Агелай вытаращился.
– Владыка?
– Ради Трои, – сказала Гекуба. – Забери его на гору Иду. Убей быстро и милосердно. Предай тело загробному миру со всеми положенными молитвами и жертвоприношениями.
– А когда свершишь все, принеси нам доказательство того, что ребенок мертв, – добавил Приам. – Лишь когда мы узнаем, что дело сделано, станем скорбеть.
Агелай посмотрел на царя и царицу: оба они рыдали. Открыл было рот, да слова не шли.
– Не стали б мы просить тебя ни о чем столь чудовищном, – сказал Приам, опуская ладонь на плечо пастуху, – сам знаешь, не стали б, если б не зависела от этого жизнь всех нас.
Агелай забрал ребенка из рук Гекубы, уложил его в кожаную котомку, что носил за спиной, и отправился к себе в каменную хижину на склоне горы Иды.
Глядя на милое личико ребенка, Агелай понял, что убить такую совершенную красоту он в силах не более, чем Приам или Гекуба. А потому забрался выше границы леса и оставил нагое пищавшее дитя в каменистой расщелине на холодном горном склоне.
– Скоро явятся дикие звери и совершат то, что не под силу мне, – проговорил он сам себе, бредя угрюмо домой. – И никто не сможет сказать, что Агелай убил царское чадо.
Не успел он исчезнуть из виду, как откуда ни возьмись появилась медведица; привлеченная незнакомыми звуками и запахами, она принюхивалась и облизывалась.
Уж так распорядилась удача… Удача ли? Нет, Судьба, Провидение, Предназначение… а может, Рок, но не Удача, точно не Удача, – как Провидение распорядилось, стало быть, тем же утром стая волков отняла у медведицы медвежонка. Склонилась она, лизнула попискивавшего младенца громадным языком, подобрала и прижала к груди.
Через несколько дней Агелай вскарабкался на то место – осмотреть останки и добыть какое-нибудь подтверждение для царя и царицы, что сын их мертв.
Не поверил Агелай глазам своим, увидев младенца – бодро пускавшего слюни, здорового и довольного.
– Жив! Румян да пухл, как призовой поросенок! – Забрал он ребенка и сунул к себе в котомку. – Раз боги желают тебе жизни, кто я такой, чтоб перечить богам?
Закинул он котомку за спину и собрался уйти, но тут из-за валуна воздвиглась здоровенная медведица и преградила пастуху дорогу. Агелай застыл в ужасе, а медведица уже не рычала – она ревела; однако младенец высунул голову, улыбчиво залепетал, и медведица тут же опустилась на все четыре лапы, исторгла долгий, громкий и скорбный вой, после чего убрела прочь.
Вернувшись к себе в лачугу, Агелай положил ребенка на стол и заглянул ему в глаза.
– Проголодался, малыш?
Налил козьего молока из кувшина в плотный шерстяной мешочек и поднес его к губам младенца. Смотрел, как ребенок сосет и насыщается, пока не наелся тот до отвала.
Никаких сомнений уже не осталось: Агелай вырастит его как собственного, но сперва нужно выполнить обещание, данное Приаму и Гекубе. Они требовали доказательств, что ребенок их сгинул.
Так вышло, что лучшая овчарка Агелая в то самое утро принесла пятерых щенков; один держался еле-еле, сил бороться за место у соска ему не хватало, как пить дать издохнет к концу дня. Агелай забрал этого заморыша, быстренько утопил его в корыте и отрезал язык.
Перед тем как отправиться в Трою, взглянул Агелай напоследок на своего подопечного.
– Побудь тут, мой мальчонка из котомки, – прошептал он. – Я ненадолго.
Приам с Гекубой глянули на отсеченный язык, и глаза их налились слезами.
– Забери и похорони с прочими останками, – молвила Гекуба. – Все положенные жертвы принес?
– Все сделал как д?лжно по законам.
– Будет сказано, что царский сын умер, едва родившись, – сказал Приам. – Погребальные игры в его честь пусть происходят в этот день отныне и вовек.
Хитроглазый пастух
Остальным пастухам Агелай сказал, что ребенка, которого он растит, оставили на ступенях маленького храма Гермесу, что стоял у подножия горы. Поверили ему без труда – такое случалось довольно часто. Тщетно пытаясь измыслить имя приемышу, Агелай продолжал звать его «котомочкой». По-гречески это будет пера, и имя мальчика, пока он рос, невесть как превратилось в ПАРИСА.
На склонах горы Иды Парис вырос в красивого и необычайного умного мальчика, юношу, молодого мужчину. Ни один пастух не стоял крепче за свое стадо или, конечно же, за отца своего и других скотоводов. Когда была очередь Парису следить за стадами, ни телята, ни ягнята, ни козлята не доставались волкам и медведям, никакие скотокрады или разбойники не посягали на его пастбища. Среди жителей тех мест заслужил он себе и другое имя – АЛЕКСАНДР, или «защитник людей».
Вскоре Парис познакомился с ореадой – горной нимфой – ЭНОНОЙ, дочерью речного бога Кебрена[42 - То есть Энона – сестра Гесперии, возлюбленной Эсака.], и влюбился в нее. Они поженились, и казалось, что суждена этой паре райская идиллия.
Житейские пристрастия Париса были просты и немногочисленны – красавица Энона да благополучие скотины, за которой он следил при отце (как он считал) Агелае. Особенно он гордился быком из своего стада – громадным белым зверем с безупречно симметричными рогами и чудеснейшей густой и кучерявой челкой.
– Ты, – говорил он быку, с нежностью похлопывая животное по боку, – лучший бык на всем белом свете. Если увижу прекрасней, клянусь, поклонюсь ему и увенчаю золотом. Даже у богов нет быка столь же красивого, как ты.
Так вышло, что бог Арес, обожавший Трою и ее жителей, услышал эту похвальбу и донес о ней Гермесу.
– Глупый смертный считает, будто этот бык красивей наших.
– О! – воскликнул Гермес. – Чую я тут каверзу.
– Каверзу? – переспросил Арес.
– Забаву, шалость, шутку. Всего-то и надо: ты превратишься в быка, а остальное предоставь мне.
Гермес в общих чертах обрисовал суть розыгрыша, и на лице бога войны расплылась улыбка.
– Вот мы проучим негодника, – проговорил он, изготовившись к превращению. Неугодны были Аресу пастухи и землепашцы. Прохлаждаются на полях, а могли бы сражаться и убивать.
В тот самый миг в травянистых предгорьях Иды Парис и впрямь прохлаждался на поле. Точнее сказать, крепко спал. Разбудила его тень, павшая ему на лицо. Он глянул вверх и увидел, что стоит над ним некий юный пастух, а в глазах у него хитринка.
– Чем могу служить?
– Ты же Парис, верно?
– Верно. А ты кто будешь?
– Ой, да я скромный гуртовщик. Слыхал я о твоем первоклассном быке, какого ты считаешь непревзойденным.
– Я знаю, что он непревзойденный, – поправил его Парис.
– Слыхал я даже, что ты увенчаешь золотом любую животину, что окажется краше?
– Говорил я такое, да, – растерянно признался Парис, – но не думал, что меня слышат.
– А, ну если ты не всерьез… – И гуртовщик собрался уйти.
– Всерьез, – сказал Парис.
– Тогда жди здесь, я приведу своего, – молвил гуртовщик, – сдается мне, ты пожалеешь о своей похвальбе.
Гермес – ибо то был, разумеется, он – ушел и привел Парису своего быка, с громадным удовольствием хлопая его по крупу и подхлестывая по спине хлыстом, – с воинственным и вспыльчивым богом войны на такое обычно не отваживался ни один олимпиец.
В тот же миг, как увидел Парис Ареса-Быка, признал он, что этот зверь крепче, белее, красивее и во всех отношениях привлекательнее, чем даже его первоклассное животное.
– Не верю глазам своим, – произнес он, любуясь толстой шкурой и блестящими рогами. – Я думал, с моим ни один нипочем не сравнится, но этот красавец… – С этими словами опустился Парис на землю и принялся рвать в траве чистотел, акониты и лютики. – Золотой венец мой – лишь венок из желтых цветков, – сказал он Гермесу, устраивая венок на рогах у быка. – Но дай время: я накоплю богатство, отыщу тебя и вознагражу настоящим золотом.
– Пустяки, – сказал Гермес, кладя руку Парису на плечо и улыбаясь. – Твоя искренность уже достаточная награда. Штука это редкая и прекрасная. Реже и прекраснее даже, чем мой бык.
Суд
Шло время; мимоходом рассказав Эноне о замечательной красоте неведомого быка как о примере того, что чудес на белом свете куда больше, чем отыщется на склонах одной горы, Парис выбросил тот случай из головы. А потому более чем удивился, пробудившись вскоре после той встречи от приятного дневного сна, когда вновь упала ему на лицо тень; сел он, вскинув лицо к солнцу, притенив глаза ладонью, и увидел перед собой все того же юного гуртовщика.
– Ох ты батюшки, – проговорил Парис. – Надеюсь, ты не за венцом золотым явился уже?
– Нет-нет, – сказал Гермес. – Я пришел кое за чем другим. Принес тебе послание от отца моего Зевса – он зовет тебя оказать ему громадную услугу.
Изумленный Парис рухнул на колени. Теперь-то он разглядел – как удалось ему не увидеть этого в прошлый раз? – что лицо у юноши сияло так, как не бывает у смертных. И как не заметил Парис живых змей, что обвивали посох гуртовщика, – или крыльев, что трепетали у него на сандалиях? Это же Гермес, посланник богов, и никто иной.
– На что пригоден я, бедный скотовод и пастух полевой, Царю небес?
– Для начала встань-ка с колен, Парис, и идем со мной.
Парис встал и последовал за Гермесом через редкую рощицу. Бог показал на лужайку, испятнанную солнечными бликами, и Парис разглядел на ней три сияющие женские фигуры. Он тут же понял, что это бессмертные. Великие бессмертные. Богини. Олимпийские богини. Замер он, попытался заговорить – но сумел лишь пасть на колени.
– Ишь какой падкий, – проговорил Гермес. – Вставай, Парис. Твою искренность и незамутненное суждение признали выдающимися. Они нам сейчас нужны. Возьми это яблоко. Видишь, что тут написано?
– Я не умею читать, – проговорил Парис и зарделся. – Не научился.
– Не беда. Тут написано «Красивейшей». Тебе предстоит решать, которая из этих трех достойна получить это яблоко.
– Но я… я же просто…
– Этого желает мой отец.
Гермес все еще улыбался, но что-то в его голосе со всей ясностью сообщило: отказа он не примет. Парис взял яблоко в дрожащие руки. Оглядел три женские фигуры. Никогда прежде не видал он такой красоты. Энона его была прекрасна – сама дочь бессмертного. Полагал Парис, что никакая красота не сравнится с ее. Но он и о быке своем думал то же самое.
Шагнула к нему первая богиня. Он узнал ее по пурпурному шелку, павлиньим перьям в уборе на голове, по изящным скулам, по величию и горделивой царственности – это могла быть только Гера, сама Царица небес.
– Отдай яблоко мне, – проговорила Гера, подойдя близко и заглядывая Парису в глаза, – и обретешь владычество над всеми людьми. Царства и провинции по всему белу свету окажутся под твоим началом. Имперское господство, богатства и державность, каких не бывало ни у одного смертного. Твое имя прогремит в истории – император Парис, уважаемый, почитаемый и любимый всеми, подчинивший всех.
Парис изготовился вложить яблоко прямиком в ее протянутую ладонь – столь очевидно принадлежала ей награда по праву. Красота Геры наполнила Париса благоговением и почтением, а плата, которую ему предлагала богиня, наделила бы Париса всем, о чем только мечтал он, – и не только. Где-то глубоко внутри он всегда чувствовал, что суждено ему величие, суждены власть и слава. Гера всем этим его наделит. Пусть яблоко достанется Гере. Но Парис осознал, что должен быть справедливым и позволить двум другим богиням хотя бы заявить свое участие, какими бы нелепыми ни были эти заявки по сравнению с предложением Царицы небес.
Парис взглянул на вторую богиню – та теперь шла к нему, и суровая улыбка играла на ее устах. На поверхности щита, который несла та богиня, – силою некой уловки, непонятной Парису, – виднелся яростный и напуганный оскал Медузы. Одна лишь эта эгида подсказала ему, что богиня перед Парисом – Афина Паллада, и слова ее подтвердили эту уверенность.
– Поднеси яблоко мне, Парис, и я дам тебе кое-что большее, чем власть и владения. Я предлагаю тебе мудрость. С мудростью приходит все остальное – богатства и власть, если пожелаешь, покой и счастье – если выберешь их. Будешь проницать ты сердца мужчин и женщин, темнейшие уголки космоса и даже дела бессмертных. Мудрость создаст тебе имя, какому никогда не исчезнуть с лица земли. Когда все цитадели и дворцы великих рассыплются в прах, твое знание и мастерство в искусствах войны, мира и сам?й мысли возвысят имя Париса превыше звезд. Сила ума сокрушает мощнейшие копья.
«Что ж, слава небу, я не отдал яблоко сразу Гере, – подумал Парис. – Тут предлагают награду выше любых наград. Она права. Конечно же, она права. Мудрость – первым делом, а власть и богатство наверняка последуют. Кроме того, что толку во власти без проницательности и ума? Яблоко должно достаться Афине».
Но остановил он себя и не вручил яблоко, только вспомнив, что необходимо выслушать еще одну соискательницу.
Третье видение шагнуло к нему с томно склоненной головой.
– Не могу предложить я тебе ни мудрости, ни власти, – тихонько произнесла она.
Подняла она лицо – и Париса ослепило увиденное. Никогда прежде не падал его взгляд ни на что столь же непревзойденно светозарное.
– Меня зовут Афродита, – произнесло это виденье, застенчиво глядя на Париса из-под ресниц. – Не мудра я и не хитра, увы. Не смогу обеспечить тебя ни золотом, ни славой. Подвластны мне лишь одни владения – любовь. Любовь. Столь малой кажется она по сравнению с империями на суше и на море – или с империями ума, верно? И все же, сдается мне, ты мог бы согласиться, что любовь, столь незначительная и бестолковая, – зачем она вообще нам нужна? – возможно, достойна внимания. Вот мое тебе предложение…
В руках Афродита держала створчатую раковину – и вот протянула она ее Парису. Он помедлил, богиня ободряюще кивнула.
– Возьми, открой, Парис.
Парис послушался; внутри раковины, подвижный и живой, вспыхнул переливчатый образ самого упоительного, чарующего, завораживающего лица, какое Парису доводилось видеть. То был лик молодой женщины. Пока глядел он в раковину, женщина вскинула подбородок и словно бы вперилась прямиком Парису в глаза. Улыбнулась – и Парис чуть не утратил равновесие. К щекам прихлынуло пламя; в сердце, в горле, в голове и в животе застучало так сильно, что, казалось, Париса сейчас разорвет. Сама Афродита выглядела сногсшибательно, однако при виде нее глазам делалось едва ли не больно и хотелось отвернуться, а вот от этого зрелища хотелось нырнуть внутрь раковины.
– Кто… кто… кто? – только это смог он выговорить.
– Ее зовут ЕЛЕНА, – ответила Афродита. – Если яблоко достанется мне, Елена достанется тебе. Всю себя посвящу я тому, чтобы соединить вас. Стану защищать вас обоих и вечно оберегать ваш союз. Вот тебе моя клятва – и нарушить ее нельзя.
Не задумываясь ни на миг, Парис сунул яблоко Афродите в руки.
– Награда – твоя! – хрипло молвил он и, повернувшись к остальным, добавил: – Простите меня, надеюсь, вы поймете…
Но Гера с Афиной, одна из них – насупившись, а вторая – печально покачивая головой, взмыли в воздух и скрылись с глаз. Парис, повернувшись поблагодарить Афродиту, увидел, что не стало и ее. Пропала и раковина у него из рук. И не стоял он на ногах. Лежал в траве, солнце опаляло ему щеки. Все это был лишь полуденный сон?
Но то лицо …
Елена. Елена. Елена.
Кто она такая, эта Елена?
Семейные ссоры
Кто она такая, эта Елена?
Мы с вами – Икар и Дедал, летящие к западу в вышине на оперенных крыльях, или, может, мы с вами Зевс в обличье орла, несущий в когтях троянского царевича Ганимеда на Олимп, а может, Беллерофонт, рассекающий воздух на крылатом своем коне Пегасе. Далеко внизу рябит эгейская синь. Пересекаем береговую линию неподалеку от горы Пелион, обители кентавра Хирона. Пролетаем над пиком горы Офрис – домом первых богов. В его тени видим царство Фтию, где Пелей правит мирмидонянами. Новая жена его, нимфа Фетида, беременна мальчиком. Мы скоро к ним вернемся. Забирая западнее, летим над Аттикой и ее великой столицей – Афинами. Через Саронический залив подлетаем к острову Саламину, теперешней родине Теламона и сыновей его Аякса и Тевкра. Перед нами – громадный полуостров Пелопоннес, где располагаются самые могущественные царства греческого мира. Коринф и Ахея на севере, родина Тесея Трезен – на юге. Еще дальше к западу раскинулись Пилос и Лакония, но прямо под нами различим Аргос и соседние с ним Микены – величайшие из величайших царств. Не будем спешить и разберемся, кто здесь живет.
Пелоп, сын Тантала (изгнанный из Лидии, что на юге Трои, царем Илом), как вы помните, пришел на запад от Писы и там выиграл Гипподамию, дочку царя Эномая, в гонках на колесницах[43 - Город Писа, столица царства Элида, располагался на северо-западе Пелопоннеса.]. Пелоп выиграл гонку, но колесничий Миртил, обманутый Пелопом, проклял и самого царевича, и весь род его.
