При одном воспоминании об этом по спине Иньяцио пробегает дрожь. Сцена накрепко засела у него в памяти, никак не вышибить. Только благодаря Ингэму он не дал пощечину Сагуто у всех на глазах.
Иньяцио снимает фартук, надевает куртку и плащ.
– Привык работать, засучив рукава, иначе пачкаются, да и пыль набивается. Кстати, я сразу понял, что эта дама приехала за янтарем. Настойка – лишь предлог.
– Я в таких красках расписал ей товар, что она не смогла удержаться, – смеется Паоло.
Из конторы доносятся мерные удары пестика о каменную ступку. Эти звуки, как пунктирная линия, отмечают их дни. Теперь два подмастерья растирают порошки, Микеле и новенький. А Иньяцио работает с Маурицио Реджо, виртуозным счетоводом, в руках у которого вся бухгалтерия.
Паоло собирается уходить, но возвращается от дверей.
– В шкатулке-то было не только ожерелье! – он гладит коробочку, оставшуюся на прилавке. Открывает ее, достает серьги. Кораллы и жемчуг.
– Я попросил капитана Пантеро найти в Неаполе подарок для Джузеппины на день Сан-Джузеппе. Вот что он раздобыл. Надеюсь, ей понравится.
Джузеппина сурова, как всегда. Но в последнее время, кажется, стала мягче. Может быть, это знак примирения с Паоло, может, она наконец свыклась с мужем, которого не любит, но к которому все-таки привязалась.
В лавку заходит клиент, лакей в ливрее. Иньяцио пользуется моментом, чтобы пойти к счетоводу.
С недавних пор Флорио арендуют склад за таможней, на территории палаццо Стери, так что товар под надежной охраной. В помещениях там прохладно, они хорошо просматриваются и тянутся вдоль коридора, выходящего в служебный двор позади конторы писарей; там хранят пряности, которые должны отправиться в другой порт или уже проданы перекупщикам. Пошлина взимается только в том случае, когда товар идет на продажу в Палермо, не раньше. Это обычная практика у оптовиков: они платят за аренду склада и освобождены от других податей. Есть пряности из Индии, которые привозят англичане, из французских колоний – их сбывают в Ливорно и на всем побережье Тирренского моря; итальянские моряки перепродают их затем в Палермо. У Флорио товар со всего Средиземноморья, и очень высокого качества. Они не столь богаты, как Канцонери, это правда. Но они шагнули далеко вперед, и с этим трудно поспорить.
Во всяком случае, помещение на виа Матерассаи стало слишком тесным.
В конторе писарей Иньяцио видит, что Маурицио закончил почти все дела.
– Я оформил поступление и продажу хины в Мессину и Патти. Товар уйдет завтра. – Он показывает Иньяцио квитанции.
– Тогда сбегай в лавку и запиши. Передашь брату, что я скоро вернусь.
Оставшись один, Иньяцио решает прогуляться до бухты Кала. Горизонт – четкая голубая линия. Воздух прозрачен и свеж, ветер не такой колючий, как накануне. Повеяло весною.
Им овладевает решимость.
Иньяцио идет по Виколо-делла-Неве, в противоположную от дома сторону. В прохладе тают запахи человеческого жилья, густо теснящегося в переулках. Он проходит мимо ворот, где зимой продается снег с гор Мадоние; где-то наверху слышны звуки скрипки и голос учителя, обращенный к ученику. На улицах, в лавках, торговых дворах смешались разные языки и диалекты: генуэзский, тосканский, неаполитанский, немного английского – все вместе.
Иньяцио идет по виа Аллоро, не поднимая глаз на роскошные дворцы палермской знати; выходит на виа Дзагареллаи, где женщины тащат огромные корзины или кричащих детей, останавливаются у лавок, прицениваются, покупают.
Иньяцио подходит к прилавку под большой каменной аркой. На прилавке – всевозможные ленты: шелковые, кружевные, вышитые, бархатные.
Взгляд Иньяцио падает на золотую ленту. Он представляет себе, как она будет смотреться на зеленом корсете из саржи, который Паоло недавно купил жене.
– Синьор, что вам угодно?
Вопрос торговки выводит его из оцепенения.
– Вот эту ленту?
– Да. – Иньяцио откашливается. – Хочу сделать подарок. Сколько нужно на корсет?
Недоуменный взгляд в ответ.
– Смотря для кого. Для вашей жены? – Она тычет в кольцо матери, которое Иньяцио носит на пальце. Он машет рукой, нет, он не женат.
– Для моей сестры, – отвечает. И непонятно почему краснеет, как ребенок.
– Так сколько надо? – Торговка смотрит на него с недоверием.
Иньяцио в растерянности.
– Не знаю. Вы как думаете, сколько может понадобиться?
– Смотря какая она из себя.
Надо что-то ответить. Но что? Он понятия не имеет. Вот угораздило!
– У нее большая грудь? Ей нравится что-то простое или нарядное?
– На выход или на каждый день? – спрашивает торговка кружевами по соседству.
Хор женских голосов наседает.
Господи помоги, откуда ему знать! Иньяцио делает попытку:
– Она… будет… как вы. – И показывает на девушку, примеряющую шнурок. Та смеется, открывая гнилые зубы.
– Кристина, дай ему две, она сама сообразит, сошьет их, если надо, – говорит сидящая в углу пожилая женщина с лицом, похожим на древесную кору. Скорее всего, хозяйка. – Дай ему и пряжку.
И Кристина, девушка за прилавком, достает костяные пряжки. Старуха права: они очень красивы. Он выбирает одну, с русалкой.
Иньяцио возвращается домой, пряча под плащом покупку. До виа Матерассаи остается совсем немного. Он идет по переулку Кьяветтиери, наполненному запахом железных опилок, шумом токарных станков.
Это подарок на Сан-Джузеппе, говорит он себе. Джузеппина так много сделала для нашей семьи, она его заслужила, и не только его, ей пришлось приехать сюда, и вообще, она всегда была учтива со мной и…
Маленький сверток под плащом вдруг становится тяжелым.
Он не может вручить ей этот подарок. Ведь он ей не брат… или брат? Кому какое дело? Они – одна семья, они знакомы, кажется, всю жизнь.
Они – одна семья, так?
* * *
Наступает Сан-Джузеппе. Джузеппина получает подарок от Паоло, удивленная улыбка сменяется благодарностью. Она берет серьги, поднимает руку высоко, чтобы Винченцо не схватил, примеряет их.
Муж доволен, а она крутится у зеркала, счастливая, радостная.
Сверток с лентой и пряжкой остается в руках у Иньяцио, которые он держит за спиной. Он тоже улыбается, но чувствует себя глупо, не к месту, не ко времени.
Он уходит в свою комнату. Прячет сверток в сундук у изножья кровати.
Там и найдет его Джузеппина после его смерти.
* * *
Винченцо мчится по переулкам, грязные брызги летят на штаны. Добегает до виа Тавола-Тонда, громко стучит в дверь.
– Пеппино, выходи! Бригантина пришла, бежим!
На пороге появляется мальчик примерно того же возраста, что и Винченцо, – ему лет шесть. Ясные глаза, растрепанные волосы, грязные ноги. Они смеются. Бегут – один босой, другой в кожаных башмаках. На лицах радость оттого, что они вместе.
– Откуда, говоришь, они приплыли?
– Из Марселя. Французы продают пряности неаполитанским морякам, у них покупает и мой отец, чтобы торговать потом в лавке.
Въезжают в ворота таможни, уцепившись за телегу. Извозчик замечает их, грозит кнутом, они убегают, хохочут.
Прибегают в порт, лица красные, мокрые от пота.
Волосы Винченцо блестят под сентябрьским солнцем. Он видит, как дядя на палубе придирчиво осматривает груз, поднятый из трюма. Счетовод Реджо следует за ним с бумагой, вслух ведет подсчеты.
Другие торговцы ждут своей очереди, но у Флорио самая большая партия товара. Винченцо знает, он слышал, как накануне вечером отец с гордостью рассказывал об этом. Еще он знает, что, если торговля пойдет успешно, они переедут в новый дом. Так сказала мать.
Вслед за Винченцо Пеппино залезает на моток корабельного троса.
– Вот это да! У твоего дяди сапоги, как у барона!
– Дядя говорит, нельзя пренебрегать внешним видом. Люди понимают, кто ты, по тому, как ты с ними разговариваешь, но, если ты плохо одет, они даже не посмотрят в твою сторону. – Винченцо прикрывает рукой глаза от солнца. Он чувствует аромат пряностей, заглушающий сильный запах солонины. Запах гвоздики, корицы и волнами – аромат ванили.
Иньяцио, обернувшись к счетоводу Реджо, замечает племянника. Узнает и мальчика, Джузеппе Пасторе, сына моряка из Баньяры, женатого на местной.
Если бы брат знал, что Винченцо дружит с этим сорванцом, он бы рассердился, и не напрасно. Франческо Пасторе, отец Пеппино, промышляет какими-то махинациями; деньги в дом в основном приносит жена, работает посудомойкой. Однако Иньяцио не согласен с Паоло. Пусть Винченцо водится с разными людьми, это хороший навык – уметь договариваться с кем угодно. И потом, черт возьми, они тоже бегали босиком по улицам Баньяры.
– Мы закончили, дон Иньяцио. Всё отвозим на таможенный склад? – спрашивает счетовод Реджо.
– Всё, кроме индиго и шафрана. Эти надо отвезти на склад на виа Матерассаи.
С пирса доносится какой-то ропот, Иньяцио думает, что возмущаются ждущие своей очереди торговцы.
Не наша вина, что у нас много товара. Придется вам ждать, думает он. Но, судя по свирепым взглядам, которыми его провожают, дело не в зависти.
Это неприязнь и злоба.
– Что, закончили, наконец-то?
Это спрашивает Миммо Русселло, торговец с виа Латтарини, один из тех, кто раньше продавал пряности сомнительного качества и прозябал в тени семейств Канцонери и Гули.
– Сожалею, что заставил вас долго ждать. Прошу, – Иньяцио делает широкий почтительный жест.
Раздается смех, кто-то покашливает.
– Когда-то здесь лишь Канцонери устанавливали свои порядки. Теперь еще и вы. Работать невозможно. Вы как будто сговорились, – бормочет Русселло.
– Мы? С Канцонери? – Иньяцио не может удержаться от смеха.
– Вам смешно. А честные труженики голодают. Как только вы или Сагуто появляетесь на таможне – всё, конец. Назначаете цены, берете себе лучший товар. Одним словом, хозяйничаете!
– Это моя работа. – Иньяцио больше не смеется. – Я не виноват, что клиенты к вам не идут, синьор Русселло. – Он делает ударение на слове «синьор», ведь те, кто вокруг, понимают разницу. – Цены у нас высокие потому, что качество лучшее во всем Палермо, и люди об этом знают. Хотите продавать хороший товар? Разный? Приходите к нам, договоримся.
– Ну да… Еще чего! Что вы, что Канцонери с меня три шкуры сдерете.
– Тогда не жалуйтесь. – Сарказм Иньяцио сменяется холодностью. – Никто у вас ничего не крадет. Мы просто делаем свое дело.
Он говорит теперь так, как говорят в Палермо, больше никто не смеется над его калабрийским говором.
Русселло прикрывает глаза.
– Как же! – шипит он. Рассматривает одежду Иньяцио, взгляд падает на сапоги. Кивает на них подбородком: – Не жмут сапожки? Говорят, когда долго ходишь босиком, трудно привыкнуть к обуви.
Вокруг сгустилась тишина, сопровождаемая недобрыми взглядами. Только матросы громко окликают друг друга, не обращая внимания на происходящее.
Иньяцио отвечает не сразу.
– Нет, не жмут. Я могу позволить себе обувь из мягкой кожи. А вы остереглись бы да думали лучше про свою мошну. Как бы не пришлось лить слезы, когда дело коснется барышей.
Он говорит спокойно, и это тоже непонятно палермским торговцам. От кроткого Иньяцио Флорио никто никогда не слышал ни ругательств, ни угроз.
Он уходит, не удостоив их взглядом. Чувствует, как кипит внутри гнев, незаслуженная обида. В Палермо мало работать, гнуть спину. Нужно уметь отвечать, навязывать свою силу, истинную или мнимую, бороться с теми, кто много и не к месту болтает. Этот город ценит видимость, взаимный обман, декорации из папье-маше, в которых персонажи разыгрывают спектакль.
Искренности – истинного богатства – никто тебе здесь не простит.
Глаза Иньяцио встречаются с глазами Винченцо, сидящего на мотке корабельного троса.
По лицу мальчика пробегает испуг. Он не успевает и рта раскрыть, как тяжелая дядина рука опускается ему на плечо.
– Кто тебе разрешил сюда приходить? Да еще с этим! Что о нас подумают? – говорит он, указывая на Пеппино. Обида душит Иньяцио, ищет выход. – Если твой отец узнает, что ты бегаешь по улицам, он тебе задаст!
Винченцо просит прощения. Но что он сделал плохого?
Пеппино тоже слезает на землю, на всякий случай отходит подальше.
Винченцо, которого дядя тянет за руку прочь, все оборачивается и смотрит на друга. Смотрит на Иньяцио, смотрит на Пеппино.
Не понимает.
* * *
Приступ сухого кашля не прекращается.
