В один из наших последних дней на острове мы с мамой отправились на прогулку до самого маяка. Она сказала мне, что хочет посмотреть на большой город. И еще хочет мне что-то рассказать. В те последние дни вокруг все так же бегали и суетились люди, словно наступал конец света, но мы с мамой сидели на траве как ни в чем не бывало.
– Опал Виола, малышка. – Мама поправила мне волосы, убирая за ухо выбившиеся пряди. Она никогда, ни разу в жизни, не называла меня малышкой. – Ты должна знать, что здесь происходит, – продолжила она. – Ты уже достаточно взрослая для этого, и мне жаль, что я не рассказала тебе раньше. Опал, запомни, что нам никогда не следует отказываться от своих историй и даже самым маленьким нужно их услышать. Мы все оказались здесь из-за лжи. Они лгали нам с тех пор, как пришли на нашу землю. Они лгут нам и сейчас!
То, как она произнесла «Они лгут нам и сейчас!», испугало меня. Как будто эти слова таили в себе два разных смысла, одинаково мне неведомых. Я спросила маму, что это за ложь, но она просто посмотрела вдаль, на солнце, и ее лицо исказилось. Я не знала, что мне делать, кроме как сидеть и ждать продолжения разговора. Холодный ветер дул нам в лицо, заставляя жмуриться. С закрытыми глазами, я спросила маму, что мы будем делать. Она ответила, что мы можем делать только то, что в наших силах, и что чудовищная машина в лице правительства не намерена замедлить ход и обернуться, чтобы оценить все случившееся. Исправить положение дел. Поэтому все, что мы можем сделать, так или иначе связано с возможностью понять, откуда мы пришли, что произошло с нашим народом. Чтобы отдать ему дань уважения, мы должны жить по справедливости, рассказывать наши истории, передавая их из поколения в поколение. Мама объяснила мне, что мир соткан из одних только историй, историй об историях. А потом, как будто все это подводило к главному, мама сделала долгую паузу, посмотрела вдаль, в сторону большого города, и сказала мне, что у нее рак. В тот же миг остров исчез. Все исчезло. Я встала и пошла прочь, сама не зная куда. Я вдруг вспомнила, что оставила медвежонка в камнях, и все это время он так и валялся там.
Когда я добралась до него, он лежал на боку, помятый и истерзанный, как будто его изгрызли, или просто усох от ветра и соли. Я подняла Два Башмака и посмотрела на его мордашку. Я больше не видела блеска в его глазах. Я положила медвежонка обратно. Оставила его среди камней.
Вернувшись на материк, в солнечный день спустя месяцы после нашего бегства на остров, мы сели в автобус и поехали в квартал по соседству с тем местом, где жили до того, как переехали в желтый дом. Это недалеко от центра Окленда, на Телеграф-авеню. Мы остановились у Рональда, приемного брата нашей мамы, с которым познакомились в тот день, когда явились к нему домой. Нам с Джеки он совсем не понравился. Но мама сказала, что он большой человек. Шаман. Она не хотела следовать рекомендациям врачей. Какое-то время мы постоянно ездили на север, где шаманил Рональд в своей парильне[34 - Помещение для обрядового или лечебного потения у большинства индейских племен. Для получения пара льют воду на раскаленные камни, при этом достигается температура +60 – +77? по Цельсию. У некоторых племен на западе и юго-западе США используется лишь жар костра.]. Для меня там было слишком жарко, но Джеки ходила на сеансы вместе с мамой. Мы с Джеки в один голос убеждали ее, что она должна выполнять и то, что советуют врачи. Но мама отвечала, что может идти лишь тем путем, каким шла до сих пор. Так она и делала. Медленно отступая в прошлое, как те священные, прекрасные и навсегда утраченные обряды. Однажды она просто слегла на диване в гостиной Рональда и уже не вставала. Ее становилось все меньше и меньше.
После Алькатраса, после смерти мамы я ушла в себя. Сосредоточилась на школе. Мама всегда говорила, что самое главное для нас – это получить образование, а иначе нас никто не станет слушать. Мы не задержались у Рональда надолго. Все пошло наперекосяк и очень быстро. Но это уже другая история. Когда мама еще была с нами и даже какое-то время после ее ухода, Рональд почти не вмешивался в наши дела. После школы мы с Джеки проводили все свободное время вместе. Мы навещали мамину могилу так часто, как только могли. Однажды, по дороге домой с кладбища, Джеки остановилась и посмотрела мне в лицо.
– Что мы делаем? – сказала она.
– Идем домой, – ответила я.
– Какой дом? – спросила она.
– Не знаю, – ответила я.
– И что мы будем делать?
– Не знаю.
– Обычно у тебя находится какой-нибудь более остроумный ответ.
– Просто пойдем дальше, наверное…
– Я беременна, – объявила Джеки.
– Что?
– Чертов говнюк, Харви, помнишь?
– Что?
– Это не имеет значения. Я могу просто избавиться от ребенка.
– Нет. Ты не можешь вот так просто избавиться…
– Я кое-кого знаю, у брата моей подруги Адрианы есть знакомый в Западном Окленде.
– Джеки, ты не можешь…
– Тогда что? Мы будем растить ребенка вместе, с Рональдом? Нет, – отрезала Джеки и вдруг расплакалась. Так, как не плакала и на похоронах. Она остановилась, оперлась на паркомат и отвернулась от меня. Потом решительно отерла лицо рукой и зашагала дальше. Какое-то время мы шли молча, солнце светило нам в спины, и впереди нас бежали наши косые вытянутые тени.
– В наш последний разговор там, на острове, мама сказала мне, что мы никогда не должны отказываться от своих историй, – нарушила я молчание.
– Какого хрена ты хочешь этим сказать?
– Я имею в виду ребенка.
– Это не история, Опал, а реальность.
– Это может быть и тем и другим.
– Жизнь складывается не так, как в рассказах. Мама умерла, она уже не вернется, и мы остались одни, живем с парнем, которого толком и не знаем, но должны называть его дядей. Что это за гребаная история?
– Да, мама умерла, я знаю. Мы одни, но мы-то живы. Это еще не конец. Мы не можем просто так сдаться, Джеки. Верно?
Джеки не ответила сразу. Мы брели по Пьемонт-авеню, мимо витрин магазинов. Хлесткие звуки проезжающих машин напоминали шум волн, бьющихся о скалы на берегу нашего туманного будущего в Окленде – городе, который, как мы знали, уже никогда не будет таким, как раньше, до того, как мама покинула нас, унесенная рваным ветром.
Мы подошли к светофору. Когда красный сигнал сменился зеленым, Джеки потянулась ко мне и взяла меня за руку. И не отпускала, даже когда мы перешли на другую сторону улицы.
Эдвин Блэк
Я на толчке. Но ничего не происходит. Я просто сижу. Надо стараться. Надо иметь намерение и не только уговаривать себя, но действительно сидеть и верить. Вот уже шесть дней, как у меня не происходит дефекации. Один из верных симптомов, описанных на сайте WebMD[35 - Американская корпорация, онлайн-издатель новостей и информации, касающихся здоровья и благополучия человека.]: ощущение неполного опорожнения. Это похоже на правду о моей жизни в том смысле, который я пока не могу сформулировать. Или тянет на название сборника коротких рассказов, которые я возьму да и напишу однажды, когда все наконец-то выйдет наружу.
С верой все не так просто: нужно верить, что она сработает, иначе говоря – верить в веру. Я наскреб немного веры и держу ее возле открытого окна, в которое превратился мой разум с тех пор, как в него проник интернет и сделал меня своей частью. Я не шучу. У меня такое чувство, будто я переживаю ломку. Я читал о реабилитационных центрах в Пенсильвании, где лечат интернет-зависимость. В Аризоне процветают ретриты[36 - Ретрит (от англ. retreat – «затворничество», «уединение») – времяпрепровождение, посвященное медитативным практикам, уходу от плохих мыслей, мирской суеты.] с цифровым детоксом и подземные бункеры в пустыне. Моя проблема не только в компьютерных играх. Или в азартных играх. Или в постоянном скроллинге и обновлении личных страниц в социальных сетях. Или в бесконечных поисках хорошей новой музыки. Проблема в зависимости от всего этого сразу. Одно время я реально подсел на Second Life[37 - Игра «Вторая жизнь» – трехмерный виртуальный мир с элементами социальной сети, который насчитывает свыше 1 млн активных пользователей. Проект запущен в 2003 году.]. Мне кажется, я провел там целых два года. И по мере того как я подрастал и толстел в реальной жизни, Эдвин Блэк, живущий в виртуальном мире, худел, и, чем пассивнее становился мой образ жизни, тем больше преуспевал мой прототип. У того Эдвина Блэка была работа, была девушка, а его мама трагически умерла при родах. Тот Эдвин Блэк вырос в резервации, где его воспитывал отец. Эдвин Блэк из моей «Второй жизни» гордился собой. Он был исполнен надежд.
Этот Эдвин Блэк – что сидит на толчке – не может попасть туда, в интернет, потому что вчера уронил свой телефон в унитаз, и в тот же гребаный день мой компьютер завис, просто застыл, даже курсор мыши не двигался, и не крутилось колесико загрузки возле стрелки. Никакой перезагрузки после отключения от сети, только немой черный экран – и мое лицо, отражающееся в нем, сначала с выражением ужаса наблюдающее за умирающим компьютером, а потом в панике от того, как мое лицо реагирует на смерть компьютера. Что-то и во мне умерло в тот миг, когда я увидел свое лицо, подумал об этой болезненной зависимости, о куче времени, потраченной на ничегонеделание. Четыре года я просидел в интернете, не отрываясь от компьютера. Если отбросить время сна, то, наверное, получится три года, но это не считая сновидений. А мне снится интернет, ключевые фразы поиска обретают ясный смысл, помогают расшифровать значение сна, который поутру оказывается бессмыслицей, как и все, что мне когда-либо снилось.
Когда-то я мечтал стать писателем. К слову, я получил степень магистра сравнительного литературоведения с акцентом на литературу коренных американцев. Это, должно быть, говорило о том, что я нахожусь на пути к чему-то значимому. Во всяком случае, так я выглядел с дипломом в руке на последней фотографии, которую выложил на своей страничке в Facebook. В мантии и шапочке магистра, на сто фунтов[38 - 100 фунтов = 45,36 кг.] легче, а рядом – моя мама, с неестественно широкой улыбкой, взирающая на меня с нескрываемым обожанием, тогда как ей следовало бы смотреть на своего бойфренда Билла, кого я просил не приводить и кто настоял на том, чтобы нас сфотографировать, несмотря на мои возражения. В конце концов мне полюбилась та фотография. Я рассматривал ее чаще, чем любые другие свои фото. До недавнего времени она оставалась моей аватаркой, потому что на протяжении нескольких месяцев и даже года выглядела вполне органично, но спустя четыре года стала вызывать социально неприемлемое ощущение грусти.
Когда я снова переехал к маме, дверь в мою бывшую комнату, в мою прежнюю жизнь в этой комнате, как будто открыла пасть и проглотила меня целиком.
Теперь мне ничего не снится, разве что темные геометрические фигуры, бесшумно дрейфующие по розово-черно-пурпурному пиксельному пейзажу. Сны как экранная заставка.
Надо сдаваться. Ничего не выходит. Я поднимаюсь с унитаза, натягиваю штаны и ухожу из туалета побежденным. Живот надутый и твердый, как шар для боулинга. Поначалу мне и самому не верится. Я всматриваюсь внимательнее. Мой компьютер. Я едва не подпрыгиваю, когда вижу, как он возвращается к жизни. Чуть ли не хлопаю в ладоши. Мне стыдно за свое волнение. Я ведь решил, что это вирус. Я кликнул ссылку, чтобы загрузить «Одинокого рейнджера». Все сходились на том, что фильм неудачный, во многих отношениях. Но меня распирало от желания его посмотреть. Не знаю, почему так приятно видеть Джонни Деппа в провальной роли. Это придает мне сил.
Я сажусь и жду, пока мой компьютер полностью загрузится. Одергиваю себя, когда замечаю, что потираю руки, и кладу их на колени. Я смотрю на картинку, которую приклеил скотчем к стене. На ней Гомер Симпсон, размышляющий перед микроволновкой: способен ли Иисус разогреть буррито настолько, что не сможет его съесть? Я думаю о парадоксе непреодолимой силы. О том, что не могут существовать одновременно непреодолимая сила и недвижимый объект. Но что происходит в моем заблокированном, съеженном и, возможно, завязанном узлом кишечнике? А вдруг это древний парадокс в действии? Если испражнения таинственным образом прекратились, не может ли то же самое произойти со зрением, слухом, дыханием? Нет. Это все из-за дерьмовой еды. Парадоксы ничего не решают. Они лишь уравновешивают противоречивые суждения. Кажется, я все усложняю. Слишком многого хочу.
Иногда интернет может думать вместе с вами или даже за вас, вести вас таинственными путями к нужной информации, которую вы никогда не смогли бы разыскать или исследовать самостоятельно. Вот как я узнал о безоарах. Безоар – это инородное тело, формирующееся в желудочно-кишечном тракте, но, набирая в поисковике слово «безоар», вы попадаете на «Пикатрикс». «Пикатрикс» – книга по магии и астрологии XII века, первоначально написанная на арабском языке и носившая название «Гаят аль-Хаким», что означает «Цель мудреца». В книге описаны все способы применения безоаров; из них даже делают талисманы, помогающие в определенных видах магии. Мне удалось найти PDF-файл с английским переводом «Пикатрикса». Пока я пролистывал документ, мое внимание привлекло слово «слабительное», и я прочитал дальше: «Индейские мудрецы начинают путешествия и принимают слабительное, когда Луна бывает в этой стоянке. Таким образом, это положение Луны можно использовать для создания талисмана, который оберегает путешественника. Кроме того, при нахождении Луны в этой стоянке можно сделать талисман, чтобы посеять разногласия и вражду между супругами». Если я хотя бы отдаленно верил в какую-то магию, кроме той, что привела меня к этой ссылке, и мог неким хирургическим путем удалить безоар, я превратил бы его в талисман – при условии, что Луна занимает соответствующую позицию, – и справился с запором, а заодно, возможно, разрушил отношения моей мамы и Билла.
Не сказать что Билл – конченый придурок. Если на то пошло, он из кожи вон лезет, чтобы казаться вежливым, завязать со мной разговор. Просто меня бесит принудительный характер нашего общения. И то, что мне приходится ломать голову над тем, как относиться к этому парню. Незнакомцу, по сути. Моя мама познакомилась с Биллом в баре в центре Окленда. Потом привела его домой и вот уже два года позволяла ему возвращаться к нам снова и снова, а я вынужден думать о том, нравится мне или не нравится этот парень, стоит подпускать его ближе или лучше избавиться от него. Мне приходится бороться с неприязнью к Биллу, потому что я не хочу выглядеть инфантильным мужиком, который ревнует маму к ее бойфренду, желая, чтобы она принадлежала только мне. Билл – парень из племени Лакота, выросший в Окленде. Он остается у нас почти каждый вечер. Всякий раз, когда он приходит, я запираюсь в своей комнате. И не могу даже выйти облегчиться. Поэтому я запасаюсь едой и отсиживаюсь в своей берлоге, читаю о том, что делать с этой, возможно, новой формой запора, которая, как я только что узнал на форуме, может означать кишечную непроходимость – иначе говоря, сильный или фатальный запор. Конец.
Форумчанка ДефеКейт Мосс[39 - Здесь игра слов: defecate (англ.) – испражняться.] сказала, что запор может привести к смертельному исходу, и однажды ей пришлось воткнуть себе в нос трубку, чтобы откачать содержимое кишечника. А еще она посоветовала, в случае тошноты и болей в животе, обратиться в отделение неотложной помощи. Меня тошнит от одной только мысли об испражнении через трубку в носу.
Я набираю ключевые слова «мозг и запор» и задаю поиск. Перехожу по ссылкам, прокручиваю несколько страниц. Я читаю кучу материалов и остаюсь ни с чем. Так и летит время. Ссылка за ссылкой – и вас уносит аж в XII век. И вдруг оказывается, что уже шесть утра, и мама стучит в дверь, уходя на работу в Индейский центр – куда пытается пристроить и меня, уговаривая подать заявление.
– Я знаю, что ты еще не ложился, – говорит она. – Я слышу, как ты там щелкаешь по клавиатуре.
В последнее время я стал слегка одержим мозгом. Пытаюсь найти объяснения всему, что связано с мозгом и его частями. Беда в том, что информации слишком много. Интернет – своего рода мозг, вскрывающий мозг. Теперь моя память в полной зависимости от интернета. Нет смысла запоминать что-то, если он всегда рядом. Точно так же когда-то все знали номера телефонов наизусть, а теперь не могут вспомнить даже свой собственный. Запоминание само по себе становится старомодным.
Гиппокамп – часть мозга, связанная с памятью, но я не могу точно вспомнить, какова его функция. То ли гиппокамп выступает хранилищем памяти, то ли подобен щупальцам памяти, которые проникают в другие участки мозга, где она на самом деле хранится в узелках, складках или карманах? И всегда ли он активен? Выдает ли воспоминания, воспроизводит прошлое, не дожидаясь запроса? Набирает ли в строке поиска ключевые слова, прежде чем я успеваю подумать об этом? Прежде чем успеваю подумать, что думаю вместе с ним.
Я узнаю, что тот же нейромедиатор, что связан со счастьем и благополучием, предположительно имеет отношение к пищеварительной системе. У меня явно что-то не так с уровнем серотонина. Я читал о селективных ингибиторах обратного захвата серотонина, которые являются антидепрессантами. Не придется ли мне принимать антидепрессанты? Или принимать их повторно?
Я встаю и отхожу от компьютера, откидываю голову назад, разминая шею. Я пытаюсь подсчитать, сколько времени провел за компьютером, но, когда запихиваю в рот кусок пиццы двухдневной давности, мои мысли уносятся к тому, что происходит у меня в мозге, пока я ем. Не прекращая жевать, я кликаю на другую ссылку. Когда-то я читал, что ствол головного мозга составляет основу сознания, что язык почти напрямую связан со стволом мозга, и поэтому еда – самый прямой путь к тому, чтобы почувствовать себя живым. Эти чувства или мысли прерываются страстным желанием выпить пепси.
Заглатывая пепси прямо из бутылки, я смотрю на себя в зеркало, которое мама повесила на дверцу холодильника. Неужели она сделала это для того, чтобы я мог увидеть себя, прежде чем полезу за едой? Неужели хотела сказать: «Посмотри на себя, Эд, посмотри, во что ты превратился, чудовище»? Но это правда. Я страшно опух. Все время вижу свои щеки, как носатый человек всегда видит свой шнобель.
Я выплевываю пепси в раковину за спиной. Оглаживаю щеки обеими руками, потом трогаю их отражение в зеркале, втягиваю щеки, прикусывая изнутри, пытаясь представить себе, как могло бы выглядеть мое лицо, если бы я скинул фунтов тридцать[40 - Около 14 кг.].
Я не рос толстым. И не страдал лишним весом. Я был не из тех, у кого ожирение или богатырский размер одежды, или как там это теперь можно назвать, чтобы соблюсти политкорректность и не выглядеть бестактным или невеждой. Но я всегда чувствовал себя толстым. Не означало ли это, что мне суждено было однажды стать толстым, или же навязчивые мысли о собственной тучности, даже когда и намека на нее не было, в конце концов привели меня к ожирению? Неужели нас неизбежно настигает то, чего мы больше всего стараемся избежать, и все потому, что уделяем этому чересчур много внимания и излишне тревожимся?
* * *
Компьютер подает сигнал уведомления от Facebook, и я возвращаюсь в свою комнату, зная, что меня ждет. Я все еще подключен к аккаунту моей мамы.
Мама помнила о моем отце лишь то, что его зовут Харви, он коренной американский индеец и живет в Финиксе. Меня бесит, когда она говорит «коренной американец», употребляя этот странный политкорректный термин, который можно услышать только от белых, никогда не знавших настоящих туземцев. И это напоминает мне о том, как я далек от них из-за нее. Не только потому, что она белая, и я, стало быть, наполовину белый, но и потому, что она никогда не пыталась помочь мне связаться с моим отцом.
Я предпочитаю называть себя туземцем, как это делают и другие коренные жители, пользователи Facebook. У меня 660 друзей. Тысячи туземцев в ленте. Впрочем, большинство моих друзей – это люди, мне не знакомые, но они с радостью «зафрендились» со мной по моей просьбе.
Получив разрешение от мамы, я отправил с ее странички личные сообщения десяти разным Харви из тех, кто казался «очевидным» индейцем и проживал в Финиксе. «Возможно, ты меня не помнишь, – написал я. – Много лет назад мы провели вместе незабываемую ночь. Я не могу ее забыть. Таких, как ты, у меня не было ни до, ни после той ночи. Сейчас я в Окленде, в Калифорнии. Ты все еще живешь в Финиксе? Мы можем поговорить, встретиться как-нибудь? Ты не собираешься в наши края? Или я могла бы приехать к тебе». Меня коробит от того, что я веду переписку от лица собственной матери, пытаясь соблазнить своего потенциального отца.
Но вот и оно. Сообщение от возможного отца.
«Привет, Карен, я действительно помню ту сумасшедшую ночь, – с ужасом прочитал я, надеясь, что не последует никаких подробностей о том, что сделало ту ночь сумасшедшей. – Через пару месяцев я собираюсь в Окленд на Большой Оклендский пау-вау. Буду там ведущим».
Сердце бешено колотится, тошнотворная пустота разливается в животе, когда я набираю ответ: «Прости, что я так поступил. Думаю, я – твой сын».
Я жду. Постукиваю ногой по полу, не отрывая глаз от экрана, зачем-то откашливаюсь. Я представляю себе, что он, должно быть, чувствует. Каково это – размечтаться о короткой интрижке с бывшей пассией и тут же получить сына из ниоткуда. Зря я это сделал. Пусть бы мама встретилась с ним. Я мог бы попросить ее сфотографировать отца.
– Что? – всплывает в окне чата.
– Это не Карен.
– Ничего не понимаю.
– Я – сын Карен.
– О.
– Да.
– Хочешь сказать, что у меня есть сын и это ты?
– Да.
– Ты уверен?
– Мама сказала, что это более чем вероятно. 99 процентов.
– Выходит, никаких других парней у нее в то время не было?
– Я не знаю.
– Извини. Она рядом?
– Нет.
– Ты похож на индейца?
– У меня коричневая кожа. Более или менее.
– Это все из-за денег?
– Нет.
– У тебя нет фотографии в профиле.
– У тебя тоже.
Я вижу крошечную иконку с расширением JPEG. Дважды щелкаю по ней. Он стоит с микрофоном в руке на фоне танцовщиков пау-вау. Я вижу себя в лице этого человека. Он крупнее меня, выше ростом и толще, длинноволосый, в бейсболке, но ошибки быть не может. Это мой отец.
– Мы с тобой похожи, – пишу я.
– Пришли мне фотографию.
– У меня нет ни одной.
– Так сфоткайся.
– Хорошо. Подожди, – отвечаю я, делаю селфи камерой на компьютере и отправляю ему.
