь мать моя была сестрою Елены, а это что-то да значит. Но в то же время взгляд Ахиллеса по-прежнему оставался жестким, презрительным: ведь мать-то – сестра Елены, потаскухи, сбежавшей от Менелая…
– Твоей дочери нет нужды терпеть ради меня унижения. Вопрос чести своей я решу с Агамемноном…
От радости мать всплеснула руками, но Ахиллес вскинул ладонь, веля ей молчать.
– Вопрос чести своей я решу с Агамемноном. А после мы отправимся в Трою.
Тут Ахиллес впервые взглянул на меня – пристально, испытующе. Что мог увидеть он в моем лице? Я знала, что отнюдь не уродлива. Возможно, в других обстоятельствах он и пришел бы на выручку беспомощной девушке с нежным юным лицом и темными, словно полночь, глазами. Увы, чтоб тронуть его сердце в тот день, мне нужно было превзойти красотой саму Елену. Ее краса собрала в гавани тысячу кораблей. Убедить воинов отправиться по домам, ни с кем не воюя, могло только нечто еще более великолепное.
Мать отвела меня назад, в шатер. Обернула одеялом, точно ребенка. Вынула из волос свадебные украшения, принялась разглаживать локоны, пока они, блестящие, гладкие, не улеглись на плечи. Лежавший рядом Орест свернулся клубком, прижался к моему теплому боку, будто спящий котенок, сжал пряди моих волос в кулачках.
– Оставайся здесь, – велела мать. – Отдыхай. На глаза никому не показывайся. Блюди себя. Пусть знают, что ты невинна и покорна: так им будет труднее оправдать свое злодеяние.
С этими словами она погладила меня по щеке.
– Не тревожься. Не чудовища же они. Не станут они творить таких ужасающих дел.
Память моя улетучивалась все быстрей и быстрей. Немногие сохранившиеся воспоминания сияли во тьме разума, точно лампы, редкая цепочка островков света вдоль длинного-длинного коридора.
Вот на один из таких островков я и забрела. Отправившись за тобой следом, я вышла из спальни, спустилась вниз, миновала портик. Шла тихо, чтоб ты не услышал шагов. Так мы с тобой оказались в лесу. Окутавший рощу туман поредел, среди деревьев виднелись люди. Прохладный сумрак дрожал от их криков и лязга мечей. Ты, далеко опередивший меня, подошел к своим экветам, во весь голос начал командовать, подбадривать бьющихся.
Вдруг плечи стиснули чьи-то крепкие руки. Подняв взгляд, я увидела лица двух юношей. Пушок клочковатых бород на щеках, дыхание отдает протухшей рыбой, один – только в ночных одеждах, на другом – шлем и кираса, но больше совсем ничего. Темные глаза в тени шлема, сдержанный взгляд…
Оба заговорили. Быстро заговорили, невнятно: слова их заглушил гулкий стук сердца в ушах. Огромные, белые, как одуванчик (до тех пор, пока я, споткнувшись, не стоптала его ногой), глаза их блеснули зловещим огоньком.
Запахи… Запахи крови, мускуса, свежего пота. Возникшая из непроглядной белой завесы короткая, толстая ветка вроде той, что ты дал мне вместо меча, неуверенно, слепо ткнула меня в бедро.
– Стоп, – велел один из мальчишек другому. – Вот, бей сюда. Одним мощным, плавным движением.
Кираса на моем теле лязгнула, точно гром с неба. Живот, раскисший, будто вонючая тухлая рыба, переполнили слезы страха. (Елена у нас во дворе: «Пойдем-ка пройдемся, племянница». Ревнивый взгляд ее дочери, позабытой матерью Гермионы, устремлен нам вслед.)
Тухлая рыба и пот. Луна угасает, подобно растоптанному одуванчику. Ветка взвивается в воздух. Тоненький, жалобный писк, какой издаст любая девчонка, когда на нее замахнутся мечом – верней, не мечом, а веткой, пусть даже ненастоящей.
– Ты безнадежен, – сказал один из мальчишек другому. – Тебе бы девчонкой родиться.
Новое лицо: эквет в ворсистом плаще, крик его – громче лязга мечей:
– Что это на вас обоих нашло?! Или с ума посходили?! Неужто не знаете, кто она?!
Зловонный дух дерьма и мочи. Пальцы эквета сжимают плечо куда крепче мальчишечьих.
– А ты что здесь делаешь? Отец узнает – убьет. И тебя, и нас заодно. Скажи спасибо, что я отправлю тебя назад, не показав ему твоей бесстыжей чумазой рожицы! Совсем стыд потеряла? И твоя мать, и ее люди… боги не видывали такой разнузданности! Являются в воинский лагерь, будто обычные шлюхи. Может, ты и красива, но это тебя не оправдывает. Прочь! Ступай прочь отсюда! Возвращайся, откуда явилась! Живей!
Ноги с глухим топотом несут меня назад, к дому. Роща, трава, зияющая пасть мегарона, где утомленные слуги присматривают за угольями в очаге, чтобы не угасли к утру…
Под глухой перестук сердца в груди я в третий раз за ночь укладываюсь в постель. Память о лунах, о тумане, о кедровых лапах… Любовь к отцу – прямая, как ветка, округлая, как одуванчик, серебристая, будто луна – наполняет грудь, словно буйный ветер, да только ей не по силам сдвинуть с места тысячу кораблей.
К вечеру небесная синь потемнела, подобно глазам Елены. Елена принужденно, одними губами, улыбнулась мне (такую улыбку, играющую на губах, но не допущенную во взор, я не раз видела на лице матери) и потянулась к моей руке.
– Пойдем-ка пройдемся, племянница.
Гермиона не сводила с нас глаз. Лицо ее потемнело от ревности.
– О, матушка! – воскликнула она. – У меня есть что тебе показать!
Но Елена, даже не оглянувшись на дочь, склонилась ко мне.
– После. Идем, Ифигения.
Обернув пальцы лентой с ее оголовья, я поднялась и шагнула к тете, но руки ее не приняла.
Гермиона, опрокинув скамью, на которой сидела, ударилась в слезы. Елена вывела меня из-под полога, укрывавшего от солнца скамьи, и повела к резким черным штрихам олив, что одиноко темнели в зябкой вечерней прохладе. Под одной из них Елена опустилась на землю, а ее одеяния легли к подножию дерева изящными темными складками.
Услышав шаги за спиной, я оглянулась. Из мрака на нас, в надежде подслушать, что скажет мать этой чужой девчонке, таращилась Гермиона, сжимавшая что-то в ладони. Каким лакомством она думала соблазнить ее на этот раз? Смоквой, выдержанной в меду? Мерой сладкого вина?
Я снова перевела взгляд на Елену. В последних лучах заходящего солнца глаза ее изменили оттенок, посветлели, как серые воды под пасмурным небом. На гладких, точеных, точно отлитых из бронзы скулах плясали отсветы ламп у скамей во дворе. Увидев, как я вглядываюсь в ее лицо, Елена негромко, скучливо вздохнула.
– Придет время, и ты тоже станешь красавицей, – покровительственно сказала она.
– Но не такой же прекрасной, как ты, – возразила я.
– Да, со мной в красоте не сравнится никто, – ровно, но с явной гордостью подтвердила Елена.
В ночи веяло чадом горячего масла и женским потом. С неба на землю струился серебристый, мягкий свет луны-одуванчика. Побуждения Елены скрывались за пеленой видимого равнодушия, будто тела воинов в завесе тумана.
«Елена уродует, искажает все на своем пути. Не вздумай приглядываться к ней чересчур пристально – ослепнешь».
– Сегодня я видела, как ты держалась за руку отца, – сказала Елена. – Тебе с ним спокойно? Ты его не боишься?
