– Римляне так делают и всегда так делали. Хотя, признаюсь, не будучи жрецом, я не помню, когда именно было заключено соглашение с морскими ларами, – очень серьезно ответил Катон. – Но Луций Агенобарб как-то говорил мне, что договоры с numina, такими как лары и пенаты, заключил еще Ромул. Сохранились лишь более поздние договоры, заключенные между сенатом и народом Рима с Великой Матерью и, – он состроил презрительную гримасу, – с Исидой. Жрецы знают подробности, это их работа. Но кто выберет Марка Порция Катона в одну из коллегий понтификов, если он не может добиться, чтобы его избрали консулом даже в самый плохой год, при остальных совершенно никчемных кандидатах?
– Ты еще молод, – тихо сказал Статилл, хорошо зная, как разочаровал Катона провал на выборах четырехлетней давности. – Когда восстановится настоящее правительство Рима, ты станешь старшим консулом, избранным всеми центуриями.
– Как получится. А сначала надо добраться до Африки.
Дни ползли медленно, флот так же медленно полз на юго-восток, главным образом на веслах. Хотя огромный парус, развернутый над каждым транспортом, периодически надувался, это мало помогало. Поникший парус заставлял еще больше налегать на весла, поэтому паруса убрали в ожидании дня, когда подует настоящий ветер.
Чтобы быть в форме, Катон регулярно греб сам. Подобно торговым кораблям, транспорты имели лишь один ряд гребных скамей, по пятнадцать с каждого борта. Все суда были палубными, а это означало, что гребцы располагались намного выше воды, и грести было легко и не душно. Военные корабли – совсем другое дело. У них было несколько рядов скамей, от двух до пяти гребцов на каждое весло, причем нижние скамьи помещались так близко к воде, что уключины приходилось закрывать кожаными клапанами от волн и от брызг. Военные галеры не предназначались для перевозки каких-либо грузов и в перерывах между сражениями никогда не были на плаву. За ними тщательно ухаживали, бо?льшую часть своей двадцатилетней службы они проводили на берегу, под навесом. Когда Гней Помпей снялся с Коркиры, он оставил жителям острова сотни доков – топливо!
Поскольку Катон считал, что бескорыстный тяжелый труд – отличительный признак хорошего человека, он работал с энтузиазмом и воодушевлял остальных гребцов. Известие, что командир участвует в гребле, облетело все корабли, и люди заработали веслами еще энергичнее в такт ударам барабана гортатора. Учитывая каждую душу на этих кораблях, везущих не только солдат, но еще и мулов, повозки и снаряжение, людей набиралось только на две команды, что означало: четыре часа гребешь – четыре часа отдыхаешь. И так днем и ночью.
Питание было однообразным. Хлебом, составлявшим основу солдатского рациона, они в последний раз угощались на Гавдосе, а потом он исчез из меню. Ни один корабль не рисковал развести огонь и заняться выпечкой хлеба. Постоянный огонь горел лишь в очаге из огнеупорного кирпича, над которым висел огромный железный котел. Только в нем можно было готовить еду – густую гороховую кашу с кусочками бекона или солонины. Экономя запасы пресной воды, Катон велел есть эту кашу без соли – еще один удар по солдатскому аппетиту.
Однако погода позволяла всем пятидесяти судам держаться вместе. Постоянно объезжая в небольшой лодке свой флот, Катон мог убедиться, что его люди настроены оптимистично и этот оптимизм помогает им подавлять страх перед таинственной водной стихией. Ни один римский солдат не чувствовал себя хорошо на море. Они с радостью приветствовали дельфинов, но там были и акулы, а косяки всяческих рыб разлетались в разные стороны при приближении стольких весел, бьющих по воде, – значит не жди появления рыбной похлебки на солдатском столе.
Мулы пили больше, чем рассчитывал Катон, солнце все припекало, и уровень воды в кадках понижался на удивление быстро. Через десять дней после отхода от Гавдоса Катон стал сомневаться, что они доживут до того дня, когда покажется земля. Объезжая корабли в своей лодке, он обещал людям выкинуть мулов за борт задолго до того, как опустеют бочки. Эту идею никто не одобрил. Мулы ценятся солдатами выше золота. Каждой центурии придается десять этих животных, которые тащат на себе все, что не вмещается в пятидесятифунтовую поклажу легионера, а также одна повозка, запряженная четырьмя мулами, на которую грузят все самое тяжелое.
Подул Кавр, северо-западный ветер. С радостными воплями люди бросились ставить паруса. В Италии этот ветер несет с собой влагу, но не в Ливийском море. Скорость возросла, весла сделались легкими, и надежда вновь расцвела.
Прошло четырнадцать дней с тех пор, как Гавдос скрылся за горизонтом. Посреди ночи Катон внезапно проснулся и сел. Ноздри его огромного «клюва» расширились. Он уже понял – море имеет свой запах, сладковатый, отдающий водорослями и рыбой. Но сейчас этот запах заглушался другим. Земля! Это запах земли!
Продолжая принюхиваться, он побежал к лееру и поднял глаза к небу волшебного сине-фиолетового цвета. Небо здесь никогда не было по-настоящему темным. Хотя диск луны стал почти невидимым, небесный свод сверкал бесчисленными звездами, уподобляясь тончайшей вуали. Звезды будто подмигивали людям. А планеты – нет.
«Греки говорят, что планеты вращаются вокруг нашей земли и находятся намного ближе к ней, чем мерцающие звезды, которые невообразимо далеки от людей. Мы благословенны, ибо боги живут рядом с нами. Мы – центр Вселенной. Мы чтим все небесные тела. А в знак почтения к нам и к богам эти ночные лампы гонят прочь тьму, напоминая, что свет есть жизнь.
Мои письма! Ведь я их еще не читал! Завтра мы высадимся в Африке, и мне нужно будет поддерживать дух людей в краю зыбучих песков, где живут мармариды. Хочешь не хочешь, но, как только рассветет, я должен буду прочесть их, иначе всеобщее волнение захлестнет и меня. А до рассвета я посижу на веслах».
От Сервилии – квинтэссенция чистого яда. Рассердившись, Катон на седьмой колонке бросил читать, скомкал небольшой свиток в шар и бросил за борт: «Достаточно мне тебя, моя дражайшая сводная сестрица!» Елейное послание от тестя, Луция Марция Филиппа, вечно колеблющегося политика и законченного эпикурейца, было написано в изысканном стиле. Филипп сообщал, что Рим безмятежен под рукой консула Ватии Исаврийского и городского претора Гая Требония. Фактически, вздыхал Филипп, абсолютно ничего не происходит. Проскочил, правда, дикий слух, что Помпей одержал большую победу в Диррахии, а побитый Цезарь бежал. Это письмо вслед за письмом Сервилии тоже полетело за борт и запрыгало на волнах, отгоняемое ударами весел. «И тебя мне довольно, двуличный Филипп. Ты вечно одной ногой стоишь в одном лагере и другой – в другом. Племянник Цезаря по браку и тесть Катона, самого лютого врага Цезаря. Твои новости устарели. Ты просто смешон».
Истинная же причина, по которой он не хотел читать письмо тестя, промелькнула в письме от Марции, его жены.
Когда Корнелия Метелла, нарушив традиции, уехала к Помпею Магну, я очень хотела последовать ее примеру. В том, что я не сделала этого, виновата Порция. О, почему твоя дочь блюдет принципы mos maiorum с той же ревностью, что и ты? Увидев, что я пакую вещи, она налетела на меня, словно фурия, потом понеслась к моему отцу и потребовала, чтобы тот запретил мне ехать. Ты ведь знаешь отца. Что угодно, только бы все было тихо. Поэтому Порция добилась своего, и я продолжаю киснуть здесь, в Риме.
Марк, дорогой мой, жизнь моя, я живу одна, в духовном вакууме, ничего не знаю и беспокоюсь. Все ли у тебя хорошо? Думаешь ли ты когда-нибудь обо мне? Увижу ли я тебя снова?
Несправедливо, что я была женой Квинта Гортензия дольше, чем твоей, даже если взять оба наших брака. Мы никогда не говорили с тобой о ссылке, в которую ты отправил меня, хотя я сразу поняла причину твоего поступка. Ты прогнал меня от себя, потому что слишком сильно любил и считал эту любовь предательством по отношению к принципам стоицизма, которыми ты дорожишь больше, чем жизнью, не говоря уже обо мне. Так что, когда старческое слабоумие побудило Гортензия просить тебя отдать ему меня в жены, ты развелся со мной, ты отдал меня ему – конечно, с молчаливого согласия моего отца. Я знаю, что ты не взял у старика ни одного сестерция, но мой отец взял с него десять миллионов. Его пристрастия очень дорого стоят.
Я считала мою ссылку к Гортензию свидетельством глубины твоего чувства… но она длилась четыре ужасных года! Четыре года! Да, он был слишком стар и слаб, чтобы оказывать мне какие-то знаки внимания, но можешь представить, что я ощущала, сидя подле него и часами с притворным умилением наблюдая за его любимой рыбкой Парисом. Тоскуя по тебе, желая тебя и страдая оттого, что ты от меня отказался.
А после того как он умер и ты второй раз женился на мне, я прожила с тобой только несколько месяцев – и ты уехал из Рима, покинул Италию, чтобы выполнять свой жестокий долг. Разве это справедливо, Марк? Мне только двадцать семь лет, я была замужем за двумя мужчинами, за одним дважды, но так и не забеременела. Как у Порции и у Кальпурнии, у меня нет ребенка.
Я знаю, ты не терпишь упреков, поэтому больше жаловаться не буду. Если бы ты был другим человеком, я не любила бы тебя так. Нас трое тут, кто скучает без своих мужчин. Порция, Кальпурния и я. «Порция? – слышу я твой вопрос. – Порция, скучающая по умершему Бибулу?» Нет, не по Бибулу. Порция скучает по своему двоюродному брату Бруту. Она любит его, я уверена, так же сильно, как ты любишь меня, ибо у нее твоя страстная натура. Но страсть в ней заморожена ее абсурдной преданностью учению Зенона. А кто такой был Зенон, в конце концов? Глупый старый киприот, добровольно лишавший себя всех радостей жизни, которыми одарили нас боги, от смеха до хорошей еды. Это во мне говорит дитя эпикурейца! Что касается Кальпурнии, то она скучает по Цезарю. Одиннадцать лет они женаты, из них она провела с ним всего несколько месяцев. Он ведь забавлялся с твоей жуткой сестрой, пока не отправился в Галлию. И с тех пор – ничего. Мы, вдовы и жены, остались совсем без внимания.
Я слышала, что ты не брился и не стригся с тех пор, как покинул Италию, но я не могу вообразить твое чудесное римское лицо волосатым, как у еврея.
Скажи мне, Марк, почему нас, женщин, учат читать и писать, а потом обрекают на домашнее заточение и вечное ожидание? Я должна ехать. Я уже почти ослепла от слез. Пожалуйста, я прошу тебя, напиши мне! Дай мне надежду!
Солнце уже взошло. Катон читал очень медленно. Письмо Марции было скомкано и брошено за борт. Достаточно о женах.
Его руки дрожали. Такое глупое, глупое письмо! Любить женщину с всепоглощающим жаром погребального костра – это неправильно, не может быть правильно. Неужели она не понимает, что каждое из ее многочисленных писем говорит об одном и том же? Неужели до нее не доходит, что он никогда не напишет ей? Что он может сказать ей? И надо ли вообще говорить?
Ни один другой нос, казалось, не чуял запаха суши. Все занимались своим делом, словно это был еще один обычный день. Утром Катон отсидел свою смену на веслах, после чего вернулся к лееру и стал вглядываться в даль. Ничего не было видно, пока солнце не оказалось над головой, потом над линией горизонта проступила тоненькая голубая полоска. В ту же секунду, когда Катон увидел ее, впередсмотрящий на мачте закричал:
– Земля! Земля!
Его корабль шел впереди, а за ним, как слеза, тянулся весь флот. Не было времени самому прыгать в лодку, поэтому он послал центуриона Луция Гратидия проинструктировать капитанов, чтобы не опережали флагман, а внимательно смотрели, где рифы, где банки, где скрытые скалы. Море стало мелеть, вода сделалась чистой, как лучшее стекло из Путеол, и теперь, когда солнце перестало ее золотить, обрела голубой блеск.
Земля быстро приближалась. Она была очень плоской, что было удивительно для римлян, привыкших плавать в морях, где горы высятся над самым берегом и поэтому землю можно заметить за много миль. К радости Катона, закатное солнце освещало скорее зеленый, чем коричневато-желтый, ландшафт. Там, где растет трава, может быть и какая-то цивилизация. По словам лоцмана Гнея Помпея, где-то на восьмисотмильной линии побережья между Александрией и Киренаикой располагался Паретоний, откуда Александр Великий отправился на юг к сказочному оазису Амона, чтобы поговорить с египетским Зевсом.
Паретоний, нужно отыскать Паретоний! Но где он? На западе или на востоке?
Катон пошарил на дне мешка, и ему удалось набрать горсть нута, похоже последнюю. Он бросил бобы в воду и произнес:
– О все боги, какие бы имена вы себе ни избрали и какого бы пола вы ни были, подскажите мне, куда плыть!
Откликом на его мольбу был порыв северо-западного ветра. Катон пошел к капитану, стоявшему на небольшом полуюте между связанными веревкой румпелями массивных рулевых весел.
– Капитан, курс на восток по ветру.
Меньше четырех миль вдоль берега – и дальнозоркий Катон увидел два небольших утеса со входом в бухту между ними и пару домов. Неужели Паретоний? С обеих сторон скалы, пройти можно только по самой середке. Двое моряков налегли на румпеля, и корабль тяжело повернулся. Вобрав весла в борт для маневра, они точнехонько вошли в узкий проход.
Катон ахнул от удивления, глаза его округлились. Три римских корабля уже стояли там на якорях! Кто, кто? Слишком мало для Лабиена, тогда кто?
На заднем плане бухты теснился маленький городок с домами из кирпичей, сделанных из глины с соломой. Но размер города не имел значения. Там, где живут люди, обязательно должны быть питьевая вода и какая-нибудь провизия на продажу. И скоро он узнает, чьи это корабли. На мачтах развеваются вымпелы «SPQR». Значит, владельцы у них не простые.
Катон прыгнул в лодку и направился к берегу в сопровождении центуриона Луция Гратидия. Все население Паретония, около шестисот душ, высыпало на берег, пораженное видом пятидесяти больших кораблей, по одному заходящих в гавань. То, что он, возможно, не сумеет и словом перемолвиться с местными жителями, ему даже в голову не приходило. Все везде говорили на греческом – lingua mundi.
Но первым делом он услышал латынь. К нему бросились двое: какой-то юноша и симпатичная женщина лет двадцати пяти. Катон открыл рот, но ничего не успел сказать. Женщина в слезах упала ему на грудь, а юноша энергично затряс его руку.
– Моя дорогая Корнелия Метелла! И Секст Помпей! Значит ли это, что здесь и Помпей Магн? – спросил он наконец.
Его вопрос вызвал новый поток слез у Корнелии Метеллы. Секст тоже раз-другой всхлипнул. Их горе явственно говорило: Помпея Великого больше нет.
Пока он стоял с четвертой женой Помпея Великого, которая обнимала его за шею и обливала слезами его тогу с пурпурной каймой, пока пытался высвободить свою руку из рук Секста Помпея, к нему подошел важного вида мужчина в греческой тунике, с небольшой свитой.
– Я – Марк Порций Катон.
– Я – Филопемен, – был ответ, данный с таким безразличием, будто названное Катоном имя абсолютно ничего не значило для жителя Паретония.
Действительно, это был конец света!
За обедом в скромном доме Филопемена он услышал подробности ужасной гибели Помпея Великого в гавани египетского порта Пелузий и узнал о предательстве отставного центуриона Септимия, заманившего Помпея на берег, навстречу гибели, свидетелями которой стали Корнелия Метелла и Секст, наблюдавшие с корабля за удалявшейся к берегу лодкой. Хуже всего было то, что Септимий отрубил голову Помпею, положил ее в кувшин, а тело оставил лежать в грязи.
– Наш вольноотпущенник Филипп и мальчик, раб Помпея, были с отцом. Они выжили лишь потому, что сумели вырваться и убежать, – сказал Секст. – Мы ничем не могли помочь. Гавань Пелузия была забита египетскими судами, и несколько военных кораблей уже направлялись к нам. Нужно было решать, что предпочтительнее: плен и возможная смерть или море. – Он пожал плечами, губы его дрожали. – Я знал, какой курс выбрал бы мой отец, и мы уплыли.
Хотя поток слез иссяк, Корнелия Метелла почти ничего не говорила. Как же она изменилась, вдруг подумал Катон, обычно редко замечавший подобные вещи. Она была самой высокомерной из аристократок-патрицианок, дочь влиятельного Метелла Сципиона. Сначала она стала женой старшего сына Марка Лициния Красса, коллеги Помпея по двум его консульским срокам. Потом Красс и ее муж отправились в царство парфян и погибли под Каррами. Овдовевшая Корнелия Метелла сделалась политической картой, ибо Помпей тоже был вдовцом. Смерть Юлии, дочери Цезаря, быстро ушла в прошлое. И boni, включая Катона, задумали оторвать Помпея Великого от Цезаря. Они понимали, что единственный способ перетянуть Магна на свою сторону – это отдать ему в жены Корнелию Метеллу. Чрезвычайно чувствительный к своему собственному скромному происхождению (пиценец, к тому же очень похожий на галла), Помпей всегда женился на самых знатных женщинах. А кто мог соперничать в знатности с Корнелией Метеллой, среди предков которой были Сципион Африканский и Эмилий Павел, ни больше ни меньше? Идеальный вариант! План сработал. Явно проникнувшись благодарностью к boni, Помпей с удовольствием женился на ней и стал если не одним из них, то, по крайней мере, их верным союзником.
В Риме она оставалась такой, какой была, – гордой, холодной, почти ледяной, явно считая себя жертвенным животным в политических играх отца. Брак с Помпеем из Пицена стал страшным унижением для нее, пусть даже этот самый Помпей был Первым Человеком в Риме. Его кровь была хуже ее крови, поэтому она тайно пошла к весталкам и получила у них лекарство, сделанное из спорыньи, чтобы в случае чего вызвать выкидыш.
Но здесь, в Паретонии, она была совсем другой – мягкой, нежной. И, заговорив наконец, рассказала Катону о планах Помпея после поражения в Фарсале.
– Мы собирались в Серику, – печально сказала она. – Гней был сыт Римом, и мы решили сначала посетить Египет, потом направиться в Красное море и плыть в Аравию Феликс. Оттуда хотели поехать в Индию, а из Индии перебраться в Серику. Муж полагал, что там его полководческий талант будет востребован.
– Уверен, он нашел бы там свое место, – с сомнением произнес Катон.
Кто знает, как жители Серики обошлись бы с римлянином? Вряд ли они отличили бы его от галла, германца или грека. Их земля расположена так далеко и окутана такой тайной, что даже Геродот ничего толком о ней не сказал. Сообщил лишь, что там делают ткань из нитей, которыми себя обматывают особенные личинки. Он назвал их шелкопрядами. В редких случаях через торговые пути сарматов эта ткань из Серики попадала к царю парфян. Она была такой дорогой, что единственным римлянином, сумевшим купить немного этой ткани, был Лукулл.
Как же низко пал Помпей Магн, чтобы решиться бежать к чужеземцам! Он и впрямь не был истинным римлянином, уроженцем самого Рима.
– Меня так тянет домой! – вздохнула Корнелия Метелла.
– Тогда возвращайся! – пролаял Катон.
Этот вечер он уже счел потраченным понапрасну, а ему еще надо было разместить в лагере своих людей.
Пораженная, она в испуге уставилась на него:
– Как я могу вернуться домой, когда Цезарь главенствует во всем мире? Он сразу внесет нас в проскрипционные списки. Наши имена впишут в первые строки, а наши головы принесут какому-нибудь отвратительному рабу свободу и в придачу небольшое состояние за донос. Даже если мы останемся живы, у нас все отберут.
– Ерунда! – резко возразил Катон. – Цезарь отнюдь не Сулла в этом отношении, моя дорогая. Его политика – милосердие. И это очень умно. В его намерения не входит вызывать ненависть коммерсантов и знати. Он хочет, чтобы и те и другие униженно целовали ему ноги в благодарность за то, что он позволил им жить и владеть всем, чем они владели. Я допускаю, что имущество Магна конфискуют, но Цезарь не тронет ни твою собственность, ни твои деньги. Я советую тебе вернуться в Италию, как только позволит ветер. – Он резко повернулся к Сексту Помпею. – А ты, молодой человек, сопроводи свою мачеху до Брундизия или Тарента, а после присоединись к противникам Цезаря, которые собираются в провинции Африка.
Корнелия Метелла нервно сглотнула:
– Нет нужды Сексту сопровождать меня. Я верю твоим словам о милосердии Цезаря, Марк Катон, и поплыву одна.
Отклонив предложение этнарха Паретония переночевать у него, Катон отвел его в сторону.
– За всю воду и продовольствие, которое ты сможешь нам выделить, мы заплатим серебряными монетами, – заверил он.
Филопемен и обрадовался, и забеспокоился.
– Мы можем дать вам сколько угодно воды, Марк Катон, но у нас мало продуктов на продажу. В Египте голод, поэтому нам не удалось закупить пшеницу. Но мы можем продать вам овец и овечий сыр. Пока вы здесь, мы обеспечим твоих солдат зеленью, но для хранения она не годится.
– Мы будем благодарны за все, что вы сможете нам выделить.
На следующее утро он оставил Луция Гратидия и Секста Помпея разбираться с людьми, а сам предпочел продолжить беседу с Филопеменом. Чем больше он разузнает об Африке, тем лучше.
Паретоний служил перевалочной базой для многочисленных путешественников, которые следовали к оазису Амона, чтобы вопросить оракула, такого же знаменитого на этом берегу Нашего моря, как и оракул греческих Дельф. К его обиталищу вел двухсотмильный путь через пустыню – царство длинных песчаных дюн и голых скал, где лишь мармариды кочевали от колодца к колодцу со своими верблюдами, овцами и большими кожаными шатрами.
Когда Катон спросил об Александре Великом, Филопемен нахмурился.
– Никто не знает, зачем ходил Александр в Амон, то ли чтобы задать вопрос оракулу, то ли его призвал туда Ра, главный бог Египта, чтобы обожествить, – печально ответил он. – Все Птолемеи, начиная с первого, Сотера, совершали паломничество в Амон, независимо от того, являлись ли они царями Египта или сатрапами Киренаики. Мы связаны с Египтом через его царей, цариц и оазис, но в нас течет финикийская кровь, а не македонская и не греческая.
Пока Филопемен рассказывал о стадах верблюдов, которых город держал для сдачи внаем, Катон думал о своем. «Нет, нам нельзя задерживаться здесь надолго, но, если мы поплывем, пока дует Кавр, он принесет нас в Александрию. А после того, что царь-мальчик сотворил с Помпеем Магном, вряд ли Египет безопасен для римлян, противников Цезаря».
– Пока дует Кавр – невозможно, – пробормотал он.
– Кавр? – удивился Филопемен.
– Аргест, северо-западный ветер, – объяснил Катон, называя ветер по-гречески.
– О, Аргест! Скоро он стихнет, Марк Катон. В любой день может задуть Апарктий.
Апарктий, Аквилон – пассаты! Да, конечно! Сейчас середина октября по календарю, но на самом деле середина июля. Должен вот-вот показаться Сириус.
– Тогда, – сказал Катон, вздохнув с облегчением, – у нас нет необходимости злоупотреблять твоим гостеприимством, Филопемен.
На следующий день, в Октябрьские иды, на рассвете подули пассаты. Катон был занят проводами Корнелии Метеллы и трех ее кораблей. Он смотрел, как они отплывают, испытывая непривычные для себя теплые чувства. Она передала ему деньги, которые были при Помпее Великом. Двести талантов серебряных монет. Пять миллионов сестерциев!
Флот отплыл на третий день после того, как подули пассаты. Настроение у людей было лучше, чем в те дни, когда Помпей набирал их в свою огромную армию для гражданской войны. Большинству было под тридцать, несколько лет службы в Испании превратили их в опытных ветеранов, и это было очень ценное войско. Как и другие рядовые, они жили, мало что зная о жестокой борьбе между политическими фракциями Рима и о закрепившейся за Катоном славе сумасшедшего фанатика. Они считали его замечательным человеком – дружелюбным, веселым, отзывчивым. Такие эпитеты сильно удивили бы даже Фавония, если бы он узнал, что ими характеризуется его дорогой друг Марк Порций Катон. Солдаты от души приветствовали Секста Помпея и кидали жребий, чей корабль возьмет его на борт. Ибо Катон не хотел брать на свой флагман сына Помпея Великого. Луций Гратидий и два философа – такую компанию он еще мог вынести.
Катон стоял на полуюте, его корабль плыл во главе пятидесяти судов, покидающих бухту Паретония. Ветер надувал паруса, первая смена гребцов работала с энтузиазмом. Продовольствия было достаточно для двадцатидневного перехода. Двое из местных землевладельцев вырастили небывалый урожай нута под хорошими зимними дождями и достаточно пшеницы, чтобы накормить Паретоний. Они с удовольствием продали Катону большую часть нута. Увы, не бекона! Требуется италийский дубовый лес, полный желудей, чтобы разводить свиней, из которых получается отличный бекон. О, хоть бы в Киренаике нашелся кто-нибудь, занимающийся свиноводством! Соленая свинина все лучше, чем вообще никакой.
Пятисотмильный путь на запад, к Киренаике, занял восемь дней. Открытое море, не надо бояться ни мелей, ни рифов. Киренаика – огромный выступ на северном побережье Африки, подходящий ближе к Криту и Греции, чем ровная береговая линия между нею и Дельтой Нила.
Сначала они зашли в Херсонес – семь сбившихся в кучу домов, украшенных гирляндами рыбацких сетей. Луций Гратидий подплыл к берегу и узнал, что чуть дальше, всего в нескольких милях от деревушки, находится большое поселение Дарнис. Но слово «большое» на языке рыбаков вовсе не соответствовало римским представлениям. Дарнис оказался городком размерами с Паретоний. Там была вода, но из провизии – одна рыба. Восточная Киренаика. Плыть еще тысячу пятьсот миль.
Киренаика была владением Птолемеев, правителей Египта, до того как ее последний сатрап Птолемей Апион завещал ее Риму. Не заинтересованный в новой территории, Рим не сделал ничего, чтобы аннексировать ее или хотя бы поставить там гарнизон, не говоря уже о том, чтобы послать туда наместника. В результате отсутствие крепкой руки позволило местным жителям спокойно нагуливать жир и богатеть, никому не платя налоги. И Киренаика превратилась в легендарную тихую заводь, своего рода землю обетованную. Поскольку она располагалась вдалеке от проторенных морских путей и не имела ни золота, ни залежей драгоценных камней, охотники за наживой туда не стремились. Тридцать лет назад Киренаику посетил великий Лукулл, и все завертелось. Началась романизация, были введены налоги и назначен наместник со статусом претора, который управлял также Критом и предпочитал жить там. И Киренаика продолжала вести прежнюю жизнь, оставаясь все той же тихой заводью, с единственным обязательством делиться с Римом доходом. Это ярмо оказалось вполне сносным, ибо засухи, случавшиеся в других землях, снабжавших римлян зерном, не совпадали по времени со зноем в Киренаике. Крупный поставщик зерна, Киренаика вдруг приобрела рынок сбыта на дальней стороне Нашего моря. Из Остии, Путеол и Неаполя с пассатами прибывали транспорты, а когда задувал южный ветер, корабли уже были нагружены зерном нового урожая и возвращались домой.
Пока Катон совершал свой вояж, все территории от Греции до Сицилии страдали от засухи. А Киренаика процветала. Обильные зимние дожди пролились своевременно, пшеница почти созрела, урожай обещал быть богатым, и предприимчивые римские купцы начинали прибывать со своим флотом.
К великой досаде Катона, гавань Дарниса оказалась забита судами. Дергая себя в отчаянии за длинные волосы, он был вынужден плыть дальше, к Аполлонии, являвшейся портом, обслуживающим Кирену, столицу Киренаики. Там он найдет где пристать!
Он нашел, но лишь потому, что Лабиен, Афраний и Петрей, прибывшие туда чуть раньше, нагрузили зерном сто пятьдесят своих транспортов и отправили их в открытое море. Луций Афраний, начальник береговой охраны, узнал Катона, стоявшего на полуюте своего корабля, и впустил его флот в гавань.
– Ну и дела! – проворчал Лабиен, ведя Катона к дому, отобранному у самого богатого жителя Аполлонии. – Вот, выпей приличного вина, – сказал он, когда они вошли в комнату, которую он сделал своим кабинетом.
Катон не заметил иронии.
– Спасибо, не надо.
Лабиен в изумлении открыл рот:
