– Ты её того…
– Чего «того», батя?
– Того… Разломай её, значит, напопо… на-по-по… лам. Да?
Ничего Иван не ответил, только всего его в краску бросило. В груди тревога поднялась, забилось пойманным воробьём молодецкое сердце. Оставил он отцовскую руку, встал с кровати и вышел поспешно.
Глава 3
Марья-Выдумщица
Никогда ещё Иван надолго не покидал окрестности замка. Перспектива дальнего многотрудного путешествия и радовала его, и пугала. Первым делом Иван поставил в известность мать. Марья не удивилась – умная была. Вместо всяких охов да ахов спросила:
– Завтра в дорогу двинешься или прямо сейчас пойдёшь?
Иван затылок погладил, окинул взглядом замок, будто примеривался, когда его оставить легче, да и отвечает:
– А чего откладывать!
Марья кивнула кротко, вздохнула да и стала расстилать самобранку: перед дальней дорогой, думает, самое главное – как следует подкрепиться.
Иван на этот счёт возражений не имел: сел за стол, принялся уплетать с удвоенным усердием, чтобы впрок захватить, а мать тем временем достала из закромов добротный старенький вещмешок и принялась снаряжать сына в путь-дорогу. Уложила тёплое исподнее, шерстяной кафтан, опасную бритву…
– Вот это, мам, тоже спрячь, – просит Иван и протягивает ей предметы, которыми папаша его снабдил.
– Что это такое? – спрашивает Марья.
– Батя дал. Чудеса вспомогательные. В дороге пригодиться могут.
Марья Кощеевы подарки осмотрела, фыркнула.
– Выкинь, – говорит, – эту гадость. Это ж одноразовые чудеса, китайскими чародеями сделаны – не для души, а на продажу. Толку от них чуть, одна морока.
И отбросила их под лавку.
– А чего же мне с собой взять? – удивляется Иван.
– А вот я тебе тут приготовила… – И пошла Марья в мешок одно за другим вкладывать. – Пирожки тут, сырнички со сметанкой, халва, вяленая рыбка… В общем, хватит на первое время. Только ты сухомяткой-то особо не увлекайся, как возможность представится, горячее ешь, суп, кашу. Понял?
– Да понял, матушка, понял. А чудес-то ты мне каких-нибудь выделишь?
Марья на сына с укоризной смотрит.
– Вань, ты как дитя малое. Нешто я тебе сотню раз не говорила, чтоб от чудес да колдовства подальше держался?
– Но тут же такое дело… – мнётся Иван. – Всё ж таки надолго иду, неведомо куда! Хоть бы скатерть-самобраночку там или коврик летающий…
– Значит, так, Иван! – Марья на строгость перешла. – Ты мне брось эти замашки – лишь бы не работать! Человек ты или сила нечистая? Не знаешь? Вот иди и выведай. Своими, как говорится, руками, своими ногами, своею собственной головой. Уяснил?
Иван, пристыженный, кивает, ремень к мешку прилаживает. Марья, чтобы смягчить отповедь, говорит:
– А ковёр самолётный твой папаша Тиграну Горынычу подарил, лет семь тому… Ковёр, правда, уже совсем плох был, летал низко, погоды нелётной боялся, вот мироедушка его и смахнул не глядючи, хотел змея щедростью восхитить. А Тигран Горыныч даже спасибо не сказал – ни слуху от него, ни духу: видать, шибко обиженный, что мы его на свадьбу не пригласили. Ты, когда по Лесному царству пойдёшь, Тиграну на глаза не попадайся, понял?
Иван кивнул, медку хлебнул, рот рукавом вытер, рукав о штаны обтёр. Встал из-за стола, поклонился хлебу-соли.
Всплеснула руками Марья:
– Да что ж это я всё болтаю! Ведь тебе ж выходить сейчас! – И вдруг в слёзы.
Пока отвернулась она к печке да полотенцем слёзы собирала, Иван отринутые чудесные предметы из-под лавки достал и в мешок шустро сунул – на всякий случай. «Всё ж таки, – думает, – совсем без чудес нельзя в пути!»
– Ты, сынок, – поворачивается Марья, – при первой возможности весточку присылай – с голубем там или по морю с бутылкой. А я всех предупрежу, чтобы в курсе нас держали. Видишь ты, не вовремя мироедушка блюдце наблюдательное попортил!
– Ничего, мама, – говорит Иван, – ты не беспокойся. Я себя в обиду не дам, да и кто ж меня – сына самого Кощея Бессмертного – тронуть посмеет?
– На отцово имя не надейся, – упреждает Марья, – это вокруг замка оно силу имеет, а чем дальше от дома, тем эта сила сомнительнее. Как бы твоя родословная тебе боком не вышла. Лучше сам себе имя доброе зарабатывай.
– Хорошо, – смеётся сын, – а бессмертность тоже самому зарабатывать прикажешь? Или она по наследству передаётся?
– Не в бессмертии сила, Ванюша, – отвечает мать. – И счастье не в бессмертии.
Надел Ваня мешок за плечи, постромки подтянул по размеру. Марья как увидела его, совсем готового в путь, так сердечко заныло-заскребло. Она к груди сыновней приложилась, ладошкой погладила, так и хочет сказать: не ходи, мол, сынок, никуда, не надо! Но понимает – надо. И Иван мать к груди прижимает – давно между ним и родительницей такого близкого заединства не было.
– Мам… – басит Иван.
– Что, Ванюша?
– А мне что – иголку-то и вправду, что ли, разламывать? Или сюда принести?
– А как мироедушка-то сказал?
Иван замялся, взгляд отводит, грудь чешет.
– Он… не успел сказать. Уснул он.
Марья вздохнула облегчённо.
– А ты, – говорит, – сам решай. Подумай – и поймёшь. Или нет: лучше сердца своего слушайся – оно точно не обманет. Голову задурманить можно, а сердце даже самому искусному обману не подвластно.
– Э-эх!.. – вздыхает Иван, затылок ладонью разглаживает. – Сначала надо ту иголку сыскать! Задача…
– А ты вот что, – говорит Марья. – Ступай перво-наперво к няньке своей, Яге Васильевне. Она завсегда души в тебе не чаяла, авось и теперь в помощи не откажет. Может быть, знает старая карга, где трофей батюшкин искать, хотя бы направление подскажет.
Объяснила Марья сыну, как в лесу избушку найти, точный адрес на бумажку записала.
Вышли мать с сыном на двор – пришёл час прощания.
– Мимо болота иди, – Марья говорит, а сама слёзы едва сдерживает, – а потом возьми ориентиром колодец, в котором в позапрошлом годе отец Трофим утоп. От того колодца смотри всё по памятке мо… – не договорила, всхлипом подавилась.
Иван говорить не стал, обнял мать одной рукой, поцеловал в волосы – и из ворот вон. Пошёл не оглядываясь.
Глядит Марья вслед, косыночкой машет.
– Ступай, сынок… – вздыхает тихо. – Может, себя найдёшь. Коли вернёшься – значит, бессмертный ты, типичный Кощей Кощеевич. А не вернёшься… стало быть, другая у тебя судьба – человеческая, зыбкая.
Глава 4
Заколдованный колодец
Вот уж идёт Иван, Кощеев сын, по торной дорожке, путь к лесу держит. Прошёл полем, прошёл лугом, прошёл косогором. А в природе стоит чистый апрель, без всякой посторонней примеси. Кое-где ручьи ещё пробегают, а на светлых местах уже сухость такая, что трава вершки свои показала. Почки наметились, завязь образовалась, снегу и в помине нету. В полдень солнце светит красное, позрелое, а к вечеру холодок понизу стелется, вяжет ходокам ноги, дневных зверей в норы гонит, ночным сигнал подаёт – на охоту, мол, пора, мазурики лесные! Птахи малые вернулись из отпусков, за строительство принялись, песни на родном языке вспомнили. Словом, хорошо на свете в серёдке весны – лучше не сыскать!
Иван эту прелесть апрельскую вдыхает в себя, и голова у него кру?гом идёт, никак в одну сторону упереться не может, мысли прыгают ловчее солнечных зайчиков. Больно уж разное на душе у Ивана смешалось: и немощь отцовская, и расставание с домом, и вольная подорожная радость. Миновал он в думках открытую местность, вступил в лес, побрёл по просеке. Уже и ноги с непривычки поднывать стали, подкашиваться.
«Не пора ли, – думает Иван, – привал сделать, червяка желудочного заморить? – И сам себе отвечает: – Да нет, не пора ещё, трёх часов – и тех не выходил». Нашёл себе палку сухую, прочную, смастерил посох – с посошком-то шагать легче!
Миновал Иван болотце, в котором его дальние престарелые родственницы жили – сёстры-кикиморы. Не увидел их: то ли померли уже, то ли прячутся днём, спят… Потом мимо лесной мельницы прошёл, возле неё тоже тишина – лопасти покачиваются от безветрия, поскрипывают, а внутри пусто, никаких признаков жизни. Жил там некогда леший – татарин Шуралей, да, говорят, на родину подался.
Наконец уже и темнеть стало, уже и морозцем в лицо Ивану подуло. Но он всё далее шагает, думает: «Дойду до лесного колодца, там и сделаю привал».
Лишь к позднему вечеру добрался Иван до означенной цели. Вот он – лесной колодец. Такого широкого колодца Иван никогда ранее не видел – будто огромная лохань. Из четырёх углов торчат лягушачьи головы – так искусно выдолблены, такие причудливые, с такими зубастыми рожами, что даже жутковато становится. Вода в колодце – не достать как далеко, верёвка у ведра длинная, бывалая, в девяти местах перевязанная. Запустил Иван ведро, вытянул водицы, испил вдосыть. Вода холодная, зубы сводит, и привкус у неё странноватый – яблочным уксусом отдаёт. То питьё сразу в голову ударило, закружило её и в сон клонить принялось.
Нашёл Иван на поляне, подле колодца того, уютное местечко, пристроил под кустом орешника свой мешок, нагрёб валежника, шишек сосновых насобирал, стал костёр раскладывать. Только костра-то Ивану до того ни разу разводить не приходилось. Он думал – просто всё, а оказалось – где уж там без подготовки да с кружащейся головой!
Замучился он с костром! И так дровишки сложит, и сяк выстроит – всё равно толку никакого. Не разгорается костёр, хоть ты лопни! Половину коробка материных хозяйственных спичек перевёл да в конце концов плюнул на это занятие, достал из мешка кафтан, укутался в него, притулился между орешником и кочкой. Прохладно, конечно, да Иван так разозлился на дрова да на спички, что Кощеева сверхчеловечья сущность проступила в нём и временно верх над человечьей взяла. Поэтому Иван даже и не мёрзнет: будто покрылось его тело панцирем, а панцирь тот – на меху.
Вот стал Иван носом клевать. Сны его уже со всех сторон обступили, а тело не поддаётся, мышцы судорогой сводит. Дёрнется Иван всем туловищем и тут же просыпается, словно кто его багром поддел. И вот взбрыкнул очередной раз, глаза приоткрыл, смотрит вперёд себя, а на небе тем временем месяц узенький закрепился, местность окружную осветил. Уж не на этот ли крючок Ивана сны подловить пытались? Поглядел Ваня некоторое время на небо, на колодец, да и собирался совсем заснуть, как вдруг где-то рядышком лягушки запели. Пригляделся – а это резные колодезные лягушата трели выдают, квакают во всё своё деревянное горло. Чудеса, одно слово! Иван глаза продрал, уставился на певцов, а те от колодезных бортов оторвались со скрежетом и – шасть! – ускакали вон на четыре разные стороны.
И после этого колодец прямо у Ивана на глазах будто ожил. Задрожали стенки его, брёвна ходуном заходили, и такая оторопь по всей земле от колодца прошла, что Ивана чуть подбросило и затрясло. Сон тут же прошёл; Иван глядит на диво да глазам своим не верит – колышет колодец неведомая сила!
А из колодца что-то большое и чёрное выползает. Ивану страшно стало, хотел бы он встать да прочь побежать, только конечности его как отмёрзли – не пошевелить. Одно остаётся – смотреть, какие дальше будут чудеса происходить. Вот Ваня и смотрит. А из колодца вылезает поп в тёмной, обвитой болотной тиной рясе, – огромный, распухший до чудовищного состояния. Борода у того попа что выдранное из земли корневище: грязнющая, кудлатая, проседевшая. Глаза пустые, голодные, и месяц в них мутным знамением отражается.
«Да это, – думает Иван, – никак отец Трофим! Тот самый, что в прошлом году утонул в этом колодце! Ну и разнесла же его нелёгкая! Вот ведь, однако, ужасы…»
Вылез поп из колодца, чуть вдрызг его не разворотил. Отряхнулся, рясу подтянул вверх, обнажил ноги свои распухшие, белёсые. А потом вдруг крякнул, подскочил и стал вокруг колодца бегать, словно гонит его кто-то. Долго бегал, круги нареза?л, потом упал – и не встать ему никак. Ногами дрыгает, руками загребает, бородой трясёт. Ухватился руками за брёвна, поднялся кое-как. Только встал, опять ему напасть – что-то под рясой заелозило, защекотало, вроде как змейка какая по телесам заюлила. Отец Трофим ловить её стал, извертелся весь, такого трепака выдаёт, что смотреть совестно. Наконец та невидимая змейка к самому горлу подкралась – поп сначала замер, а потом крякнул и зашёлся в трясучке, руками за горло хватается, ртом воздух ловит. И в беспамятстве ногами переступает прямо в сторону Ивана, даже как будто смотрит на него, помощи просит. А Иван с места сдвинуться не может: приморозил его к земле мелкий человеческий страх. И не столько страшно ему, сколько брезгливо от одной только мысли, что сейчас этот живой труп в него упрётся своим неприятным водянистым существом. А поп приблизился к Ивану вплотную и вдруг пропал – распался на росинки, в туман превратился.
Снова всё тихо и спокойно стало вокруг. И внезапное это спокойствие обдало Ивана таким перинным теплом, что он тут же и утонул в том тумане, как в постели своей домашней. И уснул крепко-накрепко.
Утром проснулся Ваня – словно от долгого обморока очухался. Припомнилось ему ночное представление во всех неприглядных подробностях. Сон ли это или явь? Однако страху претерпел немалого, чуть не околел!
«Эка, – думает, – оказия! Всю жизнь с нечистой силой дело имею, в прямом с нею родстве состою – и ничего, а тут какого-то мёртвого попа перепугался, не одолел храбростью своей нечеловеческой! Стыдоба-стыдобища!»
Стыдил-стыдил себя, только всё равно долго на этом месте задерживаться не решился. Посмотрел на маманин планчик, определил направление да и тронул в указанную сторону. Напоследок, правда, хотел фляжку свою пополнить, зачерпнул, превозмогая страх, воды из колодца, да заметил вдруг, что лягушек-то деревянных действительно на месте нет! Нехорошо Ивану сделалось, отошёл он с флягой от колодца, а потом понюхал ту воду и брать передумал. «А ну её, – размышляет, – к Шуралею! Может, это после воды той такие кошмарности видятся! Найду другой родник, в лесу воды много».
И пошёл поскорее с нечистого места.
Глава 5
Яга Васильевна
Как только смешанный лес сосновым бором сменился, Иван почуял, что близок к нянькиному дому. Сверился он с маманиной схемой, стороны света по близлежащим приметам определил. Немного ещё прошёл – так и есть, вон оно, подсобное хозяйство, сквозь стволы просвечивает, дымом-жаром путников подманивает.
Избушка Яги Васильевны уж почитай лет девять как на месте стоит, по лесу не шатается, не ищет сказочных приключений на свою гузку. Да и не стоит вовсе, а сидит. Ноги-то у неё за столько лет непрерывного марша по пересечённой местности пришли в непригодность, отнялись и онемели – износились ноги: всё ж таки курьи, а не воловьи! Устала изба. Так и осела на видном месте, вытянув конечности. И очень скоро хозяйство Яги Васильевны разрослось вширь и пополнилось прочими пристройками и выгородками: тут, глядишь, и сарайчик наметился, и банька, и отхожее место, затем и огородик прирос, всякие там парники с теплицами. Как сама бабка о том говаривала: «Человеку не много надобно, чтобы барахлом зарасти».
Только забора настоящего соорудить до сих пор не удосужилась Яга Васильевна, ибо была тем заборам принципиальная противница. Плетень скособоченный поставила – так, чтобы зайцы да дикие кабанчики в огород не лезли, – а забор – ни-ни. Зачем себя от природы отмежёвывать? «Кто с природой не дружит, тот и с головой своей не приятельствует», – это тоже её слова.
Вышел Иван из лесу на полянку, молодецким взором окинул участок. А бабка уже на гостя в потайной глазок смотрит – так вот с ходу не признаёт.
Иван тот глазок заприметил.
– Хозяюшка, – говорит, – ты в один глаз на меня не гляди – не рассмотришь. Ты лучше дверь-то приоткрой да глянь на меня в оба. Может, и признаешь тогда знакомца давнего.
Сморгнул в глазке зрачок удивлённый – отворилась дверь. И вот стоит на пороге старушка в переднике – молодящаяся такая бабуся лет ста пятидесяти, с шикарной крашеной шевелюрой – во все стороны жгучие зелёные ирокезы торчат.
– Да ты ли это, Ваня! – кричит Яга Васильевна. – Да откель? Да быть такого не могёт! Да вымахал-то как, возмужал! Сажень богатырская! Ну хоть сей же час в печь тебя засаживай – вылитый добрый молодец в самом соку!
И, прикрыв рот узловатыми пальцами, засмеялась громко и визгливо, но по-доброму.
– А я думаю-гадаю: кто это ко мне пожаловал? Вроде как в одну ноздрю русским духом пахнет, а в другую – наоборот: зверь или нечистый! Вишь, волосы распустила, пугать гостя приготовилась! Эх, Вянятка!
