Баржа шла вверх по реке, влекомая не только веслами, но и парусом из тирского пурпура, ибо в Египте всегда дул северный ветер. А на обратном пути гребцам помогало сильное течение Нила, спешащего к Нашему морю. Цезарь видел много гребцов, он знал, какова у них жизнь и как с ними обращаются. Гребцы везде были людьми свободными, как и многие профессионалы, но Египет – не место для свободных людей. Каждый вечер перед заходом солнца «Нильский Филопатор» причаливал к какой-нибудь царской пристани на восточном берегу, всегда свободной, потому что там не могли швартоваться никакие другие суда.
Цезарь думал, что ему скоро все это надоест, но скука не приходила. Движение на реке было оживленным и красочным. Сотни одномачтовых каботажных судов под треугольными парусами везли из портов Красного моря всякие товары и провизию. Большие глиняные кувшины были наполнены тыквами, шафраном, кунжутом, льняным маслом, тут же теснились ящики с финиками и живыми животными. Вокруг то и дело сновали плавучие лавки. Но все это находилось под строгим контролем речной охраны, всюду поспевавшей на своих быстроходных лодках.
Теперь, когда Цезарь плыл по Нилу, ему было легче понять феномен разливов этой реки. Ее берега в самой низкой своей части не поднимались выше восемнадцати футов, а в самой высокой не превосходили тридцати двух. Если вода не поднималась до первой отметки, разлив был вообще невозможен, если же она перехлестывала через вторую, бурный поток устремлялся в долину, смывал селения и уничтожал запасы зерна и долго не отступал.
Краски вокруг были яркими, впечатляющими. Небо с рекой – идеальной синевы; дальние скалы, обозначавшие край безлюдного плато, – где бледно-желтые, где темно-малиновые, а сама долина полыхала всеми оттенками зелени, какие только можно вообразить. В это время года (по сезону – середина зимы) река полностью возвратилась в свои берега, и сочные, буйные всходы спешили заколоситься, чтобы весной дать урожай. Цезарь думал, что деревьев там нет, но с удивлением обнаружил кое-где рощицы, а иногда даже небольшие леса: персея, считавшаяся в Египте священным деревом, сикомор, терновник, дуб, фиговое дерево, пальмы всех видов, не говоря уже о знаменитых финиковых пальмах.
Приблизительно в середине Верхнего Египта от Нила отходила протока, стремившая свои воды на север – к Меридову озеру. Почти параллельная основному руслу реки, она омывала с востока узкий и длинный Фаюмский оазис, достаточно плодородный, чтобы давать в год два урожая пшеницы и ячменя. Предыдущий Птолемей прорыл от озера к Нилу большой канал, сделав эту водную систему проточной. Фаюмский оазис хорошо орошался, как, впрочем, и вся территория Египта Нила, растянутая на тысячу миль. Голод в стране порождала Александрия, то есть три миллиона нахлебников в ней. Численность коренных египтян, их кормивших, была куда меньше.
Скалы и безлюдное плато за ними назывались Красной Землей, а долина с ее постоянно восполняемым более темным плодородным грунтом именовалась Черной Землей.
По обоим берегам Нила стояли бесчисленные храмы, построенные в одну линию: ряды массивных пилонов, соединенных перемычками над воротами; стены, дворы, еще пилоны и ворота, ведущие дальше, вглубь, в святая святых – небольшое помещение, озаренное светом, льющимся, казалось бы, ниоткуда. В святилище обычно находилось изваяние – какой-нибудь египетский бог с головой животного или кто-либо из великих фараонов, чаще всего – знаменитый строитель Рамсес II. Перед храмами зачастую тоже ставились статуи фараонов, а к святилищам вели аллеи сфинксов с бараньими, львиными и человеческими головами. В глаза бросалось обилие ярко расцвеченных двумерных изображений людей, растений, животных. Египтяне любили насыщенные цвета.
– Большинство Птолемеев возводили новые храмы либо реставрировали или завершали старые, – рассказывала Клеопатра, когда они с Цезарем бродили по замечательному лабиринту верхнеегипетского города Абидос. – Даже мой отец Авлет много строил. Он так хотел быть фараоном. Видишь ли, когда пятьсот лет назад Камбиз Персидский вторгся в Египет, он счел здешние храмы и усыпальницы-пирамиды кощунственными и многие разрушил. Так что для нас, Птолемеев, осталась масса работы. Птолемеи, первые после коренных египтян, бывших подлинными правителями Египта, не остались равнодушными к этой беде. Я тоже заложила фундамент нового храма Хатхор, но хочу, чтобы в этом деле ко мне присоединился и наш сын. С этого он начнет и впоследствии станет величайшим строителем храмов во всей истории Египта.
– Но почему эллинизированные Птолемеи столь привержены древнеегипетскому стилю? Вот и тебе, похоже, милей иероглифы, чем греческое письмо.
– Может быть, дело в том, что многие из нас были не только царями, но и фараонами, и уж конечно, большую роль тут сыграли жрецы – это очень древняя каста. Они столь искусны как архитекторы, скульпторы и художники, что их ценят даже в Александрии. Но подожди, и ты увидишь храм Исиды на острове Филы! Там заметно греческое влияние. Поэтому, думаю, он и считается самым красивым храмовым комплексом в Египте.
Сам Нил кишел рыбой, включая оксиринха – чудовище весом в тысячу фунтов. Имелся даже город с таким названием. Народ ел рыбу – и свежую, и копченую. Она была основным продуктом питания. Окунь и карп водились тут в изобилии. И к большому удивлению Цезаря, в реке резвились дельфины, легко, почти с высокомерным презрением уворачиваясь от хищников-крокодилов.
Много разных животных считались священными. Иногда тех или иных почитали только в одном городе, а иногда повсеместно. Вид Сухоса, гигантского священного крокодила, которого насильно кормили медовыми пряниками и жареным мясом и поили сладким вином, вызвал у Цезаря смех. Тридцатифутовое существо так утомилось, что пыталось увильнуть от жрецов-кормильцев, но напрасно. Те насильно открывали гигантскую пасть и пихали туда еду, а крокодил лишь стонал и вздыхал. Цезарь видел быка Бухиса, быка Аписа, их матерей, храмовые комплексы, в которых они вели жизнь изнеженных сибаритов. Священных быков, их матерей, а также ибисов с кошками мумифицировали после смерти и помещали в просторные подземелья. Кошки и ибисы, на взгляд чужеземца, были особенно трогательными – сотни тысяч маленьких фигурок, облитых янтарной смолой, сухих, как бумага, застывших и неподвижных, в то время как души их бродят по царству мертвых.
Пока «Нильский Филопатор» все ближе подплывал к самым южным районам Верхнего Египта, Цезарь размышлял о том, что египтяне неслучайно сделали своих богов полулюдьми-полуживотными, ибо Нил – это весь их мир, где животные органически входят в жизнь человека. Крокодил, гиппопотам и шакал внушают ужас. Крокодил таится, чтобы схватить неосторожного рыбака, или собаку, или ребенка. Гиппопотам сотрясает берег, поедая посевы и втаптывая их в землю своими огромными ножищами. Шакал шастает по домам, крадет младенцев и кошек. Поэтому Собек, Таверет и Анубис – злые боги. А вот Бастет-кошка ест крыс и мышей. Гор-сокол делает то же самое. Тот-ибис склевывает насекомых-вредителей. Хатхор-корова дает мясо и молоко. Хнум-баран производит овец – это то же мясо и молоко, а также шерсть. Для египтян, замкнутых в узкой долине и живущих только тем, что дает им река, боги естественно должны быть и животными, и людьми. А над всем этим Амон-Ра – солнце, ежедневно дарующее всему живому свой свет. Или взять луну. Для римлян она ассоциируется с дождем, или женским циклом, или перепадом в настроении, а для египтян луна – это лишь часть Нут, ночного неба, которое тоже дает земле жизнь. Что касается представления о богах, то римляне смотрят на них как на силы, пролагающие связующие пути между двумя весьма разными мирами, а египтяне – нет, они живут по-иному. Там, где есть только солнце, небо, река, человек и животные. Космология лишена абстрактных концепций.
Хорошо было бы увидеть место, где Нил вытекает из бесконечного красного ущелья, чтобы стать всем для Египта. Клеопатра говорила, что в засушливой Нубии река ничего не увлажняет, ибо течет среди скал.
– А в Эфиопии в Нил впадают два притока, и он опять становится добрым, – объясняла она. – Эти два притока собирают летом дожди и разливаются, а сам Нил течет мимо Мероэ, где живут царицы египтян-изгнанников – сембритов, некогда правивших Египтом. Они такие жирные, что не могут ходить. Сам Нил питается от дождей, которые идут круглый год где-то далеко за Мероэ, вот почему он не высыхает зимой.
Они осмотрели первый ниломер на острове Элефантина возле малого водопада и двинулись вверх по реке к Первому порогу, где вода белой пеной падала с обрыва. Затем поплыли к колодцам Сиены, знаменитым тем, что в самый длинный день года полуденное солнце любуется своим отражением в их глубине.
– Да, я читал Эратосфена, – сказал Цезарь. – Здесь, над Сиеной, солнце останавливает свой путь на север и снова идет на юг. Эратосфен назвал это тропиком, поворотной точкой. Выдающийся человек. Помнится, именно он утверждал, что геометрию и тригонометрию изобрели в Египте, а не где-то еще. И мальчишки, такие как я, яростно спорили со своими учителями, отдававшими пальму первенства в этом Евклиду. А мы говорили, что геодезия в первую очередь была нужна египтянам, чьи межевые камни ежегодно передвигала вода.
– Да, но не забывай, что именно носатые греки обо всем этом написали! – засмеялась Клеопатра, хорошо знавшая математику.
В этом путешествии Цезарь многое узнал и о Клеопатре, и о Египте. Нигде, ни у народов, обитавших вокруг Нашего моря, ни у парфян, монарх не пользовался таким почитанием, как фараон в Египте. И это почитание не вызывалось рабским желанием подольститься к высокородной особе или животным страхом, оно было чем-то само собой разумеющимся. Народ собирался на берегу, чтобы бросить цветы на проплывающую мимо баржу и пасть ниц, выкрикивая имя своей властительницы. И так по всему ходу баржи – люди падали, поднимались, падали, поднимались. Само присутствие фараона проливало на них благодать, и разлив Нила был идеальным.
При всякой возможности Клеопатра взбиралась на палубное возвышение и вставала так, чтобы подданные могли видеть ее круглый живот. И его видели все. В каждом городе, в каждом селении. Она стояла величественная, невозмутимая, в белой короне Верхнего Египта. Баржу окружали маленькие рыбацкие лодки из ивовых прутьев, обтянутых кожей. Порой вся палуба утопала в цветах. Шесть месяцев беременности сказывались на ее внешности. Она потеряла привлекательность, подурнела. Но женщина не имела значения. Фараон – вот что было важнее всего.
Несмотря на множество отвлекающих моментов, они часто разговаривали. Это доставляло больше удовольствия Цезарю, чем Клеопатре. Упорное нежелание Цезаря обсуждать интимные стороны его жизни раздражало ее, даже злило. Ей так хотелось узнать подробнее и о его романе с Сервилией (об этом судачил весь мир!), и о его жене, с которой он много лет состоял в браке, но вряд ли сожительствовал, и о целой череде брошенных женщин, которых он соблазнял лишь для того, чтобы наставить рога их мужьям, своим политическим противникам. Ох! Так много тайн! Тайн, в которые он ее так и не посвятил, хотя говорил с ней постоянно. То учил ее, как надо править, как вводить законы и как вести войны. То принимался рассказывать поразительные истории о галльских друидах, о храмах на озере в Толозе, о золоте, которое украл Сервилий Цепион, об обычаях и традициях полсотни разных народов. Пока предмет разговора не касался личного, он с удовольствием рассказывал. Но как только Клеопатра пыталась забросить сети глубже, он замыкался, уходил в себя.
Естественно, возвращаясь на север, Клеопатра не могла не посетить храм Птаха. Цезарь видел пирамиды с баржи, но теперь, пересев на коня, он отправился к ним в сопровождении Каэма. Клеопатра, будучи на последних месяцах беременности, отказалась от этой поездки.
– Камбиз Персидский пытался снять с пирамид полированную облицовку, но ему надоело ее отковыривать, и он сосредоточился на разрушении храмов, – сказала она. – Вот почему пирамиды почти не пострадали.
– Хоть убей, Каэм, не могу понять, зачем живому человеку, даже провозглашенному богом, посвящать так много времени и труда сооружению, которое ему совершенно не нужно при жизни, – сказал с искренним удивлением Цезарь.
– Что ж, – промолвил Каэм с легкой улыбкой, – ты должен помнить, что и Хуфу, и остальные фараоны сами не трудились на строительстве. Возможно, они приезжали понаблюдать за ходом работ, только и всего. Пирамиды построены умелыми мастерами. В пирамиде Хуфу около двух миллионов больших каменных блоков, но ее в основном сооружали во время разливов, когда баржи могли доставлять эти камни к плато. Работы велись в свободные от полевой страды сезоны. На время уборочных или посевных они прекращались. Полированная облицовка – это известняк. Когда-то вершины каждой из пирамид были покрыты золотом, увы, снятым впоследствии чужеземными захватчиками. Захоронения в них были вскрыты тогда же и, разумеется, разграблены. Так что все находившиеся там сокровища бесследно пропали.
– Где же хранятся сокровища здравствующего фараона?
– Ты хотел бы на них посмотреть?
– Очень. – После паузы Цезарь вновь заговорил: – Ты должен понять, Каэм, что я пришел сюда не с намерением ограбить эту страну. Все, что в ней есть, будет принадлежать моему сыну… или дочери. – Он пожал плечами. – Но меня не радует мысль, что в будущем мой сын может жениться на моей дочери. Инцест неприемлем для римлян. Хотя – вот странность! – из разговоров солдат я понял, что их больше раздражают ваши боги-животные, чем пресловутый инцест.
– Но сам ты понимаешь наших богов-животных, я вижу это по твоим глазам. – Каэм развернул своего осла. – Едем к сокровищнице, Цезарь.
Рамсес II возвел храмовый комплекс Птаха на площади больше чем в половину квадратной мили. Подходы к нему охраняли ряды великолепных сфинксов с бараньими головами. Возле западных пилонов стояли колоссальные, искусно расписанные статуи самого Рамсеса.
Цезарь подумал, что никто, даже он сам, не нашел бы входа в подземное хранилище, не зная точно, где оно расположено. Каэм провел его через серию однообразных проходов к внутреннему святилищу, залитому призрачным светом. Там находились статуи мемфисской триады, тоже расписанные и относительно небольшие – в человеческий рост. Сам Птах-создатель стоял в середине, с бритой головой и в золотой шапочке, плотно прилегающей к черепу. Он был, подобно мумии, с ног до головы обернут в льняную ткань и держал в оголенных руках посох, увенчанный бронзовым анхом (крестом с петлей наверху), и изогнутый скипетр. Справа от него стояла его жена Сехмет, с телом стройной женщины, но с головой львицы, увенчанной диском Ра и уреем-коброй над гривой. Слева от Птаха стоял их сын Нефертум, хранитель Верхнего и Нижнего Египта и бог лотоса, в высокой голубой короне, изображающей лотос и украшенной с обеих сторон плюмажами из белых страусовых перьев.
Каэм потянулся к жезлу Птаха, отделил от него анх и передал этот довольно тяжелый предмет Цезарю. Затем он повернулся, вышел из помещения и двинулся в обратный путь. Однако до привратных пилонов он не дошел, а остановился в ничем не примечательной секции коридора, встал на колени и обеими ладонями надавил на ближайший к нему картуш чуть выше пола. Картуш немного подался вперед, и Каэм вынул его из стены, взял у Цезаря анх и вставил его тупой конец в отверстие.
– Мы долго думали, как обмануть грабителей гробниц, – сказал он, толкая анх взад-вперед и осторожно поворачивая его за петлю. – Ведь они знают все хитрости. В конце концов мы остановились на самом простом механизме, но в месте, которое трудно вычислить. Коридоров здесь много, и это всего лишь один из них. – Он сделал еще усилие, и что-то вдруг громко заскрежетало. – Вся история Рамсеса Великого начертана на стенах проходов, а среди иероглифов и рисунков размещены картуши его многочисленных сыновей. А пол… что ж, он тут такой же, как и везде.
Пораженный Цезарь обернулся на шум и увидел, что гранитная плита в центре пола поднялась несколько выше уровня соседних с ней плит.
– Помоги мне, – сказал Каэм, отпуская анх, оставшийся торчать в скважине незримого механизма.
Цезарь опустился на колени, помог поднять плиту и заглянул в темноту. Рисунок на полу подсказывал, какие еще две плиты, меньшего размера, вокруг центральной необходимо убрать в стороны. Отверстие в полу стало достаточно большим, чтобы в него могли пролезть даже очень полные люди.
– Помоги мне, – снова сказал Каэм, берясь за бронзовый стержень со сверкающим концом, на котором крепилась большая плита.
Стержень свободно поворачивался, и в результате плита поднялась на пять футов. Каэм привычным движением пошарил в темноте и извлек два факела.
– А теперь, – сказал он, поднимаясь, – мы пойдем к священному огню и зажжем их, потому что в подвалах нет света.
– А воздух там есть, чтобы факелы могли гореть? – спросил Цезарь, когда они шли к святая святых, маленькой комнате, где горел огонь под присмотром сидящего Рамсеса.
– Пока плиты подняты – да, если мы не пойдем далеко. Когда мне нужно что-то забрать, со мной являются еще два жреца с кузнечными мехами и вдувают внутрь воздух.
При слабом свете факелов они спустились по ступеням в подземелье под святилищем Птаха, миновали нечто вроде прихожей и попали в лабиринт узких туннелей с рядами дверей по обеим сторонам, ведущих в секретные кладовые. Некоторые кладовые были наполнены золотыми слитками, ящиками с драгоценными камнями и жемчугом всех цветов и сортов. В других комнатах сильно пахло сандалом, специями, фимиамом, лазерпицием. В третьих хранились слоновая кость, порфир, алебастр, горный хрусталь, малахит, лазурит. В четвертых – черное дерево, тетраклинис, электрум и золотые монеты. Но никаких статуй или картин – в общем, того, что Цезарь мог бы назвать произведениями искусства.
Он возвратился в обычный мир пораженным. Под его ногами лежало такое богатство, что даже семьдесят крепостей Митридата Великого со всеми их тайниками бледнели перед ним. «Правду говорил Марк Красс: мы в западном мире понятия не имеем о том, какое богатство накопили восточные монархи, ибо не ценим богатство ради него самого. Само по себе оно и впрямь бесполезно, в лежачем, так сказать, виде. Будь все это моим, я тут же переплавил бы металлы, а остальное рассортировал и распродал, чтобы вложить вырученные средства в экономическое развитие Рима. А Марк Красс только ходил бы вокруг сокровищ, напевая себе под нос. Несомненно, все началось с одного яичка в гнезде, но вылупилось из этого яичка чудовище, для охраны которого требуется немыслимая хитрость и изворотливость».
Вернувшись в коридор, они ввинтили обратно пятифутовый бронзовый стержень и закрыли защелку, приводящую в действие невидимый механизм. Потом положили на место плиты меньшего размера и опустили центральную вровень с полом. Сколько ни смотрел Цезарь на напольные плиты, он не мог найти входа. Он потопал ногами, но звук везде был глухим, ибо четырехдюймовые плиты его с легкостью поглощали.
– Если кто-то присмотрится к картушу, – сказал он Каэму, когда тот возвращал анх Птаху, – то сможет заметить следы прикосновений.
– Но это будет не завтра, – спокойно ответил Каэм, – а тем временем щели замажут, подкрасят, состарят, и он будет выглядеть как сотня других.
Еще совсем юношей Цезаря захватили пираты, скрывавшиеся в одной из ликийских бухт. Они были совершенно уверены, что эту бухту нельзя обнаружить, и даже позволили пленнику оставаться на палубе, когда вплывали в нее. Но Цезарь перехитрил их. Он сосчитал бухты и, после того как его выкупили, вернулся и наказал наглецов. Так же и тут: он сосчитал картуши между тем, который выскакивал из стены, и святилищем Птаха. Одно дело, думал он, следуя за Каэмом к выходу, не знать секрета, и совсем другое, когда ты знаешь его. Чтобы найти подвалы с сокровищами, грабителям потребовалось бы разобрать по камешку весь этот храм. Но Цезарь умел производить простые расчеты. Нет, он, конечно, не собирался похищать то, что однажды будет принадлежать его сыну. Однако человек думающий всегда сможет воспользоваться имеющейся возможностью.
5
В конце мая они вернулись в Александрию. Оказалось, что все развалины уже разобраны и на их месте строятся новые здания. Митридат Пергамский переехал в удобный дворец с женой Береникой и дочерью Лаодикой, а Руфрий занимался строительством гарнизонного лагеря для оставшегося на зиму войска на восточной стороне города, около ипподрома, считая разумным поместить легионы поближе к евреям и метикам.
А Цезарь все советовал, все напоминал:
– Не скупись, Клеопатра! Корми свой народ. Не заставляй бедноту страдать от роста цен на продукты! Почему, ты думаешь, у Рима почти нет неприятностей с простым людом? Не взимай платы за вход на колесничные бега, подумай и о бесплатных представлениях на агоре. Пусть греческие актеры ставят там Аристофана, Менандра. Больше веселых пьес – бедные люди не любят трагедий, их достаточно в жизни. Бедняки предпочитают посмеяться и хотя бы на полдня забыть о своих проблемах. Сооружай фонтаны в бедняцких кварталах, строй там простые дешевые бани. В Риме посещение публичной бани стоит четверть сестерция – люди уходят чистыми, в радужном настроении. И пожалуйста, летом возьми под контроль этих несчастных птиц! Найми расторопных мужчин и женщин, пусть моют улицы, и поставь приличные общественные уборные в местах, где есть канавы с проточной водой. Поскольку чиновники Александрии и Египта доказали свою полную несостоятельность, составь новые списки граждан, в которые будут входить и неимущие, и знать. Составь список, согласно которому бедным будут выдавать по одному медимну пшеницы в месяц плюс меру ячменя, чтобы они могли варить пиво. Доходы, которые ты начнешь получать, надо разумно распределять, а не хранить без всякой пользы. Если ты будешь копить эти деньги, экономику государства ждет скорый крах. Александрия укрощена, но твоя обязанность – сохранить ее укрощенной.
И еще, и еще, и еще. Законы, которые следует провести, постановления и указы. Общественная система проверок. Реформирование египетских банков, тех, что являются собственностью фараона и контролируются им через чиновников. Так не годится, так жить нельзя!
– Трать больше денег на образование, поощряй педагогов устраивать школы в общественных местах и на рынках, плати им за то. Пусть дети учатся. Тебе нужны писари, счетоводы. А поступающие книги сразу помещай в Мусейон! Государственные служащие ленивы, поэтому строго за ними приглядывай и не предлагай никому пожизненных должностей.
Клеопатра покорно слушала, чувствуя себя тряпичной куклой, которая кивает всякий раз, когда ее трясут. Теперь, на восьмом месяце, она ходила медленно, не удаляясь надолго от уборной. Сын Цезаря толкал ее изнутри, а сам Цезарь долбил ее мозг. Она терпела. Она была согласна вытерпеть все, кроме мысли о том, что он скоро уедет и ей придется обходиться без него.
Наконец наступила последняя ночь, Июньские ноны. На рассвете Цезарь, три тысячи двести человек шестого легиона и германская кавалерия должны были отправиться в Сирию и преодолеть первый отрезок пути в тысячу миль.
Клеопатра очень старалась сделать приятной эту ночь, хорошо понимая, что, хотя он по-своему и любит ее, ни одна женщина не может заменить в его сердце Рим или значить для него столько же, сколько десятый или шестой легионы. «Ну что ж, они были с ним намного дольше. Они вошли в его жизнь, в его душу. Но я тоже готова умереть за него. Готова, готова! Он – отец, которого у меня не было, муж моего сердца, идеальный мужчина. Никто в этом мире не может сравниться с ним! Даже сам Александр Великий. Тот тоже был безрассудно смелым завоевателем, но его не интересовали вопросы разумного правления или пустые животы бедноты. А Цезарь другой. Вавилон его не манит. Он никогда не променяет свой Рим на Александрию. О, если бы он только сделал это! С Цезарем и со мной Египет стал бы центром мира. Египет, а не Рим».
Они могли целоваться и обниматься, но секс был невозможен. Впрочем, Цезаря, умеющего себя контролировать, это ничуть не смущало. «Мне нравится, что он старается доставить мне удовольствие. Его прикосновения ритмичные, сильные, а кожа ладоней такая гладкая. Когда он уедет, я буду ее вспоминать. Его сын будет похож на него».
– После Азии ты направишься в Рим? – спросила она.
– Да, но не надолго. Я проведу кампанию в провинции Африка и навсегда покончу с республиканцами, – ответил Цезарь и вздохнул. – Ох, если бы Магн был жив! Все могло бы пойти по-другому.
Как это иногда с ней бывало, она вдруг почувствовала, что ждет его впереди.
– Это не так, Цезарь. Если бы Магн был жив, если бы вы помирились, ничто не изменилось бы. Слишком много тех, кто никогда не склонится перед тобой.
Какое-то время он молчал, потом засмеялся:
– Ты права, любовь моя, абсолютно права. Это Катон их всех подстрекает.
– Рано или поздно ты навсегда останешься в Риме.
– Может быть, может быть. Но первым делом мне надо покончить с парфянами и отобрать у них римских орлов Красса.
– Но я должна тебя снова увидеть! Должна! Как только твои войны закончатся, ты будешь править Римом. Тогда я смогу приехать, чтобы быть с тобой.
Он приподнялся на локте и посмотрел на нее:
– Клеопатра, неужели ты так никогда ничего и не усвоишь? Ни один властелин в мире не может покидать надолго свою страну. Ты царица, и твой долг – править. Вот почему тебе нельзя ехать в Рим.
– Ты тоже царь, но ты уезжаешь из Рима. И даже на годы, – упрямо возразила она.
– Я не царь! В Риме есть консулы, преторы, целая система магистратур. Диктатор – это временная должность, не больше. Поставив Рим на ноги, я тут же сложу диктаторские полномочия. Как это сделал Сулла. По закону я не могу править Римом. И я не буду им править. А ты правишь Египтом. Тебе нельзя его покидать.
– О, давай не будем ссориться в нашу последнюю ночь! – воскликнула она, схватив его за руку.
Но про себя подумала:
«Я – фараон, я – бог на земле! Я могу делать все, что захочу, и ничто меня не удержит. У меня есть дядя Митридат и четыре римских легиона. Так что, когда ты победишь республиканцев, Цезарь, я приеду к тебе.
Говоришь, ты не будешь править Римом?
Конечно же будешь!»
II
Поход десяти тысяч Катона
Секстилий (август) 48 г. до Р. Х. – май 47 г. до Р. Х
1
Лабиен спешил к Катону и Цицерону с вестью о поражении Помпея Великого при Фарсале. Меняя лошадей, он достиг адриатического побережья Македонии через три дня после битвы. Последнего, десятого, коня он почти загнал. Хотя он был один и в заляпанных дорожной грязью доспехах, часовые у ворот лагеря сразу узнали это смуглое неримское лицо. Все рядовые солдаты боялись командующего кавалерией Помпея.
Уверенный, что Катон находится в доме командующего, Лабиен спрыгнул с еле державшегося на ногах коня и зашагал по via principalis к алому флагу, чье полотнище было так натянуто свежим морским бризом, что казалось жестким. Он надеялся, что Катон будет один. Сейчас не тот момент, чтобы выслушивать разглагольствования Цицерона.
Но увы, великий адвокат был на месте. Его тщательно выверенная, облеченная в официально-гладкие фразы латынь немолчным потоком лилась из открытой двери, словно он обращался к членам жюри, а не к мрачному, насупившемуся Катону. Едва шагнув через порог, Лабиен заметил, что терпением Катона немилосердно злоупотребляют.
Увидев соратника, оба разом вскочили, готовые засыпать его вопросами. Но выражение лица Лабиена заставило их прикусить языки.
– Он разбил нас меньше чем за час, – коротко бросил Лабиен, прямиком направляясь к столу с вином.
