Молли решила относиться к этой истории как к контрактной работе: каждый отработанный час немного приближает ее к свободе.
– Хорошо бы навести здесь порядок, Виви, – лопочет Терри. – Ладно, я пошла белье стирать. Если что – зовите!
Она кивает Молли, будто говоря: «Ни в чем себе не отказывай!», и уходит вниз по ступеням.
О том, из чего состоит работа Терри, Молли знает все.
– Ты прямо как я в спортзале, мам, – поддразнивает ее Джек. – Сегодня – бицепсы, завтра – косые мышцы.
Терри редко отступает от ею же заведенного распорядка; в таком огромном доме, говорит она, нужно делить территорию и задачи: в понедельник – спальни и стирка, во вторник – туалеты и растения, в среду – кухня и магазины, в четверг – все остальные комнаты, в пятницу – еда на выходные.
Молли пробирается между коробок, заклеенных блестящей бежевой лентой, подходит к окну, приоткрывает его. Даже здесь, на верхнем этаже огромного старого дома, воздух пахнет солью.
– Они ведь расставлены как попало, да? – спрашивает она у Вивиан, оборачиваясь. – А давно они здесь?
– Я к ним не прикасалась после переезда. То есть…
– Двадцать лет.
Вивиан жестко улыбается:
– А ты слушала.
– А вас никогда не подмывало просто сгрузить их в мусорный бак?
Вивиан поджимает губы.
– Простите, я не хотела. – Молли морщится, понимая, что переборщила.
Так, она тут все-таки работает, нужно настроиться соответственно. Откуда в ней такая враждебность? Вивиан ничего ей не сделала. Наоборот, помогла. Без Вивиан она бы катилась по темному туннелю к вещам и вовсе паршивым. Но ей почему-то нравится лелеять и взращивать свою неприязнь. Ведь это чувство – что весь мир настроен против нее – можно всячески смаковать, а главное – контролировать. То, что она вступила на заветную стезю воришки и преступницы, а теперь запродана этой утонченной белой дамочке со Среднего Запада, подходит ей так, что и не описать.
Вдох – выдох. Улыбочка. Следуя совету Лори, назначенной судом соцработницы, с которой они встречаются раз в две недели, Молли решает мысленно составить список, что она усматривает хорошего в этой ситуации. Ну посмотрим. Первое – если она выдержит до конца, судимость на нее не повесят. Второе – на данный момент ей есть где жить, пусть там напряженно и ненадежно. Третье – если уж тебя засадили на пятьдесят часов на неутепленный чердак в Мэне, радуйся, что это произошло весной. Четвертое – Вивиан, конечно, дряхлая, но из ума вроде не выжила.
Пятое – кто знает, а вдруг в этих коробках действительно окажется что-то интересное?
Нагнувшись, Молли читает ближайшие ярлыки.
– Думаю, лучше разбирать в хронологическом порядке. Так, вот на этой написано «Вторая мировая». Есть что-нибудь раньше?
– Да. – Вивиан протискивается между двумя штабелями и направляется к комодам из кедра. – Кажется, самые ранние вещи здесь. Вот только эти ящики не сдвинешь. Придется начинать в этом углу. Ты не против?
Молли кивает. Внизу Терри выдала ей дешевый нож-пилку с пластмассовой ручкой, скользкую стопку белых полиэтиленовых пакетов для мусора и блокнот на пружинке с прицепленной к нему ручкой – вести, как она выразилась, «опись». Молли берет нож и взрезает ленту на коробке, на которую указала Вивиан: «1929–1930 гг.». Вивиан терпеливо ждет, сидя на деревянном сундуке. Откинув клапаны, Молли разворачивает горчичного цвета упаковочную бумагу, и Вивиан морщится.
– Боже всемогущий, – говорит она, – неужели я не выкинула это пальто? Всегда его терпеть не могла.
Молли вытаскивает пальто, осматривает. На самом деле интересно: в армейском стиле, с крупными черными пуговицами. Серая шелковая подкладка почти совсем истлела. Молли осматривает карманы, достает сложенный листок разлинованной бумаги, протершийся на сгибах. Разворачивает – на нем строки, написанные аккуратным детским почерком, выцветшим карандашом, одна и та же фраза, явно в качестве упражнения: «Прямой и правильный путь правоты. Прямой и правильный путь правоты. Прямой и правильный…»
Вивиан берет у нее листок, разглаживает на колене:
– Помню. У мисс Ларсен был неподражаемый почерк.
– У вашей учительницы?
Вивиан кивает:
– Я, сколько ни старалась, не могла вывести буквы так, как она.
Молли смотрит на безупречные дуги, четко и ровно встающие на строку.
– По-моему, очень здорово. Это вы мои каракули не видели.
– Теперь, как я слышала, этому вообще не учат.
– Да, теперь все в компьютере. – Молли вдруг поражает мысль, что ведь Вивиан написала эти слова на листке бумаги больше восьмидесяти лет назад. «Прямой и правильный путь правоты». – С тех пор как вы были в моем возрасте, многое изменилось, да?
Вивиан склоняет голову набок:
– Видимо, да. Но лично на меня это повлияло несильно. Я по-прежнему сплю на кровати. Сижу на стуле. Мою посуду в раковине.
Вернее, Терри моет посуду в раковине, уточняет про себя Молли.
– Телевизор я смотрю редко. Компьютера, как ты знаешь, у меня нет. Жизнь моя, по сути, не изменилась за последние двадцать, а то и сорок лет.
– Вот и зря, – выпаливает Молли и тут же жалеет об этом.
Но Вивиан, похоже, не обиделась. Изобразив на лице «да какая разница?», она говорит:
– По-моему, я не очень многое упустила.
– Беспроводной интернет, цифровая фотография, смартфоны, «Фейсбук», «Ютуб»… – Молли загибает пальцы на руке. – Мир сильно переменился за последние десять лет.
– Мой – нет.
– Вы очень многое теряете.
Вивиан смеется:
– Что-то мне не кажется, что Фейстуб, или как его там, сильно улучшил бы мою жизнь.
Молли трясет головой:
– «Фейсбук». И «Ютуб».
– Да хоть бы и так! – говорит Вивиан безразлично. – Мне все равно. Мне моя тихая жизнь нравится.
– Но во всем должно быть равновесие. Я, честно говоря, не понимаю, как вы существуете в этом… пузыре.
Вивиан улыбается:
– А ты не боишься высказывать собственное мнение.
Ей это и раньше не раз говорили.
– Зачем же вы сохранили это пальто, если вы его терпеть не могли? – спрашивает Молли, чтобы сменить тему.
Вивиан берет его, держит перед собой:
– Очень хороший вопрос.
– Отдаем на благотворительность?
Вивиан складывает пальто на коленях и говорит:
– Да… пожалуй. Давай поглядим, что еще в этой коробке.
Поезд в Милуоки
1929 год
Последнюю ночь в поезде я сплю плохо. Кармин несколько раз просыпался, ерзал и капризничал, как я ни пыталась его укачать, он довольно подолгу плакал и будил соседей. Когда желтыми полосами пришел рассвет, он наконец заснул, положив голову на подогнутую ногу Голландика, а пятки – мне на колени. У меня сна ни в одном глазу, разгулявшиеся нервы придают бодрости, я прямо чувствую, как сердце перекачивает кровь.
Все это время я ходила с неряшливым хвостом, но тут развязываю старенькую ленточку, распускаю волосы по плечам, расправляю пальцами, приглаживаю кудряшки у лица. Потом стягиваю снова, как можно туже.
Поворачиваюсь, вижу, что Голландик смотрит на меня.
– Красивые у тебя волосы.
Я прищуриваюсь в темноте, пытаясь понять, дразнится он или нет, а он смотрит на меня сонными глазами.
– Несколько дней назад ты говорил совсем другое.
– Я говорил «кому ты такая нужна».
Мне хочется отпихнуть его с его добротой и честностью.
– Уж какая есть, такая есть, – говорит он.
Я вытягиваю шею: не слышит ли нас миссис Скетчерд, но впереди никакого движения.
– Давай дадим слово, что потом отыщем друг друга, – говорит он.
– Это как? Мы, скорее всего, окажемся в разных местах.
– Знаю.
– И мне дадут другое имя.
– Мне, наверное, тоже. Но попытаться-то можно.
Кармин переворачивается, поджимает ножки и вытягивает ручки – мы сдвигаемся, чтобы ему было удобнее.
– Ты веришь в судьбу? – спрашиваю я.
– А это что за штука?
– Что все решено заранее. А ты, ну… просто живешь, как тебе предписали.
– У Бога все предначертано заранее.
Я киваю.
– Не знаю. Я не люблю строить планы.
– Я тоже.
Мы оба смеемся.
– Миссис Скетчерд говорит, мы можем начать с чистого листа, – говорю я. – Забыть о прошлом.
– О прошлом я забуду, без вопросов. – Он поднимает свое одеяло, упавшее на пол, и укрывает Кармина, который лежит частично голышом. – Но забывать все я не хочу.
В окно видно три ряда рельсов, параллельных нашим, бурых и серебристых, а за ними широкие и плоские вспаханные поля. Небо чистое, голубое. В вагоне пахнет подгузниками, потом и кислым молоком.
В голове вагона миссис Скетчерд поднимается во весь рост, потом наклоняется, чтобы переговорить с мистером Кураном, и рапрямляется снова. На ней ее черный чепец.
– Так, дети, подъем! – говорит она, оглядываясь, и несколько раз хлопает в ладоши. Утреннее солнце поблескивает на стеклах очков.
Вокруг раздаются тихие вздохи и ворчание. Те, кому повезло поспать, потягиваются – у них онемели руки и ноги.
– Пора привести себя в порядок. У каждого из вас в чемодане есть смена одежды; чемоданы, как вы помните, на багажной полке. Старшие, помогите, пожалуйста, младшим. Нет нужды напоминать, как важно с первого же момента произвести хорошее впечатление. Умытые личики, расчесанные волосы, заправленные рубашки. Блестящие глаза, улыбки. Не ерзать, не дотрагиваться до лица. А говорить что нужно, Ребекка?
Это мы уже выучили.
– Пожалуйста и спасибо, – произносит Ребекка едва слышно.
– Пожалуйста и спасибо, а дальше?
– Пожалуйста и спасибо, мадам.
– Не заговаривайте, пока не заговорят с вами, и не забывайте отвечать «пожалуйста и спасибо, мадам». Когда нужно заговаривать, Эндрю?
– Когда с вами заговорят?
