– А вы как с ним пересеклись-то?
– Это самое интересное и есть. – Василий Игоревич улыбнулся. – Иду я по улице, фотоаппарат на шею повесил и все на тамошних подруг посматриваю. Нормально все, солнышко, гомонят япошата вокруг… И тут подходит ко мне один из них, маленький, мне по плечо. Кланяется и вежливо так говорит…
– Как говорит? На японском? – ухмыльнулся Алексей.
– Не, ты что, я этот язык ни в жизнь не выучу… Так, пару слов в памяти осядет, да и то с грехом пополам. По-английски, конечно.
– А вы английский знаете?
– Есть такое дело. Я ж моряк все-таки. Да и английскую школу оттрубил в детстве… Не важно это. Дальше слушай…
– Может, выпьем?
– Может, – согласился Василий Игоревич и звякнул стаканом. – Ночь длинная.
Голова как-то отяжелела. Алексею стало казаться, что вагон раскачивается все ритмичней и ритмичней, укачивая и успокаивая.
– Учитель, мол, хочет с вами говорить… Я говорю, какой, мол, учитель? А он снова кланяется и все за собой жестами… Ну, думаю, где наша не пропадала. Пойду. И пошел. Вот там мы с этим мужиком и встретились.
– С учителем?
– Точно. – Моряк резко качнул головой, потом нагнулся, поискал что-то в сумке и вытащил еще одну бутылку коньяка.
– Нет, нет, нет… – замахал руками Алексей.
– А чего? – удивился Василий Игоревич. – Дорога длинная. Мы только завтра к вечеру прибудем… Так что отоспаться успеем.
Он уже разливал коньяк по бокалам.
Алексей поморщился.
– Ну, тогда надо перерывчик сделать. Покурим?
– Покурим, – легко согласился попутчик, доставая «Тренд».
Они стояли в трясущемся, холодном, лязгающем тамбуре и молча дымили. Алексей смотрел на пластиковый потолок и вспоминал, как в ракетной части под Читой через вечно открытые ворота зимой вошел медведь-шатун, худой и облезлый, забрел на территорию части, и как его никто не хотел убивать. Хотя даже ракеты со всей их страшной, гиблой начинкой были менее страшны, чем этот несчастный зверь. В конечном итоге медведя спугнули выстрелами в воздух, и тот ушел в тайгу… Алексей очень хорошо запомнил взгляд того зверя. Голодный, решительный и какой-то неустроенный. Медведь оставлял в каждом необъяснимое чувство вины. И даже лейтенант Матвеев, большой любитель охоты и вообще человек безжалостный, отказался стрелять и другим запретил. Медведь ушел, и больше о нем никто не слышал, но впечатление осталось надолго.
«К чему это я вспомнил? – Замутненное коньяком сознание будто бы удивилось вопросу и на всякий случай подкинуло эмоциональный клубок воспоминаний об армии и об этом медведе. – Не дай бог вот таким стать. Без берлоги, без сна, без жратвы. Таким, что тебя даже застрелить некому. Жалко только и страшно».
От этих невеселых мыслей Алексея оторвал собеседник, который продолжал свой рассказ, перекрикивая лязг тамбура:
– Старый был этот японец. Очень старый. Знаешь, мне так показалось, что он вроде помирать собирался или что-то такое. Я очень плохо понимал, если честно. Мы через переводчика. А эти косоглазые, блин, то одну букву пропустят, то другую, как картавые, честное слово. И главное, ни фига не могу понять, что ему от меня надо!
– А действительно, – удивился Алексей втягивая горький, жгущий гортань дым. – Чего ему надо было?
– Да я даже и не знаю. Плел он про семена какие-то. Что, мол, дзен – это предельная истина, семя мудрости. Высокопарно так.
– А что это такое, дзен?
– Я тоже спросил. А он типа говорит, свобода от самого себя. Это очень важно, говорит. Важно, чтобы вы передали это.
– Кому?
– Не знаю. Интересный японец был. Ну, может, и тронутый, но запомнилось мне это на всю жизнь. Истина повсюду, говорит, но наши глаза закрыты.
– Так я не понял, а чего ему именно от вас было нужно?
– Это самое интересное, понимаешь. – Попутчик Алексея затушил окурок о стену тамбура. – Я, говорит, прошу тебя выполнить одну мою просьбу. Потому, мол, что сам не могу этого сделать. Мне, говорит, мало осталось на земле, я многое теперь вижу. Ты должен нести мое слово тому человеку, который значит для людей так же много, как много значат небо и звезды. Очень красиво говорит. Красиво, но запутанно. Уже к старости, наверное, умом подвинулся. И говорит, человек этот не свободен. Так вот передай ему, что наивысшая истина и сила в свободе от себя самого. И если есть у того человека миссия, то пусть он освободится от нее, как от себя.
– Сказки какие-то, – пробормотал Алексей. – Кому передать-то велел?
– Не сказал! – торжественно ответил Василий Игоревич. – Представляешь, дуристика какая. Меня, моремана, позвал, передай, мол, и не сказал кому. Встретишь и передашь. Так у тебя на судьбе написано, а чему быть, того не миновать. Ученики вокруг него суетятся. Торжественный момент. А я стою столбом, как дурак. Ни черта не понимаю. Ну, сказал, что передам, мол. Попрощался и ушел.
– И чего теперь?
– Теперь, – попутчик открыл дверь тамбура и выскользнул в коридор, – теперь пошли коньяк пить.
– Да ладно! – воскликнул Алексей, выскакивая следом. – Давай рассказывай! Так не честно!
Василий только прихохатывал.
– Как я тебя завел-то, а?
– Терпеть не могу таких историй. Придумали все, наверное.
– Если бы придумывал, то уж поумнее сложил. А так все правда.
– Ну а теперь чего?
– Теперь самое интересно. Теперь, – он хлопнул рюмку коньяку, не дожидаясь Алексея, – я всем рассказываю эту дурацкую историю. Знаешь, мало ли, этот японец не врал. Вдруг тот самый человек мне попадется.
– И чего произойдет?
– Бог его знает. Может, произойдет. А может, и нет. Ты пей.
4
Алексей Беляев. 20 лет. Воспоминания
Вокзал принял его серой промозглой хмарью. Моросило, дуло, пробирало до костей. Алексей поежился и, не торопясь, пошел вдоль поезда к зданию вокзала. Не то чтобы ему некуда было торопиться, нет. Домой, к родителям, друзьям, Танюшке, которая в последнее время почему-то перестала писать, хотелось очень, но родной, так давно не виденный город не давал вприпрыжку поскакать до дому.
Беляев неспешно добрел до конца платформы, вдыхая полной грудью сырой, пронзительно холодный, ни с чем не сравнимый питерский воздух. Этого хватило. «Больше никаких остановок», – решил он и метнулся в подземку, люди вырастали прямо под ногами, их приходилось распихивать, толкаться, наступать на чьи-то ноги. Алексея затягивало все глубже и глубже в толпу, из которой он пытался вырваться. Сжимало со всех сторон, кто-то противно дышал в затылок луком и перегаром. Все эти люди, словно нарочно, становились у него на пути, отдаляя возвращение домой. Алексей, задыхаясь в человеческом смраде подземки, рванулся и…
И вот он уже на улице. Надо было ехать поверху. Там, внизу, все было слишком чужое. Удивительно, но раньше Алексей этого как-то не замечал.
Дальше потянулась череда улочек – иногда симпатичных, иногда довольно страшненьких. Улочки сменялись улицами, проспектами. Таких широких, просторных проспектов нет, пожалуй, нигде. Разве что в стольном граде Москве, да и то какие там проспекты? Забитые грязными потоками чадащих машин, суетливыми пешеходами, что бороздят носами землю, будто копеечку потеряли. А здесь простор, свобода!
Леша глубоко вздохнул, остановился на секунду, огляделся по сторонам, рассмеялся. За два года его службы Питер ничуть не изменился, хоть на первый взгляд и показался другим. Нет, ни черта он не другой, тот же самый. Это лишь с виду какому-то постороннему туристу может показаться, что все здесь изменилось, а ему, родившемуся, выросшему среди знаменитых колодцев-дворов и вернувшемуся сюда, ясно как дважды два, что город остался тем же. Пусть не внешне, но по духу. Каким был два года назад, каким был сто, двести лет назад, каким становился в тот день, когда закладывали первый камень, таким и поныне стоит. Как и Москва, как и любой другой крупный город, у которого есть свой характер, своя душа, своя судьба.
За такими мыслями Леша не заметил, как окольными путями добрел до родного дома. Когда он понял, где находится, внутри все съежилось, как в детстве, когда высоко-высоко взлетал на качелях. С непонятной смесью радости и страха Алексей бросился к подъезду. Почему-то возникло желание не звонить в дверь, не ждать, когда откроют, а отпереть своим ключом, войти тихонечко, подойти к маме и сказать: «Здравствуй». Да, именно так. Просто: «Здравствуй, мама» – и все.
Леша радостно, ощущая себя сопливым мальчишкой, подскочил к двери, потянул и только тут заметил черный металлический прямоугольник с встроенным динамиком и дюжиной кнопок. Вот тебе раз! Он ошалело замер. Чего-чего, а домофона на родном подъезде, что всегда был нараспашку, еще с коммунистических времен, увидеть не ожидал. Факт существования кодового замка настолько выбил его из колеи, что Алексей так и остался стоять, вперив бараний взгляд в неприступную черную панельку.
Тогда он даже не догадывался, что этот замок – первое и самое примитивное препятствие, вставшее на пути его возвращения к нормальной гражданской жизни.
Стоять пришлось недолго. Через каких-то пятнадцать минут у подъезда показались люди. Молодая пара с коляской. Лешка приготовился проскочить в родной подъезд, когда парень, что готов уже был вставить магнитный ключ и распахнуть дверь с замком «сезамового» типа, задержал руку и как-то косо посмотрел на Беляева. Алексей ответил стальным взглядом, внутренне готовясь к тому, что сейчас придется оправдываться, вон как подозрительно на него этот с коляской зыркает. Но оправдываться не пришлось. Подозрительный взгляд парня сменился удивленнорастерянным.
– Леша? – промямлил он и добавил с радостной уверенностью: – Леха, сукин ты сын, откуда тебя черти принесли?
Теперь, когда подозрительный незнакомец заговорил, Беляев признал в нем Толика. Сосед и приятель, с которым вместе выпили не один десяток литров пива и совратили не один десяток девиц.
– Толька! – вместо ответа, набросился на приятеля Алексей. – Ты зачем бороду отрастил, тебя не узнать!
– А, сама выросла, – отмахнулся Толик.
– А постригся зачем? Такой хаер клевый был!
– Да ну его, с бородой как-то плохо монтировался, да и несолидно. Я ведь женился, вот знакомься. – Толик кивнул на стоявшую рядом девушку с коляской, которая восторгов мужа явно не разделяла. – Это Мила, это Леша Беляев, мой старинный дружище из триста сороковой квартиры.
– Очень приятно, – расшаркался Алексей.
Девушка молча кивнула, сохраняя на лице весьма недовольное выражение. Толик открыл-таки наконец дверь и стал суетливо затаскивать в подъезд коляску. Алексей оттеснил соседскую супругу, помог поднять коляску по лестнице к лифту. Уже в кабинке грузового, когда закрылись двери и утробно загудело то, что таскает лифт вверх-вниз по шахте, кивнул на спящего ребенка:
– Ты, значит, теперь счастливый папаша.
– Ну, так, – заулыбался Толик. – А ты-то как? Рассказывай.
– Я-то?
Лифт вздрогнул. Леша снова дернулся помочь с коляской, но Толик на сей раз справился сам.
– Заходи вечерком, расскажу много интересного и не очень. Да и тебя послушаю. Сто лет тебя не видел.
Прощаясь с Толиком, Леша неожиданно для себя почувствовал опустошенность. Будто из его жизни пропали годы, впустую ушли куда-то, и их уже больше не вернешь. За это время другие люди женились, отрастили бороду и даже обзавелись детьми. Что-то неуловимое появилось в их лицах, что-то новое, а Беляев так и остался тем самым пареньком, застопорившимся где-то на этапе с условным названием «после школы».
Голова была тяжелой, мысли квелыми, а может, и вообще отсутствовали. Похмелье было тяжким настолько, насколько могло быть после недельной гулянки. Будто кто-то решил учинить расплату за все грехи не успевавшему даже протрезветь или хоть чуть проспаться организму.
Алексей попытался сосредоточиться, хоть чуть восстановить в памяти события последней недели. Получалось с трудом и в самых общих чертах.
Вот мама, что сверлила дверь глазами, когда он справился с замком и вошел в выпавшую из жизни на два года квартиру. Сакраментальное: «Здравствуй, мама» – это уже захлопывая за собой дверь. Мама расплакалась.
Отец. Он пришел позже, работал. Когда увидел сына, молча крепко обнял, хлопнул как-то неуклюже по спине и пошел на кухню доставать из шкафчика чекушку.
Некстати вспомнилась Танюшка, отозвалась в душе болезненным отголоском.
– Танюха, я вернулся, заходи! – весело в трубку.
– Леша, – несколько растерянное. – Мы через полчасика зайдем.
– Кто это мы? – Все еще веселый, не понимающий.
– Я и Женя, мой муж…
Муж! Вот так вот. Общество бывшей невесты и ее мужа выдержал стоически, хоть и возникло желание надраться. Впрочем, он и надрался, не то заливая тоску, не то радуясь, что вернулся из армии.
Потом Толик. Сперва веселый, с женой, что через слово напоминает ему закусывать. Затем жена становится недовольной, нервной. Толька еще пошутил как-то неудачно, что Мила в таком настроении выглядит отнюдь не мило. Та развернулась и ушла. Потом пришел еще кто-то, потом все разошлись. Остался только в хлам пьяный Толик, сетующий на тяжкие отношения с женой, которая даже выпить по-человечески не дает.
Наутро помятый Толик извинился и тоскливо поплелся замаливать грехи перед разъяренной супругой. А Беляев остался пьянствовать с еще одним давним знакомым. Откуда он взялся, этот знакомый? Как ни тужился Леха, а припомнить так и не смог. Потом…
Потом все повторялось снова и снова. Приходили, уходили и неизменно опрокидывали стаканы.
Эйфория прошла тогда, когда Алексей умудрился проспать чуть дольше, чем в последние дни. Видимо, этого «чуть дольше» хватило на то, чтобы сдвинуть несчастный организм с той грани, которая пролегает между опьянением и похмельем. Похмелье выдалось жесточайшим, это Леша понял, когда попытался подняться с дивана. Не вышло.
– Мам! – позвал Беляев слабым голосом. – Мамочка!
На скорбный глас явилась мать. Вид она имела сильно недовольный, а на сына смотрела с некоторым раздражением.
– Утро доброе, – поздоровалась с сыном.
– Какое доброе, – тоскливо возразил Алексей. – Я, пожалуй, сегодня еще дома посижу. У нас пива не осталось? А кефирчику нет?
– Нет. Но рядом есть магазин, и он уже открылся.
– Ты не сходишь? – Беляев с мольбой посмотрел на мать.
– Не схожу, – согласилась та. – Сходишь ты. А на обратном пути зайдешь в сберкассу за квартиру заплатишь.
Алексей аж привстал:
– Издеваешься? Да я подыхаю.
– Ничего, не смертельно. Потом, когда вернешься, попьешь кефирчику и за уборку, а то твои гости тут подна… поднапачкали малость. В общем, трудотерапия тебя ожидает. Полный курс. Вперед.
Леша с трудом оторвался от дивана, по горлу вверх покатился неприятный ком, видимо, вчерашняя закуска. Беляев подавил тошноту и поплелся в туалет.
Пиво прохладным живительным потоком потекло по пищеводу, смывая в желудок все то, что мешало жить с утра, старательно устремляясь наружу. В магазинчике Алексей побывал, в сберкассе, что совсем не изменилась – разве только вывеска теперь гласит «Сбербанк России» да двери тяжелые зеленого цвета с видеокамерой над входом, а народу по-прежнему тьма-тьмущая, – отстоял огроменную очередь. Теперь он шел домой.
Правда, похмелье уже отпустило, да и погода шикарная, так что домой особенно не тянуло. Немного поразмыслив, Алексей дошел до остановки и сел в автобус. Сесть не дали. Странное существо в потертой бейсболке с мотком бумажной ленты потребовало плату за проезд, и пришлось раскошелиться. Взамен чисто символической «платы» Алексей получил чисто символический «билет», а точнее, три билета, потому как цена на каждом куске ленты, что являл собой талон, соответствовала лишь трети «платы».
