Ухватила бабка Ивана с нечеловеческой силой, пару раз так тряханула, что у самой из фартучного кармана травяные стебли с корешками высыпались.
– Ну ты, нянюшка, даёшь! – дивится Иван.
А бабка нагнулась за корешками – тут ей в спину и вступило! Ваня помогать бросился – видать, старуха только местами сильна, а в целом-то давно уже на отдых напрашивается.
– Чего насобирала-то, Васильевна? – спрашивает Иван просто так, для завязки разговора.
– Да травки разные всякие, – отвечает бабка, приохивая.
– Зелье варить? – не отстаёт Иван.
– Не зелье, Ванюша, а снадобье. Для неё вот, горемычной.
Похлопала озабоченно по курьей ноге, вздохнула и как-то враз постарела.
– Замаялась я с избой, Ваня. Никакие отвары не помогают, никакие заговоры не действуют. Довела я хатку до изнеможения, бесчувственно с ней обращалась, не жалела. Она ж у меня всё же более птица, а я с нею – как с лошадью. О-хо-хо… Теперь боюсь, как бы и самой не обезножеть… Ну да ничего, Ваня, может, всё ж таки поставлю её, родимую, на ноги, забросим тогда всё это народное хозяйство, уйдём по белу свету странствовать… Ну што ты встал как неродной?! Заходи в дом, такому гостю завсегда рады.
Вошли хозяйка с гостем в избу. Внутри-то изба ухоженная, вся салфеточками уложенная. Печь в изразцах, скамья в завитушках. На окнах занавесочки пришпилены, над печью рыболовные лесочки натянуты, на лесочках прошлогодний запас грибов к концу подходит да свежие окуньки вялятся. По полу коврички расстелены, а в красном углу на буфете стоит чудо дивное, диво чудное – шарик из синего стекла, внутри которого неизвестный вдохновенный стеклодув запаял красную розочку. Красота бабья! Иван сразу этот шар вспомнил, он в детстве от него взгляда не мог оторвать: всамделишные-то чудеса для него с рождения не в диковинку были, а вот этот манок рукотворный навсегда запал в память, околдовал неповторимым соцветием и оптическими переливами. Вгляделся Иван в своё закруглённое отражение – затосковал по детским годкам.
А пока он ту дремучую красоту разглядывал да тоской наслаждался, Яга Васильевна травки собранные на печь высыпала, для просушки распределила.
– Васильевна, сколько ж тебе лет? – спрашивает Иван.
Прищурилась хитро и улыбнулась во весь старушечий рот – показала свой единственный зуб, да и тот железный, старинной ковки, теперь таких уж не вставляют.
– Эх, Ваня, Ваня, стерня ты ковыльная! – затрясла головой бабка. – И кто только тебя воспитывал?! Это ж неприличие – такие вопросы пожилым мадамам задавать.
– Да ты ж, няня, и воспитывала, – напоминает Иван. – Разве не так?
– А вот за такие слова спасибо, сынок, – размякла няня. – Что правда, то правда: уж я сил-то к тебе приложила поболее родителей твоих непутёвых. А лет-то мне много, и не счесть лет тех. Многолетка я, Ваня, того и гляди, закончу своё мирное сосуществование с ентим светом… Кыш, усатый!
Прогнала бабка со скамьи кота Уклея.
– Присаживайся, – говорит, – Ванюша. Ты как, шибко голодный? Тебя сразу в баньку снарядить или сперва блинками разомнёсси?
– Шибко голодный, нянюшка, – кивает Иван и за стол усаживается.
– Во! – говорит бабка. – Енто по-нашему. Ты пока блинками-то побалуйся, а я сейчас баньку спроворю. Только прежде того гостинец один к столу выставлю, чтобы к обеду разморозился. Гостинец знатный, специально для дорогого гостя припасла. В леднике он у меня припрятан, с осени ещё млеет. Значится, с осени у меня гостей-то драгоценных не было, а может, и ешшо ранее.
Открыла бабка крышку погреба, запрыгнула туда лихо, по-кавалерийски, одно шубуршание пошло из-под пола. А вот уже и голова её обратно высунулась, подмигнула Ивану кривым веком. И вдруг выкинула бабка из закромов огромных размеров ледышку – эдакий кокон в полный человеческий рост. Сама вслед за ним вынырнула, подхватила залихватски и, будто играючи, перебросила с пола да на стол. Кокон грохнулся на тесовые доски, прокатился по столешнице, всю посуду к краям отодвинул.
Иван аж отшатнулся – такая колобаха к нему подъехала!
А бабка руки с гордостью потирает, улыбается.
– Вот, – говорит, – подивись, Ваня.
А у того аж блин во рту залип: смотрит он на кокон и понять не может, что это за явление такое. Встал из-за стола, обошёл да с другой стороны на тот леденец глянул и видит: сквозь ледяную корочку проглядываются голова, руки, ноги…
– Ты чего, нянь, – страшится Иван, – иноплотенянина, что ли, споймала? Или мутана в леднике вывела?
– Тьфу на тебя! – говорит бабка. – Иноплотенянинов на свете нет – наукой доказано. А это не мутан никакой, а самый обыкновенный хомосапистый мужик наземного происхождения, только сильно замороженный. Заморозок называется. Вона, смотри! – И дыхнула ему в лицевую часть своим нутряным старушечьим жаром.
Потёк ледок водицей липкой, и обнаружился под его мутной оболочкой человечий лик – с бородой, с усами, с чуть седыми бровками. Проступил наружу мужицкий нос картофелиной, обнажились плотно закрытые глаза и тёмные под ними мешочки.
Иван ещё пуще изумился.
– Ты что же, Васильевна, этим набором мне отобедать предлагаешь?
– Предлагаю, – кивает бабка. – Ты не смотри, что мужичонка грубоват да костяст, – я его в простоквашке выкупаю, в уксусе вымочу, в сухариках обваляю – пальчики облизывать будешь!
– Не буду я, – хмурится Иван, – пальчики ему облизывать! Где ж это видано – целого мужика за обедом съесть!
– Зачем же целого! Сколько осилишь. А что не доешь – так я обратно заморожу на зиму или в фарш пушшу. Зачем же добру пропадать!
– Васильевна! Няня! – машет руками Иван. – Я сроду людей не ел и есть не собираюсь! И мужика этого на обеденном столе рядом с блинами видеть мне неприятно!
Бабка руками всплеснула, на скамью присела.
– Ох, Ванятка, не узнаю я тебя. А впрочем, ты ж завсегда своему папаше неслухом был, всегда перечил ему да на своём особом настырничал. Всегда супротив отцовской воли взбрыкивал. Точно!
Иван молчит, всё на замороженного поглядывает: лёд-то на нём тает, по столу стекает.
– Это всё от матери у тебя, – продолжает бабка свои рассуждения. – Материнское, человеческое-то в тебе завсегда сильнее нечистого было. Стало быть, так надо понимать, что взяло оно теперь в тебе верх окончательный?
– Да нет, – говорит Иван. – Я, няня, сам до сих пор не знаю, что во мне верх взяло, да и взяло ли. Есть ли тот верх? Болтаюсь посерёдке, как в бочке селёдки.
Посмотрел Иван в задумчивости на оттаявшее мужиково лицо, а оно возьми да глаза и открой. Иван дёрнулся от неожиданности, кота вспугнул.
– Ой! – говорит. – Нянь, он глаза открыл!
– Ну да, – встаёт бабка. – Подтаял – вот и открыл.
– Он что же, стало быть, живой? – изумляется Иван.
– Всяко не мёртвый. Я, Ваня, мазуриков-то не замораживаю, потому как есть во мне гуманизм и гигиена.
– А говорила: зелье не варю!
– Какое ж это зелье? Сам ты зелье! Это в ларьке – зелье, а у меня – нутру веселье…
Не договорила Яга Васильевна – мужик зашевелился, закряхтел, оттаявшим носом шмыгнул. Сошлись Иван да бабка с двух сторон стола, склонились над подтаявшим гостинцем. А он глаза то сощурит, то вытаращит, а сказать ничего не может. И губы у него пока синего, подмороженного цвета.
– Послушай, няня, – говорит Иван, – а отдай этого заморозка мне!
– Как это? – удивляется бабка. – Ты ж только что баял, что мужиков не ешь.
– Да не есть – ты мне его просто отдай, живого! Разморозь и со мной отпусти. Я тебе, Васильевна, ох как благодарен буду, бусы красные тебе на обратном пути принесу или косынку тёплую. А?..
– На кой мне косынка? – говорит бабка. – И бутсы мне не нужны. У меня всех запросов – челюсть бы вставить да избу от сидячки вылечить.
Иван плечам пожал: мол, этого пообещать не смогу.
– А мужика я тебе не отдам, – продолжает бабка. – Коли есть его не будешь, так пусть остаётся до следующего гостя. Вот ешшо – ценный менюй разбазаривать!
Иван распрямился, поясок свой поправил. Откашлялся официально и говорит:
– Няня родная, Яга Васильевна милая. Ежели ты мне мужика этого не освободишь, я на тебя обижусь обидкой горькою.
– Ишь, расхорохорился! – фыркает бабка. – Да на что тебе сдался этот сумарь безремённый?! Ты в мужичьи спасатели, что ли, записался? С него всей выгоды – колтун да гумус!
– Тем более отдай, раз он такой безвыгодный, – настаивает Иван. – Мне, няня, дорожный товарищ сильно нужен. Одному в пути туго: тоска заедает, трудности на испуг берут; а вдвоём и в скуке веселее, и в беде сподручнее.
Яга Васильевна фырчит под нос, недовольство заглушает, очень ей отдавать съестного мужика не хочется, вот хоть ты в темя плюй!
– Ладно, – бубнит, – пока суд да дело, давай-ка мы его хоть на скамью усадим, что ль, а то весь стол заляпали.
Усадили они мужика, с трудом в пояснице погнули – весь он закоснел, в коконе-то лежавши. Скрипит, как древняя колесница.
– Ох, грехи мои тяжкие! – вторит тому скрипу бабка, воду со стола тряпочкой вытирает. – От такого куска отказывается, с собой увесть хочет, на ноги поставить!..
Иван её охов-крёхов слушать не стал, прикрыл мужику тряпицей причинное место и оставил размораживаться. А сам пока отошёл в дальний угол, на стены глядит, нянино обиталище рассматривает. Там в уголке фотографический иконостас выставлен – снимки старые, блёклые, чёрно-серые. Всяких лиц вереница, а посреди один большой коричневый дагеротип: Яга Васильевна в далёкой ведьмаческой молодости и рядышком с ней лихой крючконосый брюнет с чубом.
– Это ты с кем, няня? – спрашивает Иван.
Увидела бабка, куда Ваня уставился, и поясняет:
– Это старик мой, Яг Панкратич, муж мой покойный, твоему отцу двоюродный брат. Тебе, стало быть, дядя. На войне погиб, царствие ему небесное!
– Дядя? – удивляется Иван. – Значит, и дядя мой нечистью был?
– Сам ты нечисть! – плюётся Яга Васильевна. – Нечисть! Ишь ты, чистёнок! Да когда супостат на нас клином-то двинулся, никто не разбирался, нечисть ты или крещёный. И нечистый, и человек, и зверь лесной – все, как один, поднялись землю нашу, кормилицу, защищать. Мертвяки – и те, случалось, из гробов вставали.
Тут вдруг из мужика размороженного голос пошёл – прямая разговорная речь. Иван и няня к нему обернулись, а мужик сидит, не шевелится, таращится на стеклянный шар с розочкой и говорит медленно, низко, с трудом промёрзлый язык поворачивает.
– Звери о ту пору в целые звериные соединения сбивались, – рассказывает. – Медвежий батальон, лосиная рота. Бобры против танков заграждения в сёлах строили – там, где мужиков не осталось. Много таких случаев известно…
– А ты откуда это всё знаешь, говорливый? – спрашивает бабка. – Воевал, что ли, или в букваре по складам прочёл?
– Было дело, – отвечает мужик, – воевал-воячил, в прицелах маячил.
– Да чо уж говорить! – увлечённо закивала Яга Васильевна. – Кикиморки захватчиков в кусты завлекали, да того их – в болото. Лешие проводниками нанимались – и туда же. Дали укорот супостату, не оплошали. Тяжкое было время, да всё живое друг к дружке липло, все, стало быть, вместе держались. А теперича время провислое, легкомысленное. Кажный сам по себе, кажный за своим забором прячется, частоколом себя отмежевал, нацеплял на окна решёток-сеточек, глядит на небо через дуршлаг! Тьфу, нехристи! То есть… нечисти… Тьфу! Запуталась с вами! В обчем, недовольна я нынешними-то: заперлись каждый в своей берложке, о ближнем не думают!
– Едят друг друга! – вставляет Иван.
– Вот-вот! Едят… тьфу ты! – осерчала бабка, на слове пойманная, рукой махнула: – Не буду его есть, забирай своего пройдошу! И не собиралась лопать такого костлявыша!
Иван приблизился к мужику.
– А зовут-то тебя как? – спрашивает.
– Горшеней зовут, – отвечает тот и сам шеей силится двинуть, застой кровеносный разогнать.
– Ну вот, няня, – корит бабку Иван, – мужик-то заслуженный – воевал, Горшеней зовут, а ты его в простокваше заквасить хотела! И не совестно?
– Ты меня не стыди, мал ещё! – говорит бабка. – Отойди вон в тот угол и пригнись пониже, я этого бородулю сейчас к деятельной жизни возвращать буду. Слабонервенных вообче просим удалиться.
Последнюю фразу бабка коту своему адресовала. Уклей, как только услышал, чем хозяйка заниматься собирается, зашипел, хвост ёршиком растопырил и спину выгнул рогаткой. Пшикнула на него Яга Васильевна – он в окно и утёк.
Иван обратно к фотографиям отошёл, а бабка подол за пояс заправила, костяшки пальцев расщёлкала, а глазом на Ивана косит, пояснения ему к фотокарточкам даёт:
– Супруг-то мой лётчиком был, авиятором. Без самолёта летал, на обыкновенной ступе. Помелом винты мистер-шмидтам срезал. Махнёт метлой – самолёт долой. Его партизаны так и звали: Яг-Истребитель. Сколько он вражеских самолётов-то поистребил и заштопорил – не счесть! Погиб в неравном бою. Похоронили его солдаты в братской могиле, вместе с крещёными. А ты говоришь – нечисть! Вот тебе факты, а ты уж сам для себя решай, нечисть он или кто. Нечисть! Это я вот нечисть – смотри, чем занимаюсь, какие силы тревожу, какие будоражу скрытые фигурации! – Пальцем пригрозила: – Ну всё, молчи. Начинаю ёкзикуцию.
Дыхнула Яга Васильевна пламенем – сразу темно в избе сделалось. Иван и не разглядит, что там, возле стола, происходит: крутится бабка волчком, бубнит на нечистом наречии, пшикает и плюётся по сторонам, как сковородка. Чуть хотел приблизиться – так и на него плюнула горячим варевом.
После колдовского сеанса запустила бабка мужика голышом вокруг избы бегать – чтобы согрелся и размял затёкшие члены. Сама тем временем из погреба извлекла его одежду, в полной сохранности: штаны штопаные, рубаху латаную, картуз кривой да сапоги солдатские расхлябанные.
– На, – говорит запыхавшемуся, – забирай обмундирование своё, олимпиец.
После того навели порядок, сели за стол. И мужика оттёкшего с собой усадили.
Горшеня ещё не всего себя чувствует, порожняком руками над столом водит. Иван ему блин в правую вложил, помог в сметану обмакнуть, ко рту поднёс. Горшеня тесто жуёт, а сам большими глазами вокруг себя смотрит, заново к миру привыкает. То на Ивана взглянет, то к бабке присмотрится – чудной мужик, растрёпанный, как воробей после драки.
Иван меж тем тревожится, никак раздумье в себе не уймёт.
– А отец мне о той войне не рассказывал.
– Да отец твой, – оживилась Яга Васильевна, – и знать ничего не может об той лютой войне, он в это время в подвале на цепях отвисал, сны до дыр засматривал. И потом, неизвестно ещё, чью бы он сторону-то принял…
– Ну, няня, это ты хватила! – Иван аж вилкой по столу стукнул.
– Ничего не хватила, – ехидничает бабка. – Я тебе как на духу скажу, Ванёк, – твоего отца много годков знаю: непорядочный он. Скользкомозглый и в деталях пакостный. Скверного много людям сотворил, да и нечисть от него претерпела изрядочно.
– Всё это в прошлом, нянюшка… – вздыхает Иван. – С ним теперь большие перемены произошли. Болеет он, смерти как избавления ждёт.
– Да что ты?! – изумилась Яга Васильевна, отложила блинок, ладони о передник вытерла. – Может, того – притворяется? Может, недоброе замыслил?
– Да нет, нянюшка. Видать, на самом деле припекло. Послал он меня вроде как в экспедицию – иглу свою жизнесодержащую искать.
