Твоими глазами
Фрагмент романа
Часть первая
* * *
О существовании этой клиники я впервые услышал, приехав в больницу Нюкебинг-Зеландия, куда после попытки покончить с собой попал Симон. Мои родители в свое время усыновили его, и мы с ним выросли вместе. Это была его первая попытка совершить самоубийство.
Симона поместили в отдельную палату. Когда я вошел, он сидел в кровати, в белой больничной футболке, и его голова выглядела непропорционально большой.
Из-за нее он был похож на двухлетнего ребенка.
Его настоящая мать как-то рассказала мне, что роды протекали тяжело, в основном из-за размеров головы.
И вот теперь она словно еще увеличилась в размерах.
Брат был женат, у него уже были дети и полжизни за плечами. Его фигуру можно было назвать спортивной, он тягал «железо» и занимался бегом. И потом я сам слышал от многих, что он человек с обаянием и харизмой. Но в ситуации, в которой он оказался, здесь, в больнице, складывалось впечатление, как будто все эти тренировки и черты его характера служили панцирем, защищавшим того, кем он был на самом деле. А был он маленьким ребенком.
Мы разговаривали вполголоса. О том, что он помнит из случившегося за последние несколько дней. Набралось не так много. Он выпил две бутылки спиртного, проглотил сотню таблеток парацетамола и сел за руль.
Он говорил с тихим, потрясенным достоинством.
Такой близости между нами не было с тех пор, как мы были детьми.
И в этой близости ко мне пришло понимание. Оно не выражалось в словах, они появились позднее; скорее, это было физическое ощущение: я понял, что в его поступке был смысл. Что попытка покончить с собой была попыткой ребенка сломать панцирь и таким образом обрести контакт с миром. И для этого ребенка было исключительно важно не оказаться взаперти снова.
Потому что в таком случае будет еще попытка. И она удастся.
Через полчаса появилась медсестра и сказала, что брату нужен отдых.
Она проводила меня по коридору.
– В рубашке родился, – сказала она.
В каком-то смысле было поразительно слышать такие слова. В адрес человека, который пытался покончить жизнь самоубийством.
– Он выжил после всех этих таблеток и алкоголя и не погиб в аварии. Полицейские говорят, что, по словам очевидцев, машина кувыркалась с откоса, потом проломила изгородь, снова встала на колеса, оказавшись на поле, откуда он затем опять выехал на дорогу. И после всего этого остался в живых. И после парацетамола. Такая концентрация этого медикамента в крови обычно приводит к очень серьезным повреждениям печени, человек вполне может от них скончаться. Но даже с этим его организм, похоже, справляется. Да, мы не можем сказать, что его жизнь вне опасности. Но мы верим, что он выдержит. В каком-то смысле он выжил трижды. В рубашке родился.
* * *
Мы выросли вместе в Кристиансхавне, в те годы, когда это еще был район для бедных.
Мне было пять лет, а ему четыре, в тот день, когда я впервые увидел его – на площадке за Церковью Кристиана. Мама часто водила меня туда по воскресеньям, там были песочницы и скамейки, и дикий виноград, и солнечные лучи на серых стенах, и тишина.
С некоторыми людьми, играющими в нашей жизни – до самого ее конца – важную роль, так получается, что мы помним момент первой встречи. Возможно, потому что первый взгляд обладает проницательностью особого рода. Может, причина в том, что мы ничего не ожидаем друг от друга, и встрече не предшествует никакая история, поэтому все покровы могут оказаться сброшенными, и во время такой встречи происходят вещи, для которых еще не придумали слов.
Я помню кожу его щек, румянец. Волосы, постриженные машинкой. Взгляд, которым он смотрел на меня и мою маму, – настороженный и вместе с тем совершенно искренний.
Мы играли вместе, и в какой-то момент до мамы дошло, что он там с сестрой без родителей. Двое детей, ему четыре, девочке два, были без присмотра.
Мы проводили их до дома, и, хотя мама ничего не сказала, я видел, что она за них тревожится.
Они жили на Вильдерсгаде, в одном из домов в глубине двора. Их мать открыла дверь, я заметил, что моя в легком шоке.
С того дня мы старались видеться с ним как можно чаще, он нередко приходил к нам в дом, часто со своей сестренкой Марией.
Иногда им разрешалось остаться у нас на ночь. Процедура была следующая: мы спрашивали позволения у мамы, она соглашалась и шла на Вильдерсгаде спросить, не против ли их мать, у той не было телефона.
Она растила их одна, зарабатывала уборкой по ночам, а днем спала, пока кто-нибудь из соседей приглядывал за детьми.
Иногда моей маме не хотелось ее будить, тогда она просто оставляла записку.
Мы с Симоном спали в моей кровати, Марию клали на матрац на полу. Он очень заботливо укладывал ее, хотя сам был еще таким маленьким. После того как моя мама желала нам спокойной ночи, выключала свет и закрывала дверь комнаты, он слезал на пол к сестренке. У нее была тряпичная кукла, которую она никогда не выпускала из рук; он говорил что-нибудь кукле и поправлял на Марии одеяло, под конец всегда произнося: «Если что, я тут рядом».
Потом забирался ко мне, и мы лежали рядышком и тихонько болтали в темноте.
Через какое-то время его шепот начинал чередоваться все более длительными паузами, а потом наставал момент, всегда на выдохе, когда он проваливался в сон.
А я лежал в темноте и чувствовал, что должен приглядывать за ним. Как будто он был моим младшим братиком.
Он заботливо приглядывал за Марией. Она приглядывала за куклой. Я пытался приглядывать за ним. Мои родители старались приглядывать за мной. Мама Симона и Марии тоже приглядывала за ними. И соседи.
Мир в том числе и таков тоже. Он состоит не только из войн, жадности и истребления редких видов животных. Помимо этого, существуют цепочки людей, пытающихся заботливо приглядывать друг за другом.
На следующий день я снова пришел в больницу навестить Симона.
Он уже начал замыкаться в себе.
– Вчера, – сказал я, – все было так, словно мы вернулись в детство, к началу, у тебя не было такого ощущения?
– Да, – сказал он. – Нет. Может быть.
Та же медсестра, что и накануне, попросила нас закончить разговор, вышла со мной в коридор и закрыла дверь палаты.
– Мы вместе выросли, – объяснил я. – Но потом у каждого началась своя жизнь. И вот теперь снова встретились. У меня такое желание – оказаться внутри его тела, помочь ему не упустить главное, подсказывать ему: «Смотри, вот об этом и этом ты не имеешь права забыть».
– Я видела подобное, – сказала она. – Видела, как один человек показывал вот так другому на вещи – изнутри. Я тогда проходила практику в одной клинике, успела проработать всего неделю, не помню, как точно она называется, все называли ее «Клиника В Конце Пути». Это к югу от Орхуса, у моря. Она находится в ведении университетской больницы. У меня где-то записан номер их телефона.
Она так произнесла это, что я сразу понял, это судьба.
Медсестра куда-то ушла и вернулась с номером.
– Заведущую зовут Лиза, – сказала она.
Я уже знал, какое имя она сейчас произнесет, знал еще до того, как оно прозвучало.
* * *
По номеру телефона я отыскал адрес, это оказалось чуть севернее музея Моэсгорд, в здании, где располагались несколько кафедр, относившихся к Медицинскому факультету. Напротив номера нужной мне клиники было написано: «Кафедра нейропсихологического формирования образов».
Я набрал номер и услышал голос совсем молоденькой девушки.
– Мы не записываем на прием в частном порядке, – сказала она.
Я выжидающе молчал. Я знал, что судьба уготовила мне поездку в это место.
– Два раза в год мы проводим день открытых дверей для всех желающих, – сказала она. – Ближайший – в эту среду.
Нужно было свернуть с трассы Орхус – Оддер и несколько километров ехать через густой лес, растущий на мореновых холмах. После этого дорога сворачивала к морю и выходила на открытое место. Большое бетонное серое здание стояло на склоне, спускавшемся к воде.
Здание строили явно не из расчета принимать тут посетителей, у него был интровертный облик типичного исследовательского института.
Нигде никаких табличек. За конторкой при главном входе сидел вахтер. За спиной вахтера открывался длинный коридор, по обе стороны которого были видны открытые двери офисов и лабораторий.
Я объяснил, что мне нужно в отделение нейропсихологического формирования образов. Вахтер смерил меня внимательным и задумчивым взглядом.
– Тогда вам к приветливым девушкам на цокольный этаж, – сказал он.
В его тоне послышались нотки, смысла которых я не разобрал: смесь юмора, любезности и бдительности.
Я обошел здание кругом. Поскольку оно стояло на крутом склоне, то, свернув с основной дорожки, приходилось спуститься по лестнице, чтобы попасть на нижний этаж. Создавалось впечатление, что спускаешься в глубокий подвал. При этом наклон ландшафта был таким, что окна отделения, выходившие на море, располагались на уровне обычного первого этажа.
Дверь открыла женщина в белом халате. Она протянула мне руку и сказала, что ее зовут Лиза.
Несколько секунд я не мог стряхнуть с себя оцепенение, она терпеливо ждала. Потом я пожал ее руку и представился. В ее лице не мелькнуло и тени узнавания.
Она совершенно не изменилась с того дня, когда я видел ее в последний раз, нам обоим было тогда семь лет.
Конечно, такого быть не могло, но именно таким было ощущение. Как будто она ни капли не изменилась с тех пор.
Я испытывал подобное раньше, рассматривая детские фотографии людей, которых я знал взрослыми. Отчетливое ощущение, что это один и тот же человек, тогда и теперь. Словно процесс, который мы называем развитием, заключается главным образом в разворачивании того, с чем мы пришли в этот мир.
Или в том, что мы лишены возможности развернуть данное нам.
В ней присутствовало то же самое редкое сочетание, что и тогда – волосы, настолько светлые, что казались почти белыми, и кожа, темно-коричневая от загара.
Я подумал, что она, наверное, много времени проводит на воздухе.
Однако она настолько была загружена работой, как я выяснил позднее, что на солнце находилась не больше двадцати минут в день, выходя из клиники пообедать со своими ассистентами.
Ее волосы были стянуты на затылке. У корней волос был виден шрам, огибавший лоб и уходивший над левым виском к затылку.
Нас было восемь человек, приехавших посмотреть на институт, она попросила нас сказать несколько слов о себе. Среди присутствовавших были врач, психолог, двое студентов, два пенсионера, школьный учитель и я.
Мы сидели на стульях, расставленных вдоль стены в зале с большими окнами, из которых открывался вид на море.
Потолки были на удивление высокими, наклон ландшафта давал такую возможность. В этом помещении можно было бы сделать второй этаж, потому что потолки были выше шести метров.
В подлокотник каждого стула был вмонтирован небольшой столик, на котором лежал предмет, внешне схожий с парой простых очков в тонкой оправе, какие обычно предназначаются для чтения.
В центре комнаты стояли три кресла, два из них пустовали, в третьем сидела кукла, что-то вроде манекена.
На кукле был белый халат. На макушке закреплен предмет, напоминавший фен-шлем для сушки и укладки волос.
Куклу и ее кресло окружал обруч диаметром почти два метра, смонтированный из толстых пластиковых труб.
Лиза нажала на кнопку, снаружи задвинулись ставни, после чего с внутренней стороны опустились не пропускающие свет шторы. С двух сторон выехали створки, которые, сомкнувшись, образовали стену высотой от пола до потолка, окна исчезли за ней. Стена была довольно толстой, может, сантиметров тридцать, и в ту секунду, когда она сомкнулась, зажегся верхний свет.
Лиза подошла к креслу, на котором сидела кукла, и прикоснулась к трубам.
– Это аппарат МРТ.
Она положила ладонь на шлем.
– Электроэнцефалограф. Измеряет электрические колебания в мозгу. Пациент сидит в кресле, там, где сейчас кукла. – Она коснулась клавиатуры компьютера, стоявшего рядом с креслом, в котором она сидела, и свет стал приглушеннее. – Я попрошу вас надеть очки.
Мы надели. В оправу было вставлено обычное стекло без диоптрий, в визуальном поле не произошло никаких изменений. За исключением того, что в обоих стеклах, напротив зрачка, обнаружилась крошечная черная жемчужинка или стеклянная бисеринка, размером не больше булавочной головки.
– Эти очки обладают своего рода 3D-эффектом.
В темноте в одном из двух пустующих кресел рядом с куклой выросла фигура, она вся была соткана из голубовато-белого света.
– Мы собираем результаты измерений, обрабатываем их, придаем им графический облик и пропускаем через голографический проектор. Мы сейчас наблюдаем это все в записи.
Голограмма воссоздавала контуры обнаженного мужчины, гениталии и лицо были размыты, так что нельзя было точно определить, мужчина это или женщина, в остальном силуэт был очень жизнеподобным. Сквозь почти прозрачный кожный покров можно было увидеть внутренние органы, за ними угадывались кости скелета. За черепными костями был виден мозг.
Она нажала на кнопку.
? МРТ позволяет сделать 50 снимков в секунду, так называемые срезы. Плюс ЭЭГ, регистрирующая электрические колебания в мозге. Каждой амплитуде мы присваиваем определенный цвет.
