Старуха рот открыла, охнула.
– На кой ляд? Да неужто… – Догадалась и сама тут же свою догадку засурдинила. – Ох!
– Может, няня, вам известно, куда он эту иголку запропастил? – спрашивает Иван. – Сам-то он не помнит ничего: склероз.
– Скилероз?! Ох, ох, ох!.. Грехи наши тяжкие!..
Встала Васильевна со скамейки, принялась со стола крошки сгребать, все приборы поправила, стол шатнула – будто растеряла что-то важное и собрать не может.
– Так как же, нянюшка, – окликает Иван, – не подскажешь, где иглу заветную искать-то надо? Где её местонахождение?
– Чёрт её знает… – ворчит старуха. – Я в это дело замешиваться не хочу. Не ндравится мне эта сейтуация.
– Да, – размышляет Иван, – про чёрта и отец сам говорил. Только чёрт-то, видать, и знает. Да где ж этого чёрта сыскать?
– Тьфу на тебя! – ругается опять Яга Васильевна. – Совсем сдурел – чёрта искать!
Тут мужик Горшеня в разговор вступил – как в речку с разбега прыгнул. Язык у него ещё нетвёрдо буквы печатает, так он всем туловищем языку помогает.
– Чёрта, – говорит, – искать не надо, чёрт сам завсегда найдётся… А скажите, люди добрые, какое время года нынче?
– Весна, – отвечает Иван. – Самый апрель месяц.
Горшеня нос свой картофельный пальцами пощупал, усы почесал, бороду обследовал.
– Стало быть, перезимовали, – говорит.
– Ты, Вань, лохматеня этого не слушай, – скрипит Яга Васильевна, – ты меня слушай, я в чертях больше разбору имею. Чёрт чёрту рознь. Чёрта такого, который всё про всё знает, – его так запросто не раздобудешь, далеко он таится – в самом Мёртвом царстве.
– А как в это царство попасть? Где у него вход?
Бабка бровь насупила, остатком блинка сметану с миски собрала.
– Вот ведь… – чмокает языком. – Не знаю я, как смертному человеку в ту царству попасть, чтобы жизни своей не лишиться. Ещё никто ведь оттудова не возвращался, Ваня.
– А ежели, к примеру, я всё-таки бессмертный? – размышляет Иван. – Смогу я туда попасть не навсегда, а на время?
– Не знаю, Ванюша, не знаю, – качает головой бабка, – задачку ты мне задаёшь не по моей старушечьей голове. Ты бы для начала природу свою выяснил – в смысле там бессмертности, – а потом ужо чертей разыскивал.
Горшеня в окно смотрит, капель губами считает.
– Стало быть, Пасха скоро, – говорит мечтательно. – Радуги увидим, на ярманку пойдём…
Иван встал, шапку с табуретки забрал. Благодарит за приём, за угощение.
– Как так? – расстроилась Яга Васильевна. – А баньку, а кваску домашнего?
– Некогда, няня, – говорит Иван. – Отцу плохо совсем, а я тут по полка?м кататься буду – куда это сгодно! Ты мне лучше посоветуй, в какую теперь сторону путь держать.
Бабка осерчала, но и понять воспитанника смогла. Вздохнула, подол потеребила, говорит:
– Ну ты вот чего… ты, Ванюша, к Человечьему царству ступай. Тут у нас, в лесах, ты вряд ли что по существу узнаешь, тут языков много, да все, как говорится, без костей. А у своего брата, человеческого, и спросить про то-сё не зазорно. Всё ж таки ты наполовину-то из ихних… Стало быть, пойдёшь сейчас вот в тую сторону, сначала по тропке, потом тропка в дорожку разрастётся, потом обойдёшь прудик с ивнячком и прямо через бурьян выйдешь на распутье. На распутье том камень указательный располагается. Прочитай на ём, в какой стороне Лесное царство. В Человечье-то царство пройти отседова можно только через Лесное, обогнуть его никак нельзя – слишком обильное.
– Понял, – кивает Иван. – Спасибо тебе, Яга Васильевна, нянюшка моя ненаглядная!.. Ну я мужика-то забираю, ага?
– Ась? – Бабка сначала якобы не расслышала.
Да потом махнула рукой – бери добро!
Горшеня старушке поклонился, спиной отмёрзшей скрипнул.
– Эх, спасибо тебе, бабушка, за предоставленный мне, так сказать, внеочередной отпуск. Где б я ещё так крепко отдохнул да выспался!.. Постой, – стал он по сторонам осматриваться, – а ведь со мною дружок ещё был, Сидором кличут.
Иван бабку взглядом как бы спрашивает: никак ещё и Сидор какой-то был? А та ему другим взглядом отвечает: да что ты, милок, – это, видать, мужик с перемёрзу, того, умом заплошал, несуществующее выдумывает!
– Какой такой дружок? – спрашивает хозяйка.
– Да верный дружок – солдатский мешок, – говорит Горшеня. – Сидор по-нашему. Без него мне пути не будет, в нём все мои богатства и утварь перемётная.
Бабка рукой махнула: дескать, обошлось. Велела тут стоять, а сама быстро в подпол слазила, вытащила холодный заплатанный сидор. Горшеня мешку своему обрадовался, обнял, как друга, только что целовать не стал. Раскрутил завязку, руку запустил – щупает босяцкие имущества свои.
– Да всё в целости и сохранности, не беспокойсь, – оскорбилась слегка старуха. – Нужны мне твои сухари с портянками!
– Верю тебе, бабушка, – улыбается Горшеня. – А в мешок полез, потому как соскучился по имуществу своему ненаглядному, затосковал, захотел его рукой потискать. У тебя вот – огород да хатка, а у меня – мешок да заплатка. У каждого своё богатство, бабушка, свой, так сказать, нажив!
– Иди, – толкает его Яга Васильевна, – нажив, покуда сам жив… А что касаемо чёрта, Ваня… Шутки-то они шутками, а по существу – всё же чёрт и может чтой-то уместное подсказать. Мы хотя и нечисть, а живём среди смертных, и обзор у нас, стало быть, такой же – смертный. А чёрт – который не из средних, а ранжиром постарше, – он в других эмпиреях обитает, и видно ему гораздо более здешнего. Так что запросто могёт знать то, о чём мы и не догадываемся. Вот такие мои думки-соображения, Ванюша.
– Спасибо тебе, нянюшка! – кланяется Иван.
– Ну, обложили старую спасибами, как ту сахарную голову! Ступайте, охламоны, хватит в дверях просвечивать!
Сказала – и выпроводила обоих за дверь.
Глава 6
Путь-дорога
Покинули дорожные товарищи бабкины сосновые угодья, вошли в кривоствольный лес. Горшеня весь будто в смотрение превратился: то вокруг себя глядит, то внутрь заглядывает. Так в соизмерении себя с окружающей действительностью и промолчал версты две. Наконец говорит:
– Смотри-ка ты, весна-то какая озорная нынче: летом притворяется, солнце в глаза так и пускает. Так и журчит ручьями, обормотка! Что девка лукавая: раздразнит, приголубит, а потом – шасть! – только сарафан между ветками мелькнул! И снова холодок да вода с неба: беги-догоняй!
И видно, что очень ему на природу глядеть нравится, на Ивана смотреть – тоже нравится, себя в движении ощущать – тоже. С таким аппетитом он окружающий мир поглощает и в себя впитывает, что Ивану даже завидно сделалось. Он и не тревожит пока товарища расспросами, ждёт, когда тот вольного воздуху надышится да сам разговор зачнёт.
Вздохнул Горшеня и по-свойски Ивану подмигивает:
– Давненько я яви не видел! Красивая она – явь-то наша, не хуже сонных прикрас, а местами так и покраше того будет. Эх, весна моя, весна, липкий сок берёзовый! Я гуляю допоздна, не вполне тверёзовый…
– Оттаял, стало быть? – вступил в разговор Иван. – Отошёл от зимней спячки?
– Фу, – трясёт головой Горшеня, – на три четверти отошёл, а последняя четвертушка ещё в мо?роке пребывает, сосулькой скапывает. Да в дороге-то оно быстро разойдётся: тело себя в походке вспоминает, а душа природой оживляется, картинками её и милыми запахами. Ты понюхай, Иван, как пахнет – корою, землёю, таяньем… Нет, во сне таких запахов с огнём не сыщешь!
Остановился Горшеня-мужик, вдохнул полногрудно весенний воздух, потом руки расправил, как аэроплан, едва не взлетел – такая в нём потаённая жизненная сила всколыхнулась. Поклонился он Ивану.
– Спасибо тебе, Иван, – говорит. – Выручил, одно слово.
– Да чего там! – смущается Иван. – Не за что. Ты скажи лучше, в какую сторону путь держишь и какая у тебя путеводная нужда?
– Да в какую сторону, – улыбается Горшеня. – На все стороны путь держу, ни одну не обижаю. А двигаюсь я без особой практической нужды, так – тело своё перекатываю, поле своё перепахиваю. Есть у меня один интерес обчественного карахтеру, но дело то несрочное, и в какой стороне его искать, самому мне неведомо. Поэтому, Иван, ежели ты не возражаешь, пойдём пока вместе, а там – как бог на душу положит.
Иван и не думал возражать, наоборот, обрадовался – ему ведь именно того и хотелось.
– Я вот только об одном жалею, – говорит Горшеня. – О том, что мы с тобой в баньке не попарились, вес лишний не сбросили перед дальнею дорогой.
– Да какой в тебе вес, Горшеня?! – изумляется Иван.
– Какой-никакой, а всё ж таки вес. Голова моя, например, шибко много весит, а руки вообще с драгоценными металлами наравне.
– Дык этот вес не лишний, Горшеня, в пути он пригодится.
– Только нога у меня хромает, – говорит Горшеня, – да ещё после бабкиного погреба пахнет от меня, как от фугасного снаряда. Этим запахом я всю окружающую лесную действительность порчу.
– Никакого особенного запаха нет от тебя, – уверяет Иван, принюхиваясь, – немного гнилым картофелем отдаёт, не более.
– Точно ли так? Гнилый картофель – не худший вариант. И всё ж таки – чего ж ты от бани-то отказался, Ваня? Мытый, что ли?
– Понимаешь, – говорит Иван, – не было во мне уверенности, что Яга Васильевна в следующий момент не передумает и не решит тебя сызнова съесть. Я её с детства знаю, у неё задвиги разные случаются. Ей лет-то знаешь сколько? То-то и оно.
– Неужто, Ваня, она меня и взаправду съесть могла? – как бы осознал Горшеня такую обратную перспективу. – Вроде ж по весне оказалось – добрейшей души старушка, с блинами, с фотокарточками…
– Сама бы не съела, – отвечает Иван, – у неё для того и зубов-то нет. А вот угостить кого-нибудь – это запросто. От всей людоедской щедрости.
– Стало быть, мне с гостем повезло! – смеётся Горшеня. – Другой бы съел с удовольствием, чтоб хозяйку не обижать, и ртом не крякнул.
– Зря смеёшься. Вот съела бы тебя Васильевна – вот я бы посмотрел, как бы ты смеялся.
– Людям, Ваня, доверять надо, – сказал Горшеня серьёзно. – Без доверия жить на свете нет никакой возможности.
Иван задумался, бровь насупил.
– То людям. А Яга Васильевна… Она, конечно, няня мне и женщина в частностях хорошая, но, как ни вертись, в целом всё одно получается не человек, а нечистая сила. И гости у неё, стало быть, соответствующие. Что же, по-твоему, и нечистой силе доверять надо?
Горшеня не ответил, только поглядел на Ивана удивлённо и некоторое время потом молча шёл, будто о чём-то спросить не решался. Но всё ж таки не вытерпел, рискнул.
– А правда, – спрашивает, – что ты, Ваня, Кощея Бессмертного сын? Или мне послышалось?
– Правда, – подтверждает Иван, – не ослышался ты. Отец мой – Кощей, а мать – из обычных деревенских людей, Марья-Выдумщица, значит.
Горшеня остановился, уставился на Ивана своими чёрными зрачками, самым внимательным образом его оглядел.
– Стало быть, – взвешивает Горшеня в голове факты, – и ты, Ваня, наполовину, того, не совсем как бы человек, а эта самая… сила, прости господи? – Он ещё пронзительней поглядел на Ивана. – А ты сам-то меня… не съешь ли? Не передумаешь?
Иван поперхнулся, закашлялся. Кулаком в грудь стучит, крошку из горла выбивает. А может, вовсе и не крошку, а обиду на такой незаслуженный вопрос! Горшеня понял, что не то спросил, отвёл глаза, стукнул товарища по спине – выбил ту зазорную крошку.
– Прости, – говорит, – это я, конечно, дурость сказанул. – Вдруг улыбка ему на лицо снизошла. – Испужался я, Иван! Страсть как испужался!
И захохотал переливистым весенним смехом. Иван, как эту гнилозубую улыбку увидал, так все обидки у него тут же исчезли. Так ему смешно стало, что он сначала подхохатывать мужику принялся, а потом и громче него закатился.
Стоят Иван с Горшеней и хохочут, друг за друга держатся. Чуть в проталину не свалились, грачей распугали, березняк растрясли. Ивану смех Горшенин шибко по нраву пришёлся: у себя на родине он ни у кого такого не слыхивал – какой-то омывающий смех, безо всяких подначек, здравый и надежду вселяющий. Да и сам Горшеня хоть и чудной, а приятный. Вроде простоват, а обо всём суждение имеет, слов много знает умных, коверкает их по-своему! По всему видно, что Горшеня – человек надёжный и справный.
– Эк! – говорит Иван, фыркая. – Все внутренности себе отхохотал.
И рассказал Иван новому знакомцу всю свою подноготную – какие могут быть секреты после такого-то единящего смеха! И Горшеню о себе рассказать попросил – кто таков, откуда и прочее.
– Да что рассказывать? – присвистнул Горшеня. – Во мне подробностей мало, одни общие места. Родился в ярме, рос в дерьме. Дневал в срубе, ночевал в клубе. Потом была работа у купца Федота. Затем работишка – у помещика Тишки. Да ещё задал труд фабрикант Крутт. А потом халтурка образовалась – армией называлась. Сражался за троны, транжирил патроны. По будням от царя получал сухаря, по праздникам – плётку, чтоб служилось в охотку. За верстою верста – двадцать лет как с куста. На двадцать первом годе к строевой стал негоден. Дали о ранении справку и пинок на добавку. Ступай, говорят, восвояси – из окопов в штатские грязи.
– А дальше? – подталкивает Иван.
– Дальше… – вздыхает Горшеня. – Дальше пришёл я, Ваня, домой, а там – полный покат: ни жены, ни детей, хата стоит голая.
– Кто ж их похитил? – нахмурился Иван. – Что за чудище такое беззаконие сотворило?
– Да никто не похитил, Ваня, – ещё мрачнее вздыхает Горшеня. – Голод их в могилу свёл, мор. И не чудище никакое, и не беззаконие; голод тот по закону был – от царя-батюшки подарок. Пока я за него кровь проливал да товарищей своих хоронил в братских канавах, он, отец родимый, со своими премудрыми министрами да благородными генералами семью мою голодом замучил. По большой, так сказать, осударственной нужде.
Остановился Иван, шапку снял с головы, в руках её комкает, понять сей факт не может. Ещё не сталкивала его жизнь с такой лютой несправедливостью.
– Это что же за аномалия! – возмущается он, чуть не плача. – Выходит, что ваши цари с генералами хуже наших нечистых?
– То-то и оно, что ясно, где темно! – отвечает Горшеня.
Весь бледностью пошёл Иван, Кощеев сын. Черты лица заострились, щёки щетиной покрылись, да не простой, а с медным отливом. Руки сами собой свернулись в кулаки, увеличились в размерах и прямо на глазах у Горшени стали каменеть. Заскрипели плечи, грудь лязгнула холодным металлическим панцирем. Да ещё и зубы железные изо рта полезли – один другого длиннее!
Горшеня отпрянул от неожиданности, сидором в дерево упёрся.
– Что с тобой, Иван? Али нездоровится?
Иван опомнился, обмяк щетинистым телом, железные зубы за губу спрятал.
– Прости, Горшеня, не предупредил я тебя. Ты меня не бойся, я здоровьем крепок, и ничего шибко ущербного во мне нет, просто с рождения природа у меня такая двойственная – от отца Кощея прямая наследственность. Когда я злиться начинаю, во мне нечисть просыпается и наружу выползает в виде эдаких вот странностей. В чудовище превращаюсь, Горшеня.
И показывает товарищу руки свои окаменевшие, с большими серыми когтями. Едва Горшеня на тех руках взгляд собрал, а они уж на глазах обратно человечий вид обретают: гранитная пористость с них уходит, когти уменьшаются до нормальных ногтевых размеров.
– Вот видишь, – комментирует Иван. – Это я к злобе остыл, и человеческий облик ко мне обратно возвращается, над минутной слабостью долговременный верх берёт.
– Фу ты!.. – Горшеня пот со лба вытер, картузом лицо бледное обмахнул. – А я уж снова испужался, подумал, грешным делом, что с тобой скверное приключилось, что тебя какая-нибудь муха чёртова в зад куснула… Пошли, думаю, метастазы – ой да караул!
