Они привезли с собой новости, которые очень порадовали Катона, но повергли в уныние Цицерона. Новая оппозиция Цезарю формируется в провинции Африка, где наместничает республиканец. Юба, царь соседней Нумидии, открыто вошел с ним в союз. Поэтому всем уцелевшим под Фарсалом надлежит плыть туда, прихватив с собой столько войск, сколько будет возможно.
– Что слышно о твоем отце? – глухо спросил у Гнея Помпея Цицерон, сидевший между братом и племянником.
Он испытывал ужас при мысли о необходимости тащиться в провинцию Африка, когда он так мечтает о возвращении в Рим!
– Я отправил письма в полсотни разных мест по восточной стороне Нашего моря, – тихо ответил Гней Помпей, – но до сих пор не получил ответа. Вскоре попытаюсь еще раз. Есть информация, что он ненадолго остановился на Лесбосе, чтобы встретиться там с Секстом и мачехой, но, видно, письмо мое с ним разминулось. Ни от Корнелии Метеллы, ни от Секста известий тоже пока не пришло.
– Что ты сам намерен делать, Гней Помпей? – спросил Лабиен, обнажая большие желтые зубы в оскале, столь же непроизвольном, как лицевой тик.
«А это уже интересно, – подумал Катон, разглядывая флотоводца. – Сын Помпея не любит этого дикаря так же сильно, как я».
– Я останусь здесь, пока не подуют пассаты с появлением Сириуса, – по крайней мере еще месяц, – ответил Гней Помпей. – Потом я поведу весь свой флот и людей на Сицилию. Затем навещу Мальту, Гаудос, Эолийские острова. Постараюсь успеть повсюду, откуда к Цезарю могут идти поставки зерна, и прекратить их. Рим и Италия, подтянувшие пояса, станут менее покладистыми, и Цезарю будет труднее держать их в узде.
– Хорошо! – воскликнул Лабиен и, удовлетворенный, сел. – Я отправляюсь в Африку с Афранием и Петреем. Завтра.
Гней Помпей вскинул брови:
– Корабли я могу дать тебе, Лабиен, но к чему такая спешка? Останься подольше и возьми с собой выздоровевших раненых Катона. У меня достаточно транспортов.
– Нет, – ответил коротко Лабиен. Он встал и кивнул Афранию и Петрею. – Дай мне один корабль. Я поплыву на Киферы и Крит и посмотрю, сколько там собралось беглецов. Если достаточно, я реквизирую весь тамошний флот и, если будет нужно, наберу экипажи, хотя солдаты умеют грести. Прибереги свои корабли для Сицилии.
Он тут же вышел. Афраний и Петрей побежали за ним, как два больших старых преданных пса.
– С Лабиеном покончили, – сквозь зубы сказал Цицерон. – Не могу сказать, что буду скучать по нему.
«Я тоже», – хотел сказать Катон, но промолчал. Вместо этого он обратился к Гнею Помпею:
– А что делать с восемью тысячами раненых, которых я привез из Диррахия? По крайней мере тысяча из них уже могут плыть в Африку, но остальным для поправки нужно время. Все они готовы к дальнейшей борьбе, и я не могу бросить их здесь.
– Кажется, наш новый великий человек больше интересуется Малой Азией, чем Адриатикой, – презрительно вздернув губу, фыркнул Гней Помпей. – Целует землю Илиона в память о своем предке Энее, как вам это нравится? Освобождает Трою от налогов! Ищет могилу Гектора! – Внезапно он усмехнулся. – Но любой досуг длится недолго. Сегодня прибыл курьер и сообщил, что царь Фарнак покинул Киммерию и направился к Понту.
Квинт Цицерон засмеялся:
– Следует по стопам своего дорогого родителя? Цезарь намерен его урезонить?
– Нет, Цезарь продолжает двигаться на юг. С сыном Митридата Великого придется сразиться Кальвину, подлому псу и предателю нашего дела. Эти восточные цари словно гидры: отруби голову – вырастут две. Полагаю, Фарнак считает это обычной войной – пройтись из одного конца Анатолии в другой.
– Значит, у Цезаря появится масса забот на восточном краю Нашего моря, – с огромным удовлетворением сказал Катон. – А у нас будет достаточно времени, чтобы укрепиться в провинции Африка.
– А ты понимаешь, Катон, что Лабиен пытается опередить и тебя, и моего отца, и любого, кто будет претендовать на высшее командование в Африке? – спросил Гней Помпей. – Почему еще он так спешит туда? – Он в отчаянии ударил кулаком по ладони. – Только бы выяснить, где сейчас мой отец! Я знаю его, Катон, и знаю, в каком он пребывает отчаянии!
– Не тревожься, он вскоре объявится, – успокоил его Катон. С необычной для него импульсивностью он сжал мускулистую руку Помпея-младшего. – Что до меня, то я вовсе не рвусь занять пост командующего. – Он резко повернул голову к Цицерону. – Вот сидит мой командир, Гней Помпей. Марк Цицерон – консуляр, так что я еду в Африку под его началом.
Цицерон взвизгнул и вскочил с места:
– Нет, нет, нет и нет! Нет, Катон, я уже говорил тебе это! Поезжай куда хочешь, делай что хочешь, Катон. Назначь командующим одного из твоих философов-объедал… или похожего на обезьяну… или вихляющегося, как шлюха, но отвяжись от меня! Я все решил, я еду домой!
При этих словах Катон выпрямился во весь свой внушительный рост, опустив свой не менее внушительный нос, словно собираясь клюнуть им Цицерона, как расшумевшуюся надоедливую букашку.
– По твоему рангу и твоему пустозвонству, Марк Туллий Цицерон, ты – первый и главный защитник Республики. Но то, что ты говоришь, и то, что ты делаешь, – две разные вещи! Ни разу в твоей изнеженной жизни ты не выполнил своего долга! Особенно когда этот долг требует взять в руки меч! Ты – порождение Форума, там твои дела не вступают в противоречие со словами!
– Как ты смеешь! – ахнул Цицерон, покрываясь пятнами. – Как ты смеешь, Марк Порций Катон, ты, лицемерное, самодовольное, упрямое чудовище! Это ты, и никто другой, вверг нас в этот хаос, это ты, и никто другой, заставил Помпея Магна начать войну! Когда я приехал к нему с очень разумным предложением Цезаря помириться, именно ты поднял такой визг, что напугал его до смерти! Ты вопил, ты орал, ты выл, пока Магн не превратился в трясущееся желе. Он пресмыкался перед тобой, унижаясь больше, чем Лукулл перед Цезарем! Нет, Катон, я виню не Цезаря за эту гражданскую войну. Я виню тебя!
Гней Помпей тоже вскочил, белый от гнева.
– Что ты несешь, Цицерон, ты, безродный червяк с задворков Самния?! Мой отец превратился в трясущееся желе? Мой отец унижался и пресмыкался? Возьми эти слова обратно, иначе я вобью их тебе в глотку вместе с твоими гнилыми зубами!
– Нет, не возьму! – заорал вышедший из себя Цицерон. – Я там был! Я видел все это! Твой отец, Гней Помпей, – избалованное дитя, которого борьба с Цезарем лишь забавляла. Она только раздувала его самомнение, ведь он не боялся гражданской войны, ибо не верил, что Цезарь пересечет Рубикон с одним-единственным легионом! Он никогда не верил, что есть такие смелые люди! Он никогда не верил ни во что, кроме как в свой собственный миф! Этот миф, сын Магна, зародился, когда твой отец шантажом заставил Суллу назначить его вторым командующим войсками, а закончился месяц назад у Фарсала! Хотя мне и больно произносить эти слова, но твой отец, сын Магна, не стоит ремня от калиги Цезаря, как в военном, так и в политическом смысле!
Оцепенение, которое парализовало Гнея Помпея во время этой тирады, вдруг отпустило его. Он с воплем бросился на Цицерона, явно намеренный его задушить.
Никто из Квинтов не шевельнулся. Им было все равно, что сделает Гней Помпей с их семейным тираном. Это Катон встал перед смертельно оскорбленным сыном Помпея Великого и ухватил его за запястья. Борьба была очень короткой. Катон легко опустил вниз напряженные руки республиканского флотоводца и завел их ему за спину.
– Хватит! – крикнул он, сверкнув глазами. – Гней Помпей, займись своим флотом. Марк Цицерон, если ты отказываешься служить Республике, то возвращайся в Италию! Уезжай!
– Да, уезжай! – крикнул сын Помпея Великого и упал в кресло, потирая онемевшие руки. О боги, кто бы мог подумать, что Катон так силен! – Пакуй свои вещи… и твои родичи пусть пакуют! Я больше не хочу видеть вас! Завтра утром вы получите шлюпку, она довезет вас до Патр, откуда вы сможете перебраться в Италию или провалиться в гадес, чтобы погладить трехголового Цербера! Убирайтесь! Прочь с моих глаз!
С высоко поднятой головой и алыми пятнами на щеках, Цицерон прижал массивные складки тоги на левом плече и вышел, сопровождаемый племянником. Квинт-старший чуть задержался на пороге и обернулся.
– Срать я хотел на оба ваших члена! – с вызовом в голосе выкрикнул он.
Это показалось Гнею Помпею очень смешным. Он закрыл лицо руками и расхохотался.
– Не вижу ничего смешного, – сказал Катон, возившийся у винного столика.
Последние несколько минут вызвали у него неимоверную жажду.
– Ясно, что не видишь, Катон, – сказал Гней Помпей, отсмеявшись. – У стоика по определению нет чувства юмора.
– Это правда, – согласился Катон, садясь снова с чашей отличного самосского вина в руке. Гнею Помпею он не поднес ничего. – Однако, Гней Помпей, мы еще не решили вопроса с моими ранеными подопечными.
– Как ты думаешь, сколько из твоих восьми тысяч смогут когда-нибудь снова встать в строй?
– По крайней мере тысяч семь. Ты сможешь дать мне через четыре дня достаточно транспортов, чтобы доставить в Африку лучших из них?
Гней Помпей нахмурился:
– Катон, подожди, пока задуют пассаты. Они доставят тебя прямиком куда нужно. А так ты будешь зависеть от южного ветра, юго-западного… или западного… или любого другого, какой Эол вздумает выпустить из мешка.
– Нет, я должен отплыть как можно скорее. Прошу тебя, пошли за мной остальных моих людей, прежде чем сам отсюда уедешь. Твоя работа очень важна, но и моя важна тоже. Я обязан сохранить для нашей армии всех храбрецов, которых твой отец поручил моим заботам. Их раны говорят о том, сколь велика их отвага.
– Как хочешь, – со вздохом сказал Гней Помпей. – Но могут возникнуть трудности с теми, кого ты просишь прислать к тебе позже. Во-первых, мне самому нужны транспорты, а как их вернуть? Во-вторых, если пассаты запоздают, я не могу гарантировать, что они доберутся до провинции Африка. – Он пожал плечами. – Фактически их, как и тебя, может прибить к берегу в любом месте.
– Ну, это моя головная боль, – отрезал Катон, как всегда решительно, но чуть тише, чем обычно.
Спустя четыре дня пятьдесят из тех транспортов, на которых Катон доставил из Диррахия своих людей, снаряжение и продовольствие, были загружены и готовы к отплытию. На них разместились тысяча двести выздоровевших солдат, сформированных в две когорты, двести пятьдесят нестроевиков, двести пятьдесят вьючных мулов, четыреста пятьдесят тягловых мулов, сто двадцать повозок, месячный запас пшеницы, нута, бекона, масла плюс жернова, печи, посуда, запасное белье, вооружение и… подарок от Гнея Помпея, который погрузили на судно Катона, – тысяча талантов серебряных монет.
– Возьми, у меня этого много, – весело сказал Гней Помпей. – Привет Цезарю! А эта почта… – он передал Катону несколько небольших перевязанных и запечатанных свитков, – пришла из Диррахия для тебя. Вести из дома, я думаю.
Чуть дрожащими пальцами Катон взял письма и сунул под кожаную кирасу.
– Разве ты не прочтешь их сейчас?
Серые глаза смотрели сурово, хмуро, губы скривились, словно от боли.
– Нет, – громко и грубо ответил Катон. – Я прочту их позже, когда будет время.
Целый день понадобился, чтобы вывести из неудобной гавани пятьдесят транспортов, но Гней Помпей все это время оставался на небольшой деревянной пристани, пока последний корабль не скрылся за горизонтом и на фоне вечереющего опалового неба остались лишь черные иглы мачт.
Затем он повернулся и устало направился к себе. Конечно, теперь жизнь потечет спокойнее, но почему-то после отъезда Катона образовалась пустота. О, в какой трепет ввергал его в юности этот Катон! Педагоги и риторы без конца твердили о трех величайших ораторах в сенате, обладающих неповторимым стилем, – о Цезаре, Цицероне и Катоне. Звучные, громкие имена, с какими он вырос, обрели плоть, превратились в людей. Его отец, Первый Человек в Риме, никогда не слыл хорошим оратором, но он был среди них, ибо всегда умел добиваться того, чего хотел. Теперь все они понемногу рассеялись, но все равно одна жизненная нить нет-нет да и сплеталась с другой. Так, наверное, будет и дальше, пока Атропос не сжалится и не начнет обрезать эти нити.
Его ждал Луций Скрибоний Либон, и Гней Помпей подавил вздох. Этот boni взял на себя командование флотом после смерти Бибула, потом любезно уступил должность сыну Помпея Великого. Правильно сделал. Единственная причина, почему этот отпрыск побочной ветви семьи Скрибониев взлетел так высоко, заключалась в том, что Гней Помпей, только раз взглянув на его обворожительную дочку с ямочками на щеках, тут же развелся со своей постылой Клавдией и женился на ней. Помпей Великий с ужасом отнесся к этому браку, считая его неприемлемым. Он сам был одержим идеей жениться только на самых знатных аристократках и вбил себе в голову, что точно так же должны поступать и его сыновья. Но Секст был еще слишком молод для брака, а Гней пытался следовать примеру отца ради мира в семье, пока не увидел семнадцатилетнюю Скрибонию. Любовь способна разрушить самые продуманные планы – вот о чем размышлял старший сын Помпея Великого, здороваясь со своим тестем.
Они пообедали вместе, обсудили предстоящий вояж на Сицилию, зреющее сопротивление в провинции Африка и предположения о том, где может теперь находиться Помпей Великий.
– Сегодняшний курьер принес слух, что он увез Корнелию Метеллу и Секста с Лесбоса и плывет по Эгейскому морю, останавливаясь на островах, – сказал Гней Помпей.
– Тогда, – посоветовал Скрибоний Либон, поднимаясь, – я думаю, пора тебе написать ему снова.
И когда он ушел, Гней Помпей решительно сел за стол, взял двойной лист фанниевой бумаги, обмакнул тростниковое перо в чернильницу и стал писать.
Мы все еще живы и не сдаемся. Море под нашим контролем. Мой дорогой отец, я прошу тебя, собери корабли, сколько сможешь, и приезжай ко мне или в Африку.
Так заканчивалось его письмо.
Но прежде, чем краткий ответ Помпея Великого дошел до него, он узнал о смерти своего отца на грязевых равнинах египетского Пелузия от рук царя-мальчика и его дворцовой клики.
Жестоко, без оглядки на этику, в принятой на Востоке манере они умертвили его, думая, что оказывают услугу Цезарю. Ни на секунду не пришло им в голову, что Цезарь очень хотел помириться с ним. «О отец! Так даже лучше! Так ты не будешь в долгу у Цезаря, милостиво сохранившего тебе жизнь».
Немного успокоившись и придя в себя настолько, что смог появиться перед подчиненными, не теряя лица, Гней Помпей отослал еще шесть тысяч пятьсот выздоравливающих солдат в Африку, принеся жертву морским ларам, Нептуну и богине надежды Спес, чтобы эти парни и Катон отыскали друг друга на двухтысячемильной линии побережья между Дельтой Нила и провинцией Африка. Затем он приступил к тягостной задаче перебазирования своего флота и людей на Сицилию.
Малочисленные островитяне не знали, радоваться или сожалеть об уходе римлян. Коркира медленно стала залечивать свои раны и возвращаться к спокойной жизни. Очень медленно.
2
Катон решил использовать своих солдат и нестроевиков в качестве гребцов. Если их не перегружать, это послужит хорошей тренировкой для выздоравливающих, полагал он. Задувал порывистый западный ветер, поэтому паруса были бесполезны. Но погода стояла отменная, а море при таком мягком бризе почти не волновалось. Как бы Катон ни ненавидел Цезаря, но он все же читал его записки о войне в Длинноволосой Галлии и не позволил ненависти ослепить себя. Он обратил внимание на кое-какие вещи. Важнее всего было то, что командующий делил все лишения и страдания с рядовыми солдатами: шел пешком, когда шли они, питался крохами мяса вместе с ними, когда не хватало провианта, никогда не чурался их общества и во время продолжительных маршей, и в ужасные моменты отчаяния, когда казалось, что фортификации вот-вот падут, а всех, кто за ними укрывается, возьмут в плен и сожгут в плетеных клетках. Катон многое почерпнул из этой книги, загнав глубоко внутрь стремление осмеять и отринуть любые действия Цезаря, и взял себе кое-что на заметку.
В детстве учеба была для Катона сущей мукой. Даже его сводная сестра Сервилия была гораздо способнее, а легендарная память Цезаря вообще оставалась для него недостижимой мечтой. Катон постоянно зубрил, зубрил и зубрил, и Сервилия презрительно фыркала, но Цепион всегда его защищал. В том, что Катон сумел пережить свое страшное детство, будучи самым младшим в буйном выводке малолетних сирот, была, несомненно, заслуга одного Цепиона. Официально сводного брата Катона, но на деле, видимо, кровного, ибо многие поговаривали, что Цепион вовсе не сын своему отцу, а плод любви матери, Ливии Друзы, и отца Катона, за которого она позднее вышла замуж. О том свидетельствовали немалый рост Цепиона, рыжие волосы и огромный горбатый нос. Вылитый Порций Катон, несмотря на свое патрицианское имя и огромное богатство, которое он унаследовал, будучи Сервилием Цепионом. Богатство, основанное на пятнадцати тысячах талантов золота, украденного у Рима, – легендарного золота Толозы.
Порой вино не помогало отогнать ночных демонов, и Катону на память приходил вечер, когда подосланный врагами убийца воткнул его дяде Друзу небольшой, но очень острый нож в пах, повернув его так, что ранение стало смертельным. Политика с ревностью – жуткая смесь. Крики умирающего Друза не стихали целую вечность. Огромная лужа крови растеклась по бесценной мозаике пола. Потом пришло чувство защищенности, которое двухлетний Катон обрел в объятиях шестилетнего Цепиона, когда все шестеро стали свидетелями ужасной смерти дяди. Эту ночь невозможно забыть.
После того как преподавателю все-таки удалось научить Катона читать, он нашел свой кодекс жизни в многочисленных работах прадеда Катона Цензора: безжалостное подавление всяких эмоций, незыблемость принципов и бережливость. Цепион терпел это в своем младшем брате, но сам никогда таким постулатам не следовал. Катон, не умевший разбираться в чувствах, не мог правильно понять и Цепиона, уже предвидевшего, к чему могут привести жизненные принципы, которые не позволяют прощать человеку малейший проступок.
Братьев нельзя было разделить, они даже вместе отслужили свой срок в армии. Катон не представлял себе жизни без Цепиона, своего постоянного защитника от нападок Сервилии, дразнившей его за то, что он был потомком позорного брака Катона Цензора с дочерью своего раба. Конечно, Сервилия знала и об истинном происхождении Цепиона, но, поскольку тот носил имя ее отца, она своей главной мишенью сделала Катона.
«Цепиона никогда не волновало, чьим потомком он был на самом деле, – думал Катон, облокотясь на поручни и глядя на мириады мерцающих огней своего флота, отбрасывающих золотые ленты на черную водную гладь. – Сервилия. Чудовищный ребенок, чудовищная женщина. Еще грязнее, чем была наша мать. Женщины – презренные существа. Как только какой-нибудь красавчик с безупречными предками и повадками блудливого кота попадается им на глаза, они тут же торопятся раздвинуть перед ним ноги. Как моя первая жена Атилия, которая раздвинула ноги перед Цезарем. Как Сервилия, которая тоже раздвинула ноги перед Цезарем и до сих пор готова раздвинуть. Как обе Домиции, жены Бибула, отдавшиеся Цезарю. Как половина женщин Рима, побывавшая в его постели. Цезарь! Всегда, всюду Цезарь…»
Потом он подумал о своем племяннике Бруте, единственном сыне Сервилии. Безусловно, он сын ее тогдашнего мужа, Марка Юния Брута, которого Помпей Магн имел смелость казнить за предательство. Безотцовщина Брут годами страдал по дочери Цезаря Юлии, ему даже удалось обручиться с ней. Это очень нравилось Сервилии! Если бы ее сын женился на Юлии, она могла бы удерживать Цезаря в своей семье, ей не пришлось бы так старательно скрывать связь с ним от своего второго мужа, Силана. Силан тоже умер, но от отчаяния, а не от меча Помпея Магна.
«Сервилия всегда говорила, что я не смогу перетянуть Брута на свою сторону, но я это сделал! Первым ударом стало для него открытие, что в течение пяти лет его мать спала с Цезарем. Второй удар он пережил, когда Цезарь разорвал его помолвку с Юлией и выдал дочь за Помпея Магна, годившегося ей в дедушки и палача его отца. Чисто политический ход, привязывавший Помпея Магна к Цезарю, пока Юлия не умерла. А жалкий слабак Брут отвернулся от матери и сблизился со мной. Абсолютно справедливо наказывать аморальных людей, и самое худшее наказание, которое я мог найти для Сервилии, – это забрать у нее драгоценного сынка».
Где сейчас Брут? В лучшем случае вялый республиканец, всегда разрывавшийся между долгом и деньгами – своим постоянным грехом. Не Крез и не Мидас – для этого он, конечно, слишком римлянин. Посвятил свою жизнь процентам, брокерским барышам, скрытому партнерству и всем тайным махинациям римского сенатора, которому по традиции запрещается заниматься коммерцией, но противостоять искушению не дает алчность.
Брут унаследовал состояние Сервилия Цепиона, основанное на золоте Толозы. Катон скрипнул зубами и схватился обеими руками за поручни так, что побелели костяшки пальцев.
«Цепион, любимый Цепион умер. Умер один, по пути в провинцию Азия, напрасно ожидая меня. Но я не взял его за руку и не помог пересечь реку. Я опоздал на час. О жизнь, жизнь! С тех пор как я смотрел в мертвое лицо Цепиона, рыдая, стеная и воя как сумасшедший, моя жизнь изменилась. Я действительно тогда был сумасшедшим. Да и сейчас остаюсь. Какая боль! Цепиону было тридцать лет, мне двадцать семь. Скоро мне будет сорок шесть. Но кажется, что Цепион умер только вчера, и время не смягчило моего горя.
Брут получил наследство в соответствии с mos maiorum. Он был ближайшим родственником Цепиона по мужской линии. Сын Сервилии, его племянник. Я не завидую огромному состоянию Брута и утешаю себя тем, что богатство Цепиона не могло попасть в более надежные руки. Я просто хочу, чтобы Брут был больше мужчиной и меньше тряпкой. Но с такой матерью чего от него ожидать? Сервилия сделала его таким, каким хотела, – покорным, полезным и запуганным. Как странно, что Брут нашел в себе силы оборвать нити, за которые она дергала его, и присоединился к Помпею Магну в Македонии. Этот дворовый пес Лабиен говорит, что он даже сражался при Фарсале. Может быть, изоляция от матери-гарпии так сильно переменила его? Может быть, он даже покажет свое прыщавое лицо в провинции Африка? Ха! Этому я поверю, только когда сам увижу его!»
Катон подавил зевок и пошел спать – на свой соломенный тюфяк, брошенный между жалкими неподвижными фигурами Статилла и Афинодора Кордилиона. Скверные мореходы. Что один, что второй.
Зефир – западный ветер – продолжал дуть, но уже словно бы с севера, под углом, как раз достаточным, чтобы пятьдесят транспортов Катона шли в нужном направлении – к Африке, однако не к нужному пункту. Вместо того чтобы привести путешественников к «пятке» Италии, потом к «носку» и, наконец, на Сицилию, этот ветер пригнал их прямо к западному побережью греческого Пелопоннеса, к мысу Тенар, откуда они с трудом дошли до Кифер, красивого острова, где Лабиен хотел отыскать остатки войска, сбежавшего из-под Фарсала. Если он все еще был там, то не подал сигнала с берега. Подавив беспокойство, Катон поплыл дальше, к Криту, и на одиннадцатый день прошел мимо ощетинившихся утесов Криуметопона.
Гней Помпей не смог дать Катону лоцмана, но прислал к нему на день шесть самых опытных моряков, знавших восточные области Нашего моря, как некогда знали их финикийцы. Поскольку определять местоположение флота должен был Катон, который имел лишь туманное представление, куда они плывут.
Хотя они не видели других кораблей, Катон не осмеливался остановиться и пополнить запасы воды где-нибудь в Греции. Поэтому на двенадцатый день он бросил якорь в незащищенной, но тихой бухте у критского острова Гавдос и там наполнил все бочки и амфоры, какие у него были, родниковой водой. Критский Гавдос был последним одиноким аванпостом ближней к ним суши, дальше простиралось Ливийское море. Ливия. Они направлялись в Ливию, где людей казнили так: обмазывали медом, потом клали на муравейник и пороли. Ливия, страна кочевников-мармаридов, всегда ясного неба и, если верить греческим географам, подвижных песков.
Катон сел в лодку и объехал все транспорты, чтобы подбодрить людей.
– Друзья, берег Африки все еще далеко, но здесь мы прощаемся с дружественной землей и отправляемся в открытое море, где нас будут сопровождать только крики дельфинов и стаи тунцов. Не бойтесь! Я, Марк Порций Катон, отвечаю за вас, и я благополучно доставлю вас в Африку. Мы будем держаться вместе, мы будем грести в меру наших сил, мы будем петь песни нашей любимой Италии, мы будем твердо верить в себя и в наших богов. Мы – римляне истинной Республики, и мы выживем, чтобы сделать невыносимой жизнь Цезаря! Я клянусь в этом богом солнца Индигетом, богиней земли Теллус и древним богом Либером!
Эта небольшая речь была встречена бурными приветствиями и улыбками.
Катон не был ни жрецом, ни авгуром, тем не менее он убил овцу и принес ее в жертву морским ларам, защитникам мореплавателей. Накрыв голову складкой тоги, он произнес молитву:
– О вы, имя которым морские лары или любое другое имя, которым вы пожелаете именоваться, вы, боги, или богини, или бесполые божества! Мы просим вас походатайствовать за нас перед отцом вашим могущественным Нептуном. Прежде чем отправиться к берегам Африки, мы просим вас свидетельствовать перед всеми богами, насколько искренни наши мольбы сохранить нас, избавить нас от штормов и больших глубин, не рассеивать наши корабли по поверхности моря и позволить нам пристать к какому-нибудь цивилизованному месту. В соответствии с нашими соглашениями, восходящими к временам Ромула, мы приносим вам жертву, эту красивую молодую овцу, над которой был совершен обряд очищения.
На тринадцатый день флот снялся с якоря и поплыл туда, куда вели его морские лары.
Оправившись от морской болезни, Статилл покинул постель и присоединился к Катону.
– Я очень старался, но я не могу понять верования римлян, – сказал он, радуясь еле заметному скольжению большого, тяжелого корабля по блестящей глади моря.
– Что именно тебе непонятно, Статилл?
– Взаимные обязательства, Марк Катон. Как могут люди заключать соглашения с богами?
