– Ну-ка, интересно.
– Неинтересно. Был бы ты поумнее, ты бы тоже ее любил, – неожиданно сказал Антон, явно желая завершить разговор.
Когда он успел в нее влюбиться? Я ни разу не слышал, чтобы они разговаривали друг с другом дольше трех минут на кухне. И тут мне в голову пришла светлая мысль:
– А ты с ней говорил об этом?
– Очень коротко. Вчера.
– И что она сказала?
– Что мы оба от этого выиграем.
– Это вполне в ее стиле. И в твоем. А у вас был, э-э… роман?
– У нас не было романа. В твоем смысле.
– Постой! Ты хочешь сказать, что ты делаешь девушке предложение, не то что не пожив с ней несколько лет, но и ни разу ее не трахнув?
Антон поморщился. Я подумал, что зашел слишком далеко, и попытался выкрутиться.
– Мое дело тебя предупредить. С таким характером она могла бы быть посимпатичней. Прости господи, что говорю это про родную сестру.
Когда я обсудил сложившуюся ситуацию с Матвеем, то он просто сказал: «Если ваша девушка не только симпатична, но и умна, то ебать ее не только приятно, но и интересно». Я так и не понял, сам он придумал или украл у кого-то. Так мы породнились с Антоном.
Я подумал, что Химик был единственным человеком в нашей тусовке, к которому Дина относилась с уважением, и с ужасом посмотрел на кровать, где еще час назад лежало его тело. Особенно притягивала взгляд подушка с непонятными вмятинами на ней. Не подозрительными – это была обычная мятая подушка, без следов крови или насилия, – а просто непонятными. Где-то Химик касался ее головой предпоследний раз. Где-то – последний. И восстановить это совершенно невозможно, да и не факт, что нужно. Так и проходит время: мнутся подушки, умирают люди. Невосстановимо.
Конец второй главы
Глава третья
Без церемоний нет правосудия
Я поймал себя на мысли, что уже несколько минут не могу отвести взгляд от кровати, и тут меня позвал Писатель, который наконец оторвался от своих бумаг.
– Начнемте, господин Мезенин. Или лучше Иосиф? Как по батюшке?
– Яковлевич. Но можно просто по имени. Без церемоний.
– Просто без церемоний – это хорошо. Но мы любим церемонии. Обстоятельность, знаете ли. Это не то что, там вот, аккуратность. Или вежливость. Если в органах обходиться без церемоний и формальностей, то завтра от правосудия останутся одни воспоминания.
– А у нас от него что осталось? – максимально позитивным голосом поинтересовался я.
– Что удалось оставить, то и осталось. Не надо на нас всех собак вешать. Полиция вне политики.
– Да что вы, – испугался я собственной смелости. – Я и не вешаю. Собак. И кошек тоже.
– Что кошек?
– Не вешаю.
– Ладно. Перейдем к делу. Вопрос такой. Где, Иосиф Яковлевич, вы были вчера вечером и сегодня ночью?
– Дома. Читал, работал, думал. Смотрел телевизор. Потом спал. Пил виски. Опять думал, – неожиданно сказал я.
– Думал, – поднял указательный палец Писатель. – Думал! Это ведь, в сущности, отлично. Но кто это может подтвердить?
– Никто.
– Совсем никто? – Он как-то расстроился. – Я не про «думал». Я про то, что вы были дома. Никто не может подтвердить?
– Нет, ну почему. – Я вдруг опять почувствовал себя в опасности. Теперь я заметил, что от стресса у меня шея покрылась испариной. Я протер ее рукавом. – Мой интернет-провайдер может подтвердить. Мой сотовый оператор. У них остались логи.
Писатель аккуратно записал данные моего интернет-провайдера и поинтересовался номером контракта сотового оператора.
– Почему вы все записываете ручкой на бумаге? Почему? – спросила Лиля. Ее это вдруг очень обеспокоило. – У полиции нет диктофонов и видеокамер?
– У кого-то есть, у кого-то нет. – Писатель философски пожал плечами. – А подписывать протокол вы как будете? По телевизору?
Он тяжело вздохнул. Я удивился, до какой степени участковые менты далеки от проблемы универсальной электронной подписи, но настоящий, хоть и дурацкий, допрос отвлек меня от мыслей о несовершенстве правоохранительных органов. У нас ушло еще много времени на бессмысленные, с моей точки зрения, разговоры о том, почему я не работаю по специальности, а занимаюсь какой-то фигней, когда я последний раз видел Химика, не принимал ли он наркотики и алкоголь, из-за чего мы могли бы враждовать и самое главное – кого я подозреваю.
Я никого не подозревал. Я сказал, что не знаю людей, не принимающих алкоголь. То есть я знаю, что эти люди существуют в природе, но я, к сожалению, лично с ними не знаком.
В самой мягкой форме мне удалось отказаться говорить о наркотиках. Я поклялся, что Химик не связан с кавказскими группировками, как и с любыми другими, хотя клясться меня никто не просил.
Потом мне пришлось по минутам расписывать Писателю мой вчерашний вечер. Я честно и осторожно помогал следствию, пока из соседней комнаты не раздался вопль Матвея:
– Блядь, я не понял, что за хуйня? Сколько мы еще будем мозги друг другу ебать?
Я замолчал и с легким ужасом дожидался полицейского ответа. Мне показалось, что после такого выступления Моти нас для начала арестуют, а потом попытаются еще и пришить дело. Зачем дразнить гусей? Ответ ментов меня приятно удивил. Они поднялись со своих мест, разрешив нам сесть рядом, и начали оправдываться.
– Если расследование не начать по свежим следам, все улики могут быть утрачены очень быстро, – сказал Писатель бесцветным голосом, цитируя не то учебник, не то устав.
– Тогда вперед! – не унимался Матвей. – Опрашивайте соседей! Катайте пальцы! Бегите за распечаткой звонков! Допрашивайте сослуживцев! Какого хуя второй час на нас терять?!
Фотограф, ничего не ответив, прошелся по комнате гусиной походкой, словно разминая застоявшиеся от долгой сидячей работы мышцы. В процессе разминки он, бегло осмотрев книжные полки, дошел до кухни и остановился перед холодильником.
– Вы позволите? – спросил он и, не дожидаясь ответа, открыл дверцу.
– Конечно, – отозвалась Лиля. – Там есть кока-кола. И сок, кажется, еще остался.
Кока-кола явно не заинтересовала Фотографа, потому что он копался в холодильнике заметно больше времени, чем нужно было бы для ее поиска.
– А это что? – спросил он таким резким голосом, что мы все вздрогнули. Он держал двумя пальцами какую-то ампулу.
Я на всякий случай пожал плечами, всем видом показывая, что не готов нести ответственность за содержимое холодильника Химика и Лили.
– А что это? – отозвался Мотя таким ленивым голосом, как будто ему было лень отвлекаться от своих мыслей на находку Фотографа.
– К-а-л-и-п-с-о-л, – медленно, по буквам прочел вслух Фотограф надпись на ампуле. – Кетамина гидрохлорид.
– Интересно, – оживился Писатель и пошел в сторону кухни. – А много там его?
– Нет. Две ампулы. По крайней мере, в холодильнике больше нет. Может, еще по квартире поискать? – Наконец-то сыщики стали похожи на сыщиков, но меня это совершенно не обрадовало.
– Шприцы есть? – деловито спросил Писатель.
– Упаковка, – твердо ответил Фотограф.
– Тогда искать по квартире бесполезно, – покачал головой Писатель. – Второй холодильник у покойного отсутствует. А без холодильника эта дрянь не живет. Что молчите, молодые люди?
Сильнодействующее наркотическое средство
Мы и правда качественно молчали, отводя взгляды от ментов в разные стороны.
– А вы что скажете, сударыня? Почему у вас дома хранится сильнодействующее наркотическое средство?
– Не знаю, – почти шепотом произнесла Лиля.
Я понял, что сейчас начнется что-то ужасное. Химика убили, Лилю сажают за хранение наркотиков, нас вербуют в качестве свидетелей обвинения под угрозой привлечь соучастниками. У меня побежали мурашки по спине. Руки стали липкими. Я опустил взгляд в пол, почти совсем как страус, зарывающий голову в песок. Сработал какой-то древний эволюционный инстинкт: раз я ничего не вижу, значит, и меня не видно.
– У вас, кстати, есть ордер на обыск квартиры? – поинтересовался Мотя тем же ленивым безразличным голосом.
И все замолчали. Менты внимательно посмотрели друг на друга. Потом перевели взгляд на Мотю. Потом скользнули взглядом по нам. Наступила длинная пауза. Я стал готовиться к самому страшному.
– Ладно, – прервал угрожающее молчание Писатель. – Из сочувствия к вашей трагедии и в связи с тем, что наркотик найден в незначительных количествах и, очевидно, хранился для личного использования, мы его в протокол вносить не будем. Но если вы думаете, что калипсол может быть как-то связан со смертью вашего мужа, лучше нам про это рассказать.
К этому времени я, еще не веря в чудесное избавление, все же поднял голову и увидел, что Писатель внимательно смотрит на Лилю.
Лиля отрицательно помотала головой. Писатель, не ожидая другого ответа, скептически развел руками.
– Ну, как знаете, барышня, как знаете.
Затем он мрачно сказал, ни к кому не обращаясь, что все необходимые следственные действия они осуществили (он так и сказал – «осуществили») до нашего приезда, велел мне и Лиле расписаться в протоколе и сказал совершенно официальным голосом: «Спасибо за помощь следствию».
Фотограф, глядя на него, тоже засобирался.
– Мы пойдем. Наш телефон у вас есть. Вспомните что-нибудь – звоните.
Он подсунул протоколы Моте и Антону, но они, в отличие от меня, сначала их внимательно прочли и только потом подписали. В конце концов, неуверенно потоптавшись, следователи ушли. История с наркотиками оборвалась, толком не начавшись. Менты оказались людьми. Просто людьми. Какими они, собственно, и должны быть.
Что это такое – умереть?
Я подумал, что Лилю надо бы чем-нибудь занять. Оргвопросы – лучшее средство от шока.
Связаться с родителями Химика, которые отдыхали за границей, с родителями Лили, которые пообещали вылететь из Питера первым же рейсом. Вызвать похоронного агента. Сделать первые пять исходящих звонков, которые немедленно превратятся в двадцать пять входящих.
Я проходил это сам, когда умер мой отец. Я был тогда деятельным, подчеркнуто вежливым, умным, собранным, спокойным и заботливым. Реакция наступила только после похорон. И я никому не пожелаю такой реакции…
В нашем случае входящие звонки с ужасами и соболезнованиями, часто дурацкими и неуклюжими, осложнялись довольно естественными вопросами: «А что случилось?», «А как же это так?», «А что полиция?».
В перерыве между телефонными соболезнованиями я спросил:
– Лиля! Ты хоть что-нибудь понимаешь?
Лиля сказала «нет» таким голосом, каким говорят «да». Я махнул рукой. Свежие следы – это для следователей. Я еще успею обсудить с Лилей, что же все-таки произошло. Лиля явно в курсе как минимум части проблемы, но травить ее сейчас вопросами – бесчеловечно. Тем не менее еще один вопрос я все-таки задал:
– Тебе самой ничего не угрожает?
– Мне? – не поняла она.
– Да, – подтвердил я свой вопрос. – Тебе лично.
– Нет, – покачав головой, довольно уверенно сказала Лиля и испытующе посмотрела на меня, словно проверяя, не знаю ли я чего-то лишнего. Того, что мне знать, с ее точки зрения, не положено.
К шести вечера в квартиру набилось больше людей, чем могли выдержать две маленькие комнатки. Кого-то я знал, кого-то видел впервые. Ненавижу похоронные настроения. Шепот, покачивания головами. Какая-то смесь фарса и трагедии. Я ушел по-английски, убедившись, что Лилей занимаются по меньшей мере человек пятнадцать, в том числе и Мотя с Антоном.
Совершенно измочаленный, я добрался до дома и лег. Я смотрел в потолок. На потолке ничего не было. Но я постепенно въезжал.
Химик умер. Отрезанная голова. Никогда не горевшая свечка в закостеневших руках. Что это такое – умереть? Перестать видеть и двигаться? А тело?
Тело берет и начинает разлагаться? А сознание? Просто выключается, как в глубоком сне или наркозе, с тем чтобы никогда больше не включиться? А как же бессмертная душа? Есть она или нет? И как это проверить? Я начал думать о крионике, о заморозке тел только что умерших людей, которые надеются проснуться, когда будет придумано лечение от их болезни. О том, что, если и удастся их разбудить, прежнее сознание у них будет навсегда потеряно. Даже после недельной комы люди часто приходят в себя с искаженным сознанием и необратимыми изменениями мозга. Что же за монстры должны проснуться после многолетней заморозки?
Мне было откровенно плохо. Ноги болели, как будто я поднял тонн двадцать в спортзале. Я поднялся с кровати и допил вчерашнюю бутылку. Потом меня тошнило. Качаясь, я ходил по квартире, пытался говорить с Химиком, но это не получалось, потому что у него не было головы и он не мог мне ответить. Потом вроде мы приспособились, и он стал отвечать руками, как аквалангист или глухонемой.
Потом я лег. Мне снились гадости.
Кажется, я забыл, какой у Маши цвет глаз, а она по телефону ехидно допрашивала меня. Я лихорадочно соображал, как бы прервать разговор и спросить у кого-нибудь. Хоть у Матвея. Потом я извернулся и сказал:
– Он у тебя каждый раз новый. Разный.
