– Здесь можно заблудиться, – коротко отметил мальчик.
– Ничего, привыкнешь. На первых порах можешь носить в кармане хлебные крошки.
По дороге им встретилось множество крепко и, похоже, давно запертых дверей самых удивительных форм и размеров.
Одни были настолько маленькие, что войти туда могла разве что кошка. Попадались большие, под потолок, а он тут был немаленький, метра три или четыре в высоту. Были двери, крест-накрест заколоченные, с замочной скважиной, забитой деревянным штырём. Имелись кривые, с косяками, наклонёнными под изрядным углом к полу.
– Ты прав, театр очень сложно устроен, – пояснял на ходу Альберт. – Даже я не уверен, вполне ли знаю его. А я, заметь, всю жизнь тут провёл. Дело в том, что в течение многих веков к нашему зданию пристраивались другие дома. Их покупали владельцы театра, пробивали в стенах новые двери, строили новые стены и перегородки, и это невероятно запутало план здания. Тут есть бывшие лабазы, конюшни и даже тюрьма, тоже бывшая, конечно. Есть подвалы – совершенно великолепные, выходы на крышу…
– А это наша часовая… – Альберт ввёл его в небольшую, но очень высокую комнату. – Здесь ты и будешь жить.
Вид комнаты был настолько необычен, что заслуживает отдельного описания.
Три из четырёх стен до самого потолка, а он находился метрах в семи над полом, были заняты книжными полками. В одной из стен, правой, если смотреть от входа, почти под самым потолком виднелось обрамлённое книжными полками широкое окно, сквозь которое проникало достаточно света, чтобы можно было не зажигать электричества. Справа, возле самого входа, стояло пианино с истёртыми углами и потрескавшимся лаком.
– Зато звук у него почти идеальный, – с гордостью произнёс Альберт. – Вот, послушай.
Он открыл крышку, легко пробежался по клавишам.
– Мм, каково? Как раз вчера настройщик приходил. Долго восторгался. Прекрасная работа, – добавил он, и Мыш не понял, относится это к настройщику или же к инструменту.
Сразу за пианино стоял на мощных львиных лапах столик-бюро, со множеством выдвижных ящичков и надстроечек.
– Знающие люди говорят, век семнадцатый-восемнадцатый.
За столиком возвышалась доходящая чуть не до самого окна античная мраморная статуя. Голову бога (а это, судя по всему, был бог) украшал венок из виноградных листьев, плечи укрывала шкура с когтистыми лапами, в руках он держал чашу и тучную гроздь винограда.
– Вот, Мыш, смотри. Это Дионис, наш покровитель. Бог театра, а также… – он сделал многозначительную паузу и продолжил: – Вина и безумия. Да…
Мальчик вгляделся в красивое тонкое лицо статуи. Казалось, по нему пробегают искры, точно по снегу в солнечный день.
Стену против входа занавешивала ткань, падающая с потолка на пол тяжёлыми плавными волнами.
– Знаешь, что это? – спросил Альберт.
– Гардина?
Режиссёр засмеялся.
– Ха-ха, гардина. Ну, в каком-то смысле, да. Многослойная ткань, шёлк, шерсть… Но дело не в ткани. Перед тобой первый занавес МХАТа. Самый первый. Его заказал в ткацких мастерских Ключникова сам Немирович-Данченко! Настоящее сокровище. Прикоснись к истории театра.
Мальчик тронул ткань.
Позади них раздался мелодичный металлический перезвон. Это случилось так неожиданно, что Мыш вздрогнул.
– Часы, – пояснил режиссёр, будто в этом имелась какая-то нужда.
Часы были напольные, огромные, ростом с два Мыша и полтора Альберта, с качающимся грузно, словно с волны на волну, латунным маятником.
Тёмное дерево сливалось с застоявшейся в углу тенью, оставляя видимыми только циферблат и маятник.
– Из-за них эту комнату называют «часовой», – сказал режиссёр.
– А где я буду спать? – спросил мальчик.
– Ах да, точно. Чуть было не забыл, – спохватился Альберт.
Он подошёл к занавесу и приподнял его, приглашая мальчика.
С этой стороны ткани не было ничего нового – всё те же полки с книгами. Но ещё тут находилось окно – полукруглое, с обширным, по причине невероятной толщины здешних стен, подоконником, на котором лежал свёрнутый роликом матрас, лоскутное одеяло и пара цветастых подушек.
– Я буду спать на подоконнике? – изумлённо спросил мальчик.
– А что, разве плохо? – с торжеством спросил Альберт. – Места, надеюсь, хватит?
– Да тут пятерых таких, как я, уложить можно, – улыбнувшись первый раз за время их знакомства, сказал мальчик.
Мыш забрался на подоконник, посмотрел на улицу. Вдали сияли на солнце рубины кремлёвских звёзд, прямо под окном двигалась пёстрая лента автомобильного потока и текли воды Москвы-реки.
Внизу виднелся висящий на консоли над входом фонарь, и ветер слегка раскачивал его. Доносился еле слышный скрип.
– Что, нравится? – спросил Альберт.
– Конечно! – ответил Мыш, сдерживая восторг.
Он слез с подоконника, немного стесняясь, обернулся мхатовским занавесом и крутанулся вместе с ним.
– Это же сказка, – тихо сказал, – мечта.
Вытащил из кармана блокнот, сунул под подушку.
– Мне иногда снятся стихи, – пояснил он, заметив вопросительный взгляд Альберта. – Надо иметь под рукой бумагу и ручку, чтобы успеть записать. Они быстро забываются.
– Пиши, пиши… – пожал плечами Альберт.
Если у вас нету кошки
(стихотворение, записанное Мышом во время первой ночи в театре)
Жалко, что нет кошки,
А то бы легла у руки,
Нюхала пальцы,
Мурлыкала, будто стихи
Читала. Или гадала,
Читая линии руки.
Интересно, любят ли кошки
Стихи?
Жалко, что нет кошки,
Уткнулась бы носом в плечо.
Так хорошо бы стало,
Так горячо.
Чёрным ли носом, розовым,
Всё равно.
Тепло и от чёрного носа,
И от ро-зо-во-го.
Ветка
Мыш проснулся среди ночи от назойливого ритмичного шума. Тихого, скорее даже не слышимого, а вибрацией передающегося через стены.
Он открыл глаза, сел, посмотрел в окно. Через свет фонаря пунктиром летел мелкий дождь. От перекрестья рамы на мхатовский занавес ложилась косая тень. Рябила вода Москвы-реки, словно осыпанная рыбьей чешуёй. Судя по отсутствию звуков машин, то была самая глухая пора ночи.
Мыш зевнул, недоумевая, почему проснулся, и тут звук-вибрация донёсся снова.
Мальчик посмотрел вниз, силясь разглядеть, кто стучит, но наружный подоконник загораживал обзор. Неизвестный гость, похоже, стоял вплотную к двери.
Идти через лабиринт коридоров было страшновато. Слабый свет телефонного фонарика терялся под высокими потолками, не в силах толком осветить путь. Да вдобавок ещё эти лестницы, углы, повороты…
Мыш, как был, в одних трусах, шлёпая босыми ногами, брёл по лабиринту театра, не вполне понимая, почему он вообще решил открыть кому-то дверь среди ночи.
– Может, это бомж или наркоман какой-нибудь стучит? – шептал в голове голос осторожности. – А то ещё хуже: садист или убийца?
Но мальчик не слушал его и шагал, чувствуя, как леденеют ноги, и ругая себя, что спросонья не сообразил надеть тапки.
Мыш остановился перед дверью, снял с гвоздя тяжёлый холодный ключ, замер, прислушиваясь к тишине.
Из часовой послышались приглушённые расстоянием удары.
– Четыре, – машинально сосчитал мальчик и, собравшись с духом, громко спросил: – Кто там?
– Я по объявлению, – донёсся звонкий голос. – У вас тут на афише написано…
Мыш вставил ключ в замок.
Он открывал дверь в первый раз, ключ никак не хотел поворачиваться, упрямо застряв на середине хода. Мыш дёргал его то в одну, то в другую сторону, ничего не помогало.
Прошла минута, другая. Ключ делал пол-оборота и никак не желал идти дальше.
– Я могу чем-то помочь отсюда? – спросили с той стороны.
– Да чем же? – досадливо отозвался Мыш, обтёр вспотевшие ладони о трусы и снова принялся за дело.
Когда у него устали руки, он опустился на лежащую у двери ковровую дорожку и вытянулся. В голове было пусто. Прошло какое-то время, из часовой снова донеслись вибрирующие звуки ударов, Мыш вскочил, вцепился в хвост ключа, и тот как ни в чём не бывало легко провернулся в скважине.
За дверью стояла девочка, по виду ровесница Мыша, со слипшимися от дождя, закрывающими скулы волосами. Она обнимала себя за плечи и, словно цапля, поджимала одну, очевидно замёрзшую особенно сильно, ногу. Текущие по её кожаной куртке капли напитались светом от фонаря, и казались живым золотом.
– Привет! – сказали они одновременно и замерли, глядя друг на друга.
– Можно мне войти?… Заходи!.. – снова вместе произнесли они.
Мыш отошёл в сторону, открывая вход.
Дверь мягко закрылась, отгородив детей от ледяного сеющего дождя. Мыш посветил фонариком на девочку. В тепле ей, казалось, стало ещё холоднее. Она крепче стиснула себя за плечи. Потом оглядела стоящего перед ней в одних трусах Мыша и спросила, неожиданно улыбнувшись:
– Ты чего так легко оделся, не замёрзнешь?
Он смутился, но не показал вида и кивнул:
– Пойдём.
Она шагала за ним, с интересом оглядываясь по сторонам. В высоких ботинках её чавкало.
Мыш привёл девочку к ванной комнате, открыл дверь, пустил в ванну струю горячей, задышавшей паром воды.
– Это тебе сейчас нужнее всего… Спасибо… – одновременно проговорили они.
И, смущаясь от необходимости быть взрослыми в свои невеликие годы, отвели глаза.
– Вот полотенце. А я пойду поищу для тебя сухую одежду в реквизите, – чуть хмурясь от серьёзности, сказал Мыш.
– Не надо, я сейчас согреюсь, а потом мне и мокрая сойдёт.
– Не сойдёт, – твёрдо заявил Мыш и вышел из ванной.
Забывшись, по привычке закрыл дверь на защёлку с внешней стороны, смутился, открыл защёлку и почти в панике убежал в реквизиторскую.
Там он набрал женских тряпок и ушёл в часовую ждать возвращения внезапной гостьи.
Потом, опомнившись, прибежал обратно, сел на ступеньке рядом с ванной комнатой и, обхватив колени, принялся размышлять о девочке, которая пять минут назад стояла под дождём на улице, а теперь отогревалась в ванной.
У неё русые волосы, вспомнил он. Мокрые, в свете фонаря они выглядели почти чёрными. Лицо ухоженное, но бледное, на подбородке ямочка. На левой щеке шрам, похожий на звезду. Куртка-косуха, он сам всегда такую хотел, истёртая, в белых царапинах, будто в шрамах.
Девочка в ванной распевала:
Летели качели без пассажира.
Без постороннего усилия,
Сами по себе.
Мыш знал эту песню.
Шум воды стих, послышалось шлёпанье босых ног по кафелю. Мальчик подскочил, запаниковав, пошёл отчего-то в сторону часовой, потом опомнился, вернулся, снова сел на ступеньку и крикнул:
– Я принёс сухую одежду!
